Кристалл памяти. Сборник фантастики.

Юрий Брайдер, Николай Чадович. Фальшивомонетчик.

На службу Клещов привык являться загодя, хотя мотивы, побуждавшие его к этому, ничего общего с трудовым энтузиазмом не имели. За эти час — полтора он успевал собрать уйму информации по многим вопросам. Причем пользовался исключительно вполне безобидными наводящими вопросами. Более того — мнительный, как и все фартовые люди, Клещов вбил себе однажды в голову, что именно таким способом сможет когда-нибудь обмануть судьбу. Представлялось это ему примерно так: если в длинной череде дней выпадет вдруг тот один-единственный, отмеченный свыше, и у кого-либо из постовых милиционеров или же у своего брата-инкассатора из тех, кто все узнает раньше всех, непременно сорвется с языка удивленно-злорадное: «Слыхали про нашего Клеща? Кто бы мог подумать!» — а он в этот самый момент обязательно окажется где-нибудь неподалеку, как всегда тихий и незаметный, как всегда чуткий и зоркий. И все еще можно будет изменить тогда: хватит и времени, и сноровки, и хладнокровия. Опять капкан лязгнет впустую, опять облава пронесется мимо, опять неуловимой тенью проскользнет он под красными флажками.

Потолкавшись немного среди клиентов в операционном зале и заглянув во все служебные помещения банка, вход в которые не был ему заказан, Клещов, как обычно, закончил свой рейд у кассовой стойки, за которой, скрытая от посторонних глаз матовым стеклом, восседала его давняя знакомая Инна Адамовна Тумасян.

По годам ей полагалось быть женщиной хоть куда, однако длительное общение с огромными суммами чужих денег при почти полном отсутствии своих собственных не пошло Инне Адамовне на пользу. Она рано увяла, обабилась, была оставлена мужем и, судя по всему, успела утратить интерес к жизни вообще и к мужчинам в частности. Исключение делалось только для Клещова, человека по всем статьям положительного, малопьющего, да к тому же еще и члена бытовой комиссии месткома.

Приняв от Клещова хрупкую, слегка примороженную гвоздику (накануне приобретенную им на колхозном рынке, причем чистый доход от этой несложной финансовой операции составил без малого десять червонцев), Инна Адамовна тут же принялась обмахиваться ею на манер оперной Кармен. Недолгая их беседа, состоявшая главным образом из обмена слухами относительно намечавшейся вскоре эпидемии какого-то чрезвычайно опасного гриппа, уже заканчивалась, когда Клещов как бы невзначай поинтересовался:

— Ну, а на работе какие новости?

— Ах, не говорите! — Инна Адамовна трагически взмахнула гвоздикой. — Вчера вечером опять фальшивую купюру изъяли. Сторублевую. И до чего аккуратно сделана! Только на гербе не все надписи читаются, да в защитной сетке дефекты имеются. Прямо кошмар какой-то!

— Специалисты, — выдавил из себя Клещов, ощутив в левом подреберье острую короткую боль. — А глянуть можно?

— Уже сдали в милицию.

— Давно?

— Часа два прошло…

Машинально поглаживая правую сторону паха, где в потайном карманчике хранилось ровно десять сотенных бумажек — родных сестричек той, о которой рассказала Инна Адамовна, Клещов вышел на крыльцо.

«Влип, — подумал он, подставляя ветру разгоряченное лицо. — Неужели опять влип?».

Клещов не был трусом, муками совести никогда не страдал — бог миловал! — однако давным-давно привыкнув к ежедневным своим преступлениям, привык и к ежедневному страху (страх этот не был страхом глупого и беззащитного зайца, скорее он был сродни страху многоопытного, не однажды битого волка).

Что же делать? Что? Притихнуть, залечь на дно, замереть на время? А деньги? Новенькие, почти настоящие деньги, которые даже сквозь кальсоны нестерпимо жгут тело. Похрустывают под ладонью, просятся на волю. Сколько положено на них труда, сколько надежд с ними связано! Ведь два часа всего и прошло! Вряд ли громоздкая милицейская машина успела уже раскрутиться на все обороты. Пока не застучали телетайпы, пока не запищали рации, пока не побрели по злачным местам патрули и участковые, предупреждая всех встречных и поперечных, — надо действовать! Действовать! Действовать решительно и быстро!

Нахлобучив ушанку глубже на глаза, он бросился к автобусной остановке. Уже не разум вел его, а могучий слепой инстинкт. Так иногда зверь, счастливо избежавший засады и уже сбивший со следа гончих, вновь возвращается к логову, чтобы спасти свое потомство, своих беспомощных детенышей, самое дорогое, что только может быть у всех живущих на этом свете.

А вот для Клещова самым дорогим на свете были деньги!

Центральные ворота колхозного рынка украшали две бетонные, крашеные под бронзу фигуры одинаково огромного размера. Фигура в спецовке и сдвинутой на затылок кепке опиралась на сноп пшеницы, фигура в косынке и платье до щиколоток протягивала перед собой корзину, полную фруктов — и, скорее всего, никаких других колхозников поблизости не имелось. Промышлял тут, в основном, люд приезжий, лукавый и загребущий.

Решительно отвергнув услуги развязных коробейников, предлагавших ему целые кипы мутных черно-белых открыток, на которых чеканный профиль вождя соседствовал с пушистыми котиками и голыми похабными девками, Клещов прошел за ограду.

Овощные и мясомолочные ряды уже пустовали, но там, где торговали цветами, семечками и южными фруктами, народ еще толпился. Многочисленные свечки, горевшие в прозрачных ящиках с гвоздиками и тюльпанами, придавали рынку сходство с каким-то запущенным храмом или с кладбищем в день поминовения.

Вчерашнего грузина Клещов заприметил еще издали. Поминутно сморкаясь и чихая, тот топтался на прежнем месте, простуженным голосом рекламируя свой нежный товар.

«У-у, спекулянт проклятый, — выругался про себя Клещов. — Дернул же тебя нечистый разменять сотню! Наверное, в ресторане перед девочками решил шикнуть. А что, если милиция уже вычислила его? Не исключено. И вполне возможно, что стоит он здесь сейчас совсем не по своей торговой надобности, а по чьему-то строгому приказу, высматривая в рыночной сутолоке давешнего покупателя. Смотри, смотри, генацвале! Скорее ты свой Казбек отсюда увидишь, чем меня!».

Клещов резко повернул и устремился к фруктовому павильону. Пробормотав что-то насчет жены и родильного дома, он попросил плосколицего восточного человека с загадочным, а может, просто заспанным взором, взвесить полкило бессовестно дорогого винограда. Получив кулек, Клещов долго копался по карманам, звеня мелочью и шелестя рублевками, потом с печальным вздохом вытащил сотенную: «Прости друг, других нету!» Потомок Железного Хромца долго мял бумажку, рассматривал ее на свет и даже нюхал, однако в конце концов сполна выдал сдачу мокрыми десятками и пятерками.

Вторую купюру разменял для него в шашлычной какой-то явно безденежный алкаш. «Сбегай, приятель, за сигаретами. От товара не могу отойти. Пятерик можешь себе оставить…» Третья бесследно исчезла в людском водовороте вместе с миловидной блондинкой, о непростых жизненных обстоятельствах которой красноречиво свидетельствовал небрежно заштукатуренный синяк под глазом. Напрасно прождав красотку почти полчаса, Клещов, проклиная все на свете, а в особенности бесчестных баб, бросился на поиски очередного подставного «лоха», однако совершенно случайно столкнулся с плечистым мужчиной, чей мимолетный, но пристальный взгляд неприятно резанул его.

Поспешно скрывшись в толпе, Клещов сделал по рынку несколько замысловатых петель и заперся в кабинке туалета. Там он поспешно, не чувствуя вкуса, сожрал виноград — не пропадать же добру! — и утопил в унитазе все оставшиеся сторублевки, предварительно изорвав их в мелкие клочья.

Клещов уже миновал увековеченных в железобетоне тружеников села, когда к воротам, мигая синим маячком, подлетела милицейская автомашина. Из нее выскочили двое (слава богу, не оперативники — сержанты наружной службы в черных дубленых полушубках) и бегом бросились на территорию рынка. Навстречу им кто-то в штатском вел громко причитающую блондинку. Сержанты еще не добежали до них, а этот, в штатском (не тот ли самый с острым взглядом, жаль, не разобрать отсюда), махнул рукой куда-то вглубь — туда, мол, давайте, да побыстрее! Невнятно донеслись обрывки фраз: «В кроличьей шапке… среднего роста… в руках кулек с виноградом…».

Остаток дня прошел без осложнений.

Свою не особо престижную работу Клещов любил, и в этом не было ничего странного. Выверенный до мельчайших деталей, рутинный процесс инкассации давно утратил для него первоначальный смысл и превратился в некий магический обряд, великое таинство служения всемогущему идолу Денег, воплотившемуся на время в защитного цвета брезентовых мешках, туго набитых твердыми, восхитительно пахнущими пачками — голубоватыми, красненькими, фиолетовыми, изумрудными, коричневыми. Себя самого в эти минуты Клещов ощущал каким-то сверхъестественным, почти астральным созданием, посвященным во все тайны своего кумира и по такому случаю облаченному в ритуальные, недоступные простому смертному одеяния: фуражку с зеленым околышком, скороходовские ботиночки, синий диагоналевый костюм с вохровскими эмблемами в петлицах, широкий кожимитовый ремень с кобурой.

И даже тот прискорбный факт, что божество это, едва коснувшись его рук, уплывало вскоре в бетонные недра спецхранилища, вовсе не огорчал Клещова, потому что деньги не прощались с ним, они лишь шептали: «До свидания!» — обещая скорую встречу, обещая восторг, блаженство, вечную жизнь, шелест райских кущ, музыку ангельских крыльев, сладостные песни гурий.

Жил Клещов на окраине, в ветхом бревенчатом домишке, давно предназначенном под снос, как, впрочем, и все другие строения в районе. Однако по неизвестной причине снос этот постоянно откладывался, жилой фонд ветшал без ремонта, заборы заваливались, водозаборные колонки или бездействовали или безудержно фонтанировали, тротуары зимой тонули в сугробах, а летом в лопухах. В порядке были только местные женихи и невесты, считавшиеся наиболее перспективными партиями в городе.

Цепной кобелина Пират, уступавший легендарному Церберу только количеством голов, но отнюдь не размерами и свирепостью, глухо заворчал, почуяв хозяина. Главной его страстью было наполнение утробы, однако Клещов не очень-то поощрял это, не без основания полагая, что неудовлетворенные желания должны побуждать людей к инициативе и творчеству, а зверей — к бессоннице и злобе.

Не зажигая в доме свет, Клещов спустился в подвал, где у него было оборудовано нечто вроде слесарной мастерской. Внимательно проверив одному ему известные тайные знаки — тонюсенькие, как волосок, проволочки, протянутые от стены к стене, особым образом разложенные на полу мелкие предметы — Клещов убедился, что никто из посторонних не побывал здесь в его отсутствие, и только после этого сдвинул в сторону старинный, наполненный всяким хламом шкаф, за которым обнаружилась низкая металлическая дверца, запертая на навесной замок.

В потайной комнате было душно, пластами висел сизый табачный дым, пахло типографской краской, сивухой, прокисшей парашей и немытым человеческим телом. Почти все наличное пространство комнаты как по горизонтали, так и по вертикали занимала гудящая, лязгающая и позванивающая машина — некий гибрид печатного станка Гутенберга и современного промышленного робота. С большого барабана медленно сматывалась лента бумаги, уже снабженная водяными знаками, вращались, растирая краску, каучуковые валики, в чечеточном ритме хлопали разнообразные клише и штемпели, нумератор, управляемый датчиком случайных чисел, выставлял в положенном месте семизначный номер, гильотинный нож отрубал от ленты готовые купюры, которые, пройдя напоследок еще через один аппарат, придававший им потертый и засаленный вид, огромными бабочками выпархивали в картонный ящик из-под импортных консервов. Закрутив ноги Архимедовым винтом, в углу на табурете дремал Боря Каплун, главный конструктор, единственный строитель и вечный раб этой машины — золотые руки, светлая головушка, голубиная душа, горькая пьянь. Под тяжелым взглядом Клещова он проснулся и радостно осклабился:

— Кто к нам пришел! Шеф-у-у-ля! А я тебе, шефуля, миллион напечатал. Ты теперь богат, как Ротшильд. Надо бы спрыснуть это дело!

— Перебьешься, — буркнул Клещов, поймав в воздухе очередную купюру.

Да, все точно. Имеются дефекты в защитной сетке. А про надписи на гербе он и раньше знал. Как-никак сам клише резал. Полжизни, считай, на это дело ушло, и все впустую! Ну разве не обидно?

С неожиданной яростью он скомкал и отшвырнул прочь еще теплую сторублевку.

Единственным предметом, кроме физкультуры, конечно, по которому Клещов в школе, а потом и в училище полиграфистов имел твердую пятерку, было черчение.

Первую свою фальшивку он изготовил пятнадцати лет от роду на клочке синей тетрадной обложки при помощи линейки, школьного рейсфедера и туши. Это был билет в кинотеатр на популярный в то время двухсерийный фильм «Великолепная семерка». Билет получился — лучше настоящего. Правда, сидеть все три часа пришлось на ступеньках в проходе. В дальнейшем свою рисованную продукцию он предпочитал сбывать всяким ротозеям. При этом действовал весьма осмотрительно и был бит всего два раза. В училище Клещов занялся изготовлением медицинских справок, освобождавших от занятий — не задаром, конечно. Печати и штампы перекатывал со старых, использованных бланков свежесваренным крутым яйцом. Научился виртуозно копировать любые почерки. Сгорел по глупости. Понадеявшись, что никто не станет вчитываться в неразборчивые «медицинские» каракули, выставил в очередной справке следующий диагноз: «Вывих пищевода». Разбирательство было долгим и шумным, однако по молодости лет его пожалели — дали доучиться.

Впрочем, все это в конечном итоге можно было считать шуточками. Настоящая работа началась много позже, когда Клещовым уже овладела неудержимая и волнующая страсть к деньгам. Времена «трудные, но светлые» как раз сменились временами легкими, но темными. В памяти Клещова этот исторический момент почему-то ассоциировал с исчезновением в гастрономах колбасы, началом джинсовой эпопеи и первыми судорогами книжного бума. Многие его сверстники, и что самое обидное — даже знакомые, стали обзаводиться машинами, дачами, кооперативными берлогами, импортным барахлом. Не за зарплату, само собой. Всего этого хотелось и Клещову. Да еще как хотелось! Может быть, впервые в жизни он задумался всерьез и надолго. В типографии, где он в то время работал, воровать, кроме газетной бумаги, было нечего. Для карьеры фарцовщика требовались связи, знание языков и наличие некоего первоначального капитала. Заниматься выращиванием ранних овощей, цветов или пушных зверей он не собирался. Не лежала его душа и к «шабашкам» в сельской местности. Единственное, что он умел делать в совершенстве — чертить, рисовать, копировать. Вывод напрашивался сам собой. Первую фальшивую десятку он рисовал целый месяц, все вечера напролет. На разгрузке вагонов за тот же срок можно было заработать во много раз больше.

Однако Клещов верил в свою звезду и был терпелив. За зиму он основательно подпортил зрение, но набил руку. Трудностей со сбытом на первых порах не было, однако во время пятой или шестой попытки, уже подходя с покупками к кассе, он заметил, что каждый предъявленный червонец подвергается скрупулезному осмотру. Как на беду, других денег у Клещова с собой не имелось. Он попробовал повернуть назад — не удалось, напирала нахватавшаяся дефицитов толпа. Пришлось притвориться безденежным пьяницей. Из магазина его выдворили за шкирку, к счастью без мордобития. Наутро Клещов ощутил где-то в сердце тоненькое булавочное острие, которое впоследствии всегда сопровождало его, то почти исчезая на время, то разрастаясь до размеров кинжала.

Забросив трудоемкие и весьма ненадежные живописные опыты, Клещов засел за разработку технологии типографского метода, для чего по книгам изучил фотодело, целлюлозно-бумажное производство и материаловедение. Устроился работать гравером в мастерскую худфонда. Малыми партиями скупал по деревням самую тонкую овечью шерсть и подходящее по номеру льноволокно. (Впоследствии химики из МВД по пыльце растений и микрочастицам, обнаруженным в самодельной дензнаковской бумаге, довольно точно определили регион ее производства.) На все это ушел не один год и немало настоящих, всамделишных денег. Наконец, дело пошло, обещая головокружительный успех в самое ближайшее время. Однако сбыть удалось только двадцать купюр, да и то в основном подслеповатым базарным торговкам или подвыпившим буфетчицам. Неважные получились деньжонки, может быть, даже хуже тех, рисованных. Несколько раз Клещов спасался буквально чудом. Вдобавок вышли неприятности на работе — его поперли из мастерской, обвинив в краже литографского камня. Пришлось, бросив все, ретироваться в другой город. Из всех этих бедствий Клещов вынес следующее резюме: удачу может гарантировать только фальшивка, выполненная в точности как оригинал, или, в крайнем случае, еще лучше его. Как тот первый, незабвенной памяти билет в кино. А на это у него не доставало ни знаний, ни опыта, ни технической сноровки.

Резкая перемена к лучшему наметилась в его жизни только после встречи с Борей Каплуном, Однажды метельным декабрьским вечером тот остановил Клещова возле стеклянной забегаловки, известной в городе под названием «Мутный глаз», и предложил в обмен на стакан вина открыть тайну путешествий во времени. Сухой колючий снег больно хлестал по лицу, забивался за воротник, а Боря, одетый в штопаный лыжный костюм и дырявые кеды, ничего этого как будто не замечал. В таком виде он действительно был похож на пришельца из совсем других веков.

И Клещов сразу всем нутром почувствовал, что это именно тот человек, который ему нужен.

История Бориных злоключений вкратце выглядела примерно так. Был он изобретателем, как говорится, милостью божьей. Причем природа наделила его не только головой, но и руками, что случается, в общем-то, не очень часто. Современное состояние техники совершенно не устраивало Борю. Был он непримиримым врагом банальных истин и тривиальных конструктивных решений. Если для какого-нибудь устройства ему требовалось вдруг колесо или, скажем, болт, он всякий раз изобретал это колесо или болт заново, используя свежие, принципиально новые и, нередко, совершенно дикие на первый взгляд идеи.

Пользуясь всеми этими счастливыми обстоятельствами, Боря мог бы успешно подвизаться в любом БРиЗе или КБ, создавая что-нибудь пусть и нехитрое, но позарез нужное народному хозяйству. Однако его талант был совершенно иного свойства. Борины изобретения были или совершенно не нужны людям, или могли понадобиться им лет этак через двести. Среди его любимых детищ значилось: самозавязывающиеся шнурки, самовар, способный функционировать в безвоздушном пространстве, способ уничтожения тараканов при помощи энергии квазаров, комплект индивидуальных защитных средств для ценных пород рыбы, обитающих в реках промышленно развитых стран, перегонный куб для утилизации человеческой мочи, массовое использование которого не только бы обеспечило все аптеки, лаборатории и автопарки страны дистиллированной водой, но и полностью устранило бы дефицит минеральных удобрений в сельском хозяйстве, градуированный по двенадцатибальной шкале счетчик мыслей для служащих госучреждений. Шкалу эту, кстати говоря, совсем нелишне привести здесь:

Одно из этих изобретений, а именно — хронактор (если точнее: «Устройство для извлечения из объективного будущего материальных тел с заранее заданными свойствами»), и стало причиной крушения Бориной жизни.

На явление хронактации он наткнулся совершенно случайно, изучая возможность управления полем тяготения Земли. Дальнейшей перспективой этой проблемы являлось овладение гравитационным потенциалом всей Вселенной, дабы передвижение между звездами можно было заменить передвижкой самих звезд. Однако новая идея настолько увлекла Борю, что Сириус, Вега и Конопус были до поры до времени оставлены на прежних местах.

Сам хронактор ничего общего с машиной времени, так полюбившийся писателям-фантастам, конечно же не имел. Согласно Бориной теории, основной характеристикой нашего мира является уровень энтропии, причем в момент его рождения показатель этот был минимальный, а в момент гибели должен приблизиться к максимуму. Таким образом, время есть ни что иное, как движение универсума (то есть всей нашей реальной Вселенной) от одного уровня энтропии к другому, более высокому. Точно так же реки, повинуясь силе гравитации, всегда текут с холмов в низины. Если в какой-то замкнутой системе — хронакторе — создать энтропию более высокую, чем она есть в настоящий момент, какой-то ограниченный поток времени обязательно повернет вспять (в нашем примере с рекой роль хронактора может играть обычный вакуумный насос, подающий воду из реки на расположенные выше ее уровня огороды). Понятно, что все материальные тела, захваченные обратным потоком времени, переместятся из будущего в настоящее. Вес этих предметов ограничивался силой притяжения Земли, поэтому они могли быть весьма невелики — книга, цветок, расческа. Тот же самый хронактор, будь он установлен на поверхности Солнца, смог бы перемещать даже многоэтажные здания. Впоследствии Боря, не любивший действовать на авось, дополнил свое изобретение блоком избирательности, дабы поворачивать не первое попавшееся время, а лишь то, в котором содержались нужные ему вещи.

Академический институт, проводивший экспертизу хронактора, твердо придерживался принципа, что все, относящееся к его профилю, но созданное вне его стен, изначально является вещью идеалистической, антинаучной, а, возможно, даже вредительской. Вследствие этого отрицательное заключение было предопределено заранее. Даже если бы из хронактора полезли вдруг восторженные потомки с цветами, лозунгами и Бориными портретами — сие нисколько не поколебало бы мнение комиссии. Боря глубоко заблуждался, полагая, что открыв что-нибудь необыкновенное, можно стать академиком. Все обстояло как раз наоборот. Прежде чем лезть в дебри чистой науки, необходимо было сначала нахватать званий и должностей.

Не чувствуя подвоха, Боря согласился на все предварительные условия, поставленные институтом. В чисто практических вопросах он был прост, как дитя. Целью поиска была выбрана информация — комиссия вполне резонно полагала, что ничего более ценного в будущем не имеется. Чего конкретно они ожидали: справочников, монографий, чертежей, микрофильмов — оставалось секретом. На исходе семидесятого часа непрерывной работы, когда попеременно сменявшие друг друга эксперты уже начали многозначительно переглядываться, покручивая пальцами возле виска, а лимит электроэнергии института был исчерпан на квартал вперед, в приемном устройстве хронактора обнаружился черный диск величиной примерно с однокопеечную монету. «Пуговица!» — категорически объявил самый башковитый из членов комиссии, хотя диск при всей своей прочности был необычайно тонок и имел посредине только одно отверстие. (Напомним, что дело происходило во времена, когда еще серийно выпускались арифмомеры, а самым портативным хранилищем информации являлись здоровенные, как колесо, многодорожечные магнитные бобины.).

По настоянию Бори диск все же был направлен на комплексное физико-химическое исследование, в ходе которого он бесследно исчез после того, как при температуре в восемьсот градусов был подвергнут давлению в десять тысяч атмосфер. Лишь много позднее Боря стал догадываться, что вместе с диском исчезла и вся мудрость двадцать пятого или тридцатого века, записанная каким-то еще не известным для нас способом.

Он решил бороться за свое изобретение до конца, хотя по натуре борцом вовсе не был. Вскоре Борино имя приобрело в научных кругах скандальную известность. Экспертизы, назначаемые одна за другой, благополучно проваливались. Молодежный журнал поместил фельетон, в котором характеризовал его как крохобора, маньяка и авантюриста.

Боря стал топить горе в вине, что раньше с ним никогда не случалось. Друзья от него отвернулись, зато появились прихлебатели. Ему советовали уехать за границу — дескать, там поймут, там помогут, там умеют ценить толковых людей. И, однажды, в минуту тяжелой меланхолии, Боря обратился в ОВИР с соответствующим заявлением.

В ОВИРе сидели люди современные, образованные и неглупые, для пользы дела до поры до времени притворявшиеся дураками и бюрократами. Они сразу догадались, чем чревата утечка на сторону таких мозгов, и тут же сочинили вежливый отказ, мотивируя его причастностью Бори к военным тайнам (действительно, некоторое время он служил кочегаром в строительных войсках и успел немало узнать там об устройстве совковой лопаты и водогрейного котла).

Боря запил еще горше. В редкие минуты просветления он на базе отвергнутого хронактора создавал аппарат, способный перемещать во времени не только неодушевленные предметы, но и людей, причем как в прямом, так и в обратном направлении. Непризнанный при жизни Боря рвался в будущее. Для того, чтобы обойти ограничение по массе, он разработал блок миниатюризации, уменьшавший человека — без всякого для него вреда — до размеров мыши. (Это важное народнохозяйственное и оборонное открытие осталось неизвестным для современников, хотя могло принести огромную практическую пользу. Даже трудно себе представить, какой экономический эффект дала бы, к примеру, пожизненная миниатюризация всех граждан, не занятых в производственной сфере.).

Одновременно Боря подал в ОВИР новое заявление, в котором открещивался от своих прежних планов и просил разрешения на выезд в светлое грядущее. Вывод срочно назначенной психиатрической экспертизы, полностью совпавший с мнением общественности, был однозначен. В лечебнице Боря очень скучал, всячески уклонялся от процедур, не раз объявлял голодовку и смущал других пациентов, твердо вставших на путь излечения.

Отпущенный в свой срок на волю, Боря, потерявший прописку и жилплощадь, скитался по пивным, ночевал в кочегарках, питался — а в основном закусывал — доброхотными подаяниями, все чаще болел и, несомненно, окочурился где-нибудь под забором, если бы судьба не свела его с Клещовым. Тот внимательно выслушал Борю, угостил, как и обещал, вином, привел к себе домой, а наутро засадил за техническое творчество. Убедившись через неделю, что Боря именно тот, за кого себя выдает, Клещов популярно объяснил гостю, что машина времени и противометеоритный зонтик для лунного туризма ему пока без надобности, зато позарез нужен простой, надежный и малогабаритный станок для печатания денежных знаков. Все Борины возражения морального плана он опровергал новой порцией выпивки.

Так непризнанный гений и неудавшийся академик стал соучастником обыкновенного фальшивомонетчика.

— Все, — сказал Клещов. — Глуши машину. Опять прокол.

— Засветился, шефуля? — счастливо улыбаясь щербатым ртом, спросил Боря.

— Не скалься, тебе тоже не отвертеться, если что.

— Я псих, справку имею. Что с меня взять?..

— Шкуру возьмут. Для чучела.

— На Камчатку, шефуля, надо ехать. Там товар сбывать. Какой же волк возле своей норы охотится.

«Резон в его словах, конечно, есть, — думал Клещов. — Только не так все это просто. Работу не бросишь. Работа для моего дела очень даже нужная. Все новости первым узнаешь. Да и на кого хозяйство оставить? На Борю? Он в первый же день миллион в пивную отнесет. Людей для разъездов нанять? Нет, я ученый».

Несколько раз Клещов уже брал компаньонов, но те, сбыв за приличные комиссионные две или три партии «товара», после получения следующей, как правило, исчезали. Все они, конечно, попались и вдобавок позорно раскололись, однако Клещова спасла его же собственная предусмотрительность. Во всех контактах он соблюдал строжайшую конспирацию, никто не знал ни его адреса, ни места работы, ни настоящей фамилии. Единственное, что выясняло следствие, были его приметы, но под них (рост средний, плечи прямые, нос прямой, губы средней полноты, речь правильная и т. д.) свободно подходил каждый третий уроженец европейской части страны.

И вновь, как в давно прошедшие, потускневшие в памяти годы своей скучной и скудной юности, Клещов оказался на распутье. Нельзя сказать, чтобы был он сейчас беден, скорее наоборот — любой рыночный барыга, любой подпольный коммерсант, любая девочка из валютного бара, да что там говорить, любой житель этого многолюдного, суетного городка мог позавидовать ему. Уже имевшихся капиталов с лихвой хватило бы ему до гробовой доски. Кажется — живи себе и радуйся! Ан нет! Вся заковырка состояла в том, что жизнь и радость заключалась для него вовсе не в возможности безоглядно сорить деньгами — деньги были жизнью и радостью сами по себе. Идея накопительства переросла в манию, в болезненную страсть. День, к исходу которого его казна не увеличивалась хотя бы на сотню — другую, считался прожитым впустую. В столовых Клещов питался исключительно жидкими диетическими супами и сделанными неизвестно из чего (но только не из мяса) котлетами. Потратиться на шашлык или отбивную было для него равносильно святотатству.

Таким образом, вопрос о сворачивании или даже о временном прекращении дела не стоял. Однако и лезть головой в петлю не хотелось. Уже следующая попытка сбыта фальшивок могла оказаться и последней. Каждая вышедшая из его подвала купюра была следом, ниточкой, держась за которую к Клещову могли пожаловать люди вовсе ему несимпатичные.

Где же искать выход? Корпеть над клише? Совершенствовать технологию? Сомнительно. Лучше, чем есть, уже вряд ли получится. Технический предел достигнут. Тут даже гениальный Боря вряд ли поможет. Переквалифицироваться? Поменять профиль работы? Тряхнуть сберкассу, хлопнуть на маршруте кого-нибудь из коллег-инкассаторов? Не годится. Не потянет он «мокруху», не тот характер. Да и что толку от тридцати — сорока тысяч? Замахнуться на банк? Заказать Боре робота, сокрушающего бетонные стены и прожигающего стальные двери? Бред. Глупость. Вот если бы наловчиться брать незаметно. Понемногу, но регулярно. Когда хватятся, будет поздно. Тут шапка-невидимка нужна. Впрочем, в спецхранилище и в такой шапке не проскользнешь. Сигнализация там всякая наляпана — и на тепло реагирует, и на движение, и на звук. Нет, тут нужно придумать что-то совсем новое. Чтобы, скажем, не ты за деньгами лазил, а деньги сами к тебе плыли. Что-то он про такое слышал. От Бори, кажется. Вроде хвалился он, что из будущего может любую штуковину по заказу извлечь. А вдруг не сочинял? Да, заманчиво… Это был бы идеальный вариант. Пропали, допустим, в двухтысячном году у кого-то деньги — а я здесь при чем? Пусть себе ищут. Я до этих годов когда еще доживу. Плюс — никакая реформа не страшна. Они там еще только соберутся печатать новые денежки (с дифракционной решеткой на рисунке, с молибденовыми нитями в бумаге или с другим каким фокусом), а у меня их уже целый мешок приготовлен!

— Эй! — позвал он Борю. — Помнишь, ты про аппарат рассказывал… ну тот, который время вспять поворачивает. Не врал?

— Не-е, — беззаботно ответил Боря. — Было такое дело, шефуля. Было, да сплыло.

— А если опять попробовать?

— Не осилю. Одна труха в голове осталась.

— А ты не спеши, подумай. Пораскинь мозгами. А все, что надо, я достану.

— Раскидывать особо нечем. Усохли мозги. Впрочем, могу тебе один адресок дать. Аппарат мой в том подвале валяется. Если, конечно, пионеры его еще в металлолом не сдали.

Где-то в самую глухую предутреннюю пору Клещова посетил нелепый, зловещий сон.

Будто бы в полутемной комнате без окон, с голыми стенами, сидят они за канцелярским столом — он, Боря Каплун и кто-то третий, чье лицо загораживает низко висящий жестяной абажур, и, держа в руках развернутые веером пачки денег, играют в какую-то странную игру наподобие подкидного дурака. Боря все время жульничает, хихикает, прячет деньги под крышкой стола, норовит подсунуть вместо них то конфетную обертку, то хлебную корку, то смятую пачку из-под сигарет. Это ужасно бесит Клещова, он нервничает, препирается с Борей, а человек с невидимым лицом тем временем молча побивает каждый его ход и сдвигает, сдвигает, сдвигает к себе выигранные деньги. Правила игры несложные — побеждает тот, кто предъявляет купюру с более высоким номером. Наконец в руках Клещова остается одна — единственная сотенная, чей номер — о счастье! — состоит из одних девяток. Торжествуя, он всей пятерней припечатывает бумажку к столу, но неизвестный все так же молча выкладывает рядом точно такую же сотню с точно таким же номером.

— А ты, шефуля, шулер! — визжит Боря. — Туфту подсунул! Фальшивочку! Не видишь разве, что надписи на гербе не читаются!

— Ив защитной сетке дефектики имеются, — голосом Инны Адамовны изрекает третий.

Рука его, широкая в запястье, неестественно длинная, каменно твердая, пересекает конус желтого света над столом и, как цыпленка, хватает Клещова за глотку. Боря ехидно хохочет, потирает руки, и его хохот переходит постепенно в надрывный собачий лай. Смертный мрак застилает глаза Клещова, сердце, сделав последний судорожный скачок, замирает, он задыхается… и просыпается на своей койке от сердечной боли, от Бориного повизгивающего хохота, от хриплого отчаянного бреха за стеной.

Прошло не меньше минуты, прежде чем Клещов, все еще сотрясаемый кошмаром, прочухался окончательно, а прочухавшись, понял: сон это, целы целехоньки его денежки, не было ни страшного человека, ни казенной комнаты, на дворе ночь, а на соседней койке вовсе не хохочет, а заходится безобразным храпом Боря.

Вот только сердце… Ничего, придет время — новое купим. Молодое, надежное. Сейчас это просто.

Прижимая грудь рукой, он встал и посмотрел поверх занавесок на улицу. Пес не умолкал, рвался, хрипел, натягивал цепь. Кого чуял он: припозднившегося пьяницу, рыскающую неподалеку собачью свадьбу, ненавистного соседского кота или?.. Нет уж, те, если придут — придут совсем не так!

Клещов присел возле койки, выгреб из-под нее кучу всякой рухляди, на ощупь снял две половицы и вытащил из тайника небольшой плоский чемодан. Был он приятно тяжел, но Клещов все же не удержался, открыл крышку и при свете спички еще раз полюбовался его содержимым. Эту операцию он мог проделывать бессчетное количество раз. Простое созерцание аккуратненьких, тщательно обандероленных пачек доставляло ему почти эстетическое наслаждение.

Боря вдруг заворочался, перестал храпеть и внятно сказал:

— Да усни ты, наконец! Ни днем ни ночью покоя нет!

Несколько последующих суток Клещов провел почти без сна, в лихорадочном возбуждении, которое овладевало им всякий раз при начале большого многообещающего дела.

Хронактор оказался цел и невредим, пришлось только очистить его от паутины и мышиных гнезд.

Остаток зимы ушел на прокладку к дому силового кабеля и добывание всякой мелочевки, необходимой для доводки и модернизации аппарата, как то: японской волоконной оптики, шведских композиционных сплавов, турбонасосного агрегата от американской ракеты «Сатурн-5», бразильского натурального латекса, перуанской бальсы, отечественных двутавровых балок. Поскольку трезвому Боре мешали работать муки совести, а пьяному — алкогольные галлюцинации, на весь период монтажа, запуска и испытаний он был ограничен в спиртном и, благодаря заботам Клещова, постоянно пребывал в некоем среднем состоянии.

Программу для поиска сформулировал сам Клещов, ради такого случая записавшийся в читальный зал городской библиотеки. Была она, возможно, и не абсолютно точной, но зато по-римски краткой: «Всеобщий эквивалент обмена, выражающий стоимость всех других товаров!» К словесной формуле прилагались изображения различных образцов платежных средств, начиная от золотого империала и кончая зеленой тысячедолларовой купюрой. Конечно же не были обойдены вниманием родные рублики и чеки «Внешпосылторга».

Первые сеансы поиска не принесли успеха, но Боря всякий раз успокаивал Клещова, поясняя, что хронактор находится в состоянии самонастройки, и, как только указанное состояние закончится, деньги потекут Ниагарой.

Однако время продолжало неумолимо и равномерно двигаться от одного уровня энтропии к другому, а Клещов, возвратившись с работы, каждый вечер заставал одну и ту же картину: пустой лоток приемного устройства и вдребезги пьяного Борю, валявшегося на полу среди каких-то странных банок и флаконов. Едкая химическая вонь, исходившая от этих сосудов, вскоре забила все другие запахи подвала. За неполный месяц хронактор сожрал электричества на пятьсот рублей и не дал ни копейки дохода. Кроме того, создаваемое им поле сверх — энтропии ужасным образом действовало на все находившиеся в доме предметы. Металлы стремительно коррозировали, дерево превращалось в труху, ткани ветшали и рассыпались, стрелки часов крутились, как бешеные. Вылупившиеся ночью клопы, на рассвете уже сами давали потомство, а к вечеру издыхали от старости. На Борином лице появились морщины, а на голове плешь.

Клещов, в волосах которого стала неудержимо пробиваться первая седина, ходил мрачный, как царь Менелай после похищения Елены Прекрасной.

А между тем, хронактор функционировал вполне нормально. Просто Боря, равнодушный к «Всеобщему эквиваленту обмена», незаметно для Клещова заменил программу на «Спирт и спиртосодержащие жидкости».

Искомое поступало довольно регулярно, однако не всегда в удобном для употребления виде. Чаще всего это были лаки, клеи, денатураты, чистящие средства и другие продукты явно технического назначения. Боря мучился поносом, его неудержимо рвало, по телу пошли фиолетовые пятна. Жуткие смеси, пройдя через весь его пищеварительный тракт, выходили наружу почти в первоначальном виде, вызывая ожог анального отверстия. Однажды, после приема вовнутрь изрядной доли жидкости для выведения бородавок, ему привиделась белая крыса с пронзительными ярко-красными глазами, которая, держа наперевес гаечный ключ тринадцатого номера — этот ключ он долго и безуспешно разыскивал накануне — промаршировала на задних лапах из одного угла комнаты в другой.

Был, правда, случай, когда Боре достался благородный напиток — приземистая бутылка темного стекла с тщательно засургученной пробкой, снабженная, помимо того, висячей позолоченной биркой с многочисленными печатями. Слой пыли толщиной с палец покрывал бутылку. Такое вино не зазорно было подать и на королевский стол.

Боря быстренько откупорил бутылку и, ожидая блаженства, хватанул прямо из горлышка. Однако то, что частично проскочило в его желудок, а частично было со стоном извергнуто наружу, вкусом и запахом напоминало уксус самого паршивого качества. Таким образом Боря мог еще раз убедиться, что ничто не вечно в подлунном мире, даже вино. К счастью, подобные коллекционные экземпляры больше ему не попадались.

«Однако трудно у них с этим делом», — подумал Бор» я как-то раз, извлекая из хронактора одеколон «Венерианские зори». Вместе с флаконом из василькового неземного хрусталя в его руке оказался квадратик плотной бумаги, на которой очень красивым шрифтом было отпечатано десять строк на различных языках, включая иероглифы и арабские закорючки. Фраза на русском языке — как, очевидно, и все другие — гласила:

«Объясните, пожалуйста, для каких конкретно целей вам требуются спиртосодержащие жидкости. Заранее благодарю. Аллен Аньцзяо Линьков, инспектор-смотритель 116-й зоны времени».

Боря порадовался за потомков, так быстро вычисливших его, и на той же бумажке написал карандашом: «Чтоб забалдеть». Потом подумал немного и добавил: «Давайте побольше, не жалейте. Заранее благодарю. Борис Борисович Каплун, тунеядец».

Ответ последовал незамедлительно. Это была тоненькая книжка, скорее даже брошюрка, судя по всему факсимильное издание другой, выпущенной намного раньше. В книжке живо и убедительно описывались причины употребления спиртного, пояснялась химия алкогольного опьянения, приводились статистические данные о вреде пьянства по разным регионам планеты, а также подробно излагались все этапы борьбы человечества с зеленым змием, закончившейся полным его поражением. Если верить книжке, последние в мире предприятия, производившие спиртное (в Глазго, Бордо и Бобруйске), были превращены в мемориалы общепланетного значения. Фигура последнего алкоголика Василия Петровича Сучкова была помещена в музее восковых фигур мадам Тюссо (а также во всех его филиалах, включая Московский и Минский) между космонавтом Пилипенко, обнаружившим жизнь в метановых облаках Юпитера и баронетом Джоном Гулдом, добывшим последнего зайца-русака в Евразии. Для вящей убедительности там же экспонировался макет печени Василия Петровича в масштабе один к десяти и изъятый у него самогонный аппарат (нагревательным элементом в нем служил портативный ядерный реактор на быстрых нейтронах, а брожение осуществлялось при помощи специального штамма бактерий, созданных методом генной инженерии).

Едва только Боря закончил чтение, как страницы брошюры пожелтели, свернулись, как опавшие листья, и осыпались прахом, среди которого осталась лежать продолговатая пилюля желтого цвета.

Наверное — колеса, решил несколько ошарашенный Боря. Логика его была нехитра: коль спиртное у потомков отсутствует, значит балдеют они от чего-то другого. Ведь нельзя же без этого!

Наркотиков он никогда раньше не пробовал, однако от товарищей по несчастью в лечебнице слыхал про них много хорошего. Проглотив пилюлю, Боря прилег на койку, ожидая скорого эффекта. Однако ничего особенного не происходило. Чувствовал он себя прекрасно, даже чересчур, дрожь в пальцах прошла, в мыслях установился порядок.

Внезапно Борей овладело страшное подозрение. В его прояснившейся памяти четко всплыла фраза из брошюрки, на которую он вначале не обратил внимания:

«Успеху борьбы с пьянством способствовало широкое применение препарата «Абсистент» (синонимы: «Эталамин», «Тродаксан», «Дебизол»), вызывающего стойкое отвращение ко всем алкогольным напиткам».

Боря пулей выскочил на улицу (что, кстати, строжайше запрещалось ему) и с помощью двух пальцев опростал в серый подтаявший сугроб содержимое желудка. Однако было уже поздно — проклятый «Абсистент», по-видимому, действовал не менее быстро, чем яд кураре. Первая же Борина попытка причаститься экзотическим одеколоном окончилась плачевно… Организм его решительно и бурно отвергал спиртное.

На утро Клещова поразила странная метаморфоза, происшедшая с Борей. Он впервые за две недели побрился, за завтраком не курил, брезгливо отказался от предложенной чарки и окончательно сразил шефа тем, что попросил его купить зубную щетку и пасту.

За работу они засели поздним вечером, после окончания телевизионной программы — хронактор сильно понижал напряжение в электрической сети всего квартала, что могло вызвать весьма нежелательную реакцию соседей. В тайне от Клещова Боря уже успел восстановить прежнюю программу, и успех не заставил себя ждать: в приемное устройство прямо из пустоты посыпались монеты — и позеленевшие от времени, и новенькие, будто только что из-под пресса. Денежный дождь, продолжавшийся почти четверть часа, сделал Клещова обладателем обширнейшей, хоть и небрежно подобранной нумизматической коллекции. Тут были и истертые римские динарии, и арабские дирхемы с приклепанным ушком, и византийские милисарии, и древнерусские серебряные гривны, и юбилейные советские рубли, и загадочные восьмиугольники неизвестного номинала, отчеканенные, судя по легенде, на аверсе Кооперативной Республикой Антарктидой в 2102 году. Коллекция эта, видимо, принадлежавшая в будущем частному лицу или какому-нибудь небогатому провинциальному музею (ни одного золотого, только серебро, медь, алюминий, никель), сама по себе стоила немало, однако Клещов ожидал совсем другого.

Хронактор вновь зашарил в грядущих веках, но на этот раз его единственной добычей оказалась уже знакомая Боре картонка с текстом на десяти языках:

«Объясните, пожалуйста, для каких конкретно целей вам требуются денежные знаки. Заранее благодарю. Аллен Яньцзяо Линьков, инспектор-смотритель 116-й зоны времени».

Клещов, хоть университетов не кончал, был похитрее Бори. После некоторого раздумья он ответил так:

«Для финансирования справедливой освободительной борьбы».

Следующая посылка из будущего состояла уже из двух предметов — брошюрки и записки следующего содержания:

«По вполне достоверным данным на вашем отрезке времени и в вашем регионе никакая справедливая освободительная борьба не ведется. Прошу извинения. Радж Трофимович Янг. Референт по истории нового времени».

Пока Клещов вникал в смысл послания, Боря начал вслух читать брошюрку, голосом акцентируя внимание на некоторых фразах. Из текста следовало, что деньги, как таковые, давно исчезли из употребления. Каждому землянину в момент рождения общество предоставляло безвозмездный кредит, которого вполне хватает на пропитание, одежду, развлечения, общественный транспорт (в том числе межпланетный), приобретение и содержание жилья, медицинское обслуживание (включая троекратную замену всех жизненно важных органов) и т. д. Доступ к остальным благам (дача в поясе астероидов, садовый участок на дне океана, личная космическая яхта, возможность коллекционирования произведений искусства, туризм и отдых в иных эпохах) — зависел только от качества и количества труда данного индивида.

Далее следовало описание весьма редкой болезни, известной как синдром Шейлока, или «корыстолюбие». Наиболее эффективным методом лечения, наряду с психотерапией и самовнушением, являлся медикаментозный. В тяжелых, осложненных случаях рекомендовалось хирургическое вмешательство.

Едва Боря прочел этот абзац, как Клещов вырвал у него брошюру и отшвырнул ее прочь. Еще в полете она начала разваливаться лохмотьями, и пола достигла лишь пригоршня пепла, из которого с легким стуком выкатилась пилюля, той же формы, что и первая, но черного цвета.

С хронактором также происходили удивительные превращения — вначале медленно, а потом все быстрее и быстрее он начал уменьшаться в размерах и, достигнув величины спичечного коробка, исчез совершенно. Боря хотел обидеться, но потом передумал, согласившись с логикой потомков. Точно также в наше время поступают взрослые люди, отбирая рогатки и самопалы у несовершеннолетних шалопаев.

А Клещова, похоже, вообще уже ничего не интересовало. Он сидел в полнейшей прострации, уронив руки на колени и вперив в пространство остановившийся взгляд. Его состояние в этот момент мог понять лишь тот, кому хоть однажды довелось пережить крушение мечты, кого безжалостно сшибала с ног злая судьба, кому случалось в одночасье утратить цель и смысл жизни.

Боря между тем подобрал с пола черную пилюлю (что ни говори, а к своему шефуле он успел привязаться и желал ему только добра, особенно сейчас, когда сам был в полном порядке), обтер ее о штаны и вместе с кружкой воды подал Клещову. В другие времена тот от Бори и горелой спички не принял бы, но сейчас, когда рассудок его помутился, а сердце ныло особенно сильно, без возражений проглотил пилюлю, решив, очевидно, что это какое-то успокаивающее средство.

Никакой заметной реакции, конечно же, не последовало. Клещов по-прежнему подавленно молчал, в лице не изменился и даже позы не переменил. Избавился ли он от своей хоть и не заразной, но весьма прилипчивой болезни, или по-прежнему находился в ее власти — сказать было трудно. Да разве и возможно отличить на глаз матерого корыстолюбца от, скажем, нормального жмота. Тут нужен был эксперимент, и план его уже вызрел в обострившемся до невозможности Борином уме.

Он тихонечко удалился в спальню и спустя некоторое время позвал оттуда Клещова. Тот, все еще пребывая в трансе, послушно последовал на голос сообщника. Сцена, представшая перед ним, была из числа тех, что способна повергнуть в трепет самые заскорузлые души. Кровать Клещова была сдвинута с места, а тайник под ней разорен. В эмалированном тазу бесшумно и жарко пылал огонь, в который Боря щедро подкидывал все новые и новые купюры. Ситуация обязывала Клещова как-то высказаться — похвалить Борю или, наоборот, возмутиться, однако молчание затягивалось, и лишь временами с губ его срывались жалобные мычащие звуки.

Боря принял это мычание за вопрос и жизнерадостно начал пояснять:

— Это я, шефуля, опыт такой провожу. Тест на жлобство. Выясняю, выработался ли у тебя иммунитет к корыстолюбию.

Лучше бы Боря так не говорил! А еще лучше — не разводил бы этот дурацкий костер. Перестарался он. Перегнул палку. Надо было для пробы сначала рубль сжечь, да и то, желательно, свой собственный. Синдром Шейлока болезнь не простая, это вам не банальный алкоголизм, который и сейчас-то, говорят, одной задушевной беседой, да годиком-другим трудотерапии вылечивают. Тем более что у Клещова вполне мог иметь место тот самый осложненный случай, при котором без хирургического вмешательства не обойтись.

Как взбесившийся лев, как тропический ураган, налетел Клещов на тщедушного Борю. Он даже не ударил его, нет — он просто сдул, смял, отшвырнул жертву прочь. Казалось, грозная и тупая стихия навалилась на случайно подвернувшегося человечка, раздавила его и унеслась по своим делам вдаль. Костер был погашен в одну секунду — драгоценное содержимое таза, вывернутое на пол, Клещов накрыл собственной грудью. После этого, обжигая пальцы, он начал торопливо сортировать купюры, выбирая те из них, на которых сохранился номер — он точно знал, что при этом условии банк обязан обменивать поврежденные дензнаки. Вот только как объяснить, откуда взялось столько обгоревших денег? Что придумать? Ох, беда!

— У-у, гад! — прорычал он через плечо. — Подожди, получишь ты у меня сейчас!

Однако Боря на эту угрозу никак не отреагировал. Он сидел, привалившись спиной к стенке, между кроватью и опрокинутой тумбочкой, откинув голову на правое плечо и выпучив желто-кровяные, закатившиеся глаза.

Некоторое время, сидя на корточках, Клещов наблюдал за ним, потом встал и встряхнул за плечи. Борина голова мотнулась в другую сторону, открыв залитую кровью щеку и глубокую ссадину между глазом и ухом.

«Все, — подумал Клещов. — Убил! Этого только не хватало. Ну и ночка!».

Он долго стоял так в тяжелом раздумье, между бездыханным телом и кучей дымящихся банкнот, потом устало вздохнул и глянул на часы.

До рассвета оставалось часа два-три. «Надо успеть», — подумал он.

Борино тело, состоявшее, в основном, из тонких птичьих костей, почти ничего не весило. Клещов легко взвалил его на плечо и, отпихнув ногой тревожно воющего пса, потащил за дом — туда, где усадьба выходила задами к крутому обрыву, под которым глухо шумела во тьме река, сильно разбавленная технологическими сбросами и потому в черте города никогда не замерзавшая.

«Глубина тут метров десять, — думал он. — Как говорится, концы в воду. Кто его тут, беспаспортного, искать будет?».

От реки пахло тиной и мазутом. Не доходя шагов десяти до обрыва, Клещов сбросил Борино тело на землю и стал торопливо его ощупывать.

«Так, в карманах спички, табачные крошки, какие-то бумажки, пробки. Все вон, чтоб никаких следов. Кеды, лыжный костюм — в этом я его и подобрал. Трусы мои, но в таких трусах полстраны ходит. Больше ничего нет».

Почему-то Клещов пожалел вдруг, что так и не справил Боре приличной одежды, успел только подарить несколько пар носков и кое-что из старого белья.

«Кажется, все! Не мешало бы еще камень на шею. Впрочем, сойдет и так. Тут на дне всякой проволоки больше, чем на линии Маннергейма. Бог даст, зацепится».

— Ну, прощай, — сказал он. — Не хотел я. Так получилось.

— О-о-о! — тонко и жалобно простонал Боря. — О-о-о! Голова-а-а!

Зубы Клещова клацнули. Он присел, ухватил Борю за щиколотки и, по-рачьи пятясь, поволок к краю обрыва…

Дико, истошно орали немногочисленные, а потому необыкновенно наглые петухи. Вот-вот на улицах должны были появиться первые прохожие.

«Дотащу до ближайшего телефона-автомата, вызову неотложку, его оставлю возле будки, а сам смоюсь», — решил Клещов.

Он до сих пор не мог понять, почему не исполнил задуманного, почему в самый последний момент, когда Борина голова уже свешивалась над пропастью, куда более темной, чем окружавшая их ночь, а по склону обрыва застучали, запрыгали, уносясь к воде, сбитые камешки, в его собственных руках не хватило силы на один-единственный, последний толчок…

То ли кишка тонка оказалась, то ли причиной был сам Боря, тихо и даже как-то спокойно промолвивший вдруг: «Не надо в воду… Боюсь… Лучше здесь добей…» — Кто сейчас разберет. Факт оставался фактом — вместо того чтобы пускать пузыри, Боря, вновь потерявший сознание, трясся сейчас на закорках у Клещова.

До ближайшего телефона было почти полкилометра темных, горбатых переулков. Даже с трехпудовым мешком за плечами преодолеть такое расстояние весьма непросто. А Боря, несмотря на всю свою внешнюю субтильность, весил куда больше.

Телефонная будка встретила их зиянием расколотых стекол. Дверь отсутствовала напрочь, точно так же, как и трубка, вместо которой торчал короткий, разлохмаченный обрывок шнура.

Следующий телефон-автомат находился в километре отсюда, напротив здания милиции.

«Брошу здесь, кто-нибудь подберет, — подумал Клещов. — Тыльной стороной ладони он попытался утереть пот, а вышло — размазал по лицу липкую и холодную чужую кровь. Нет, не брошу! Сдохнет! Не хочу брать грех на душу!».

Он свернул налево в провал тупика, протиснулся в узкую щель между забором и углом трансформаторной будки, протащил за собой тихо постанывающего Борю, на подгибающихся ногах, где шагом, а где рысью пересек пустырь, зимой служивший для окрестных мальчишек катком, а летом футбольным полем, преодолел низкий — по колено — заборчик, чуть-чуть не упал при этом, зацепившись штаниной за гвоздь, по скрипучим мосткам преодолел подготовленную для теплотрассы траншею, разминулся с заспанным гражданином (судя по одежде — железнодорожником), ничем не выразившим свое удивление от такой встречи, треща гравием, обогнул ярко освещенную стройплощадку, нырнул под монументальную кирпичную арку и оказался на задворках областной клинической больницы, возле мрачного здания с замазанными белой краской окнами — не то кухни, не то прачечной, не то прозекторской. Клещов точно помнил, что ночью в этом здании всегда горит свет, а возле двери имеется кнопка звонка.

Несколько облезлых бродячих кошек метнулись прочь от вмерзшей в лед лужи чего-то красновато-бурого, густого и комковатого. Возможно, это был всего лишь прокисший борщ, но на ум Клещову пришли другие, гораздо более мрачные ассоциации. Он кулем свалил Борю на садовую скамейку, поправил его голову, потом, поднявшись на крыльцо, несколько раз позвонил — долго, требовательно — и, услыхав, наконец, за дверью шаркающие шаги и недовольное ворчание, из последних сил бросился наутек.

Постепенно светало. Из мутного промозглого сумрака медленно, словно проявляясь на фотоснимке, проступали очертания деревьев, домов, заборов. Победительница-весна, оставив на время поле боя, полное грязи, мусора и черного льда, уползла куда-то зализывать раны. Ничего живого не было заметно вокруг — ни листика, ни травинки. Только ветер, свежий и томительный ветер ранней весны, ветер перемен, дул и дул над миром.

«Интересно, выдаст меня Борька или нет, — думал Клещов, окольным путем пробираясь к дому. — Наверняка выдаст. Может, все же зря я его не утопил? И мне было бы спокойнее и ему. Лежал бы себе под бережком, не мучился… Бр-р-р, ну и мысли! Мороз по коже. Черт с ним, пусть живет, хоть одна живая душа на свете будет мне чем-то обязана. Но вот из города придется сматываться. Значит так: деньги и новые документы в чемодан, ничего лишнего не брать, дом на замок и сразу на вокзал. Не забыть спустить пса. Основной тайник пока не трону, пусть подождет до лучших времен. Все, хватит корячиться. Завязываю. Сколько той жизни осталось. Коттедж куплю на юге у моря. Обязательно женюсь. Но торопиться не буду. Присмотрюсь сначала. Покажусь врачам. Это в первую очередь. И режим, режим… Господи, и чего я столько лет сам над собой издевался? С сегодняшнего дня начинаю новую жизнь. Забыть, забыть, забыть все, что было. Я не знаю, не помню, откуда взялись эти деньги. Достались в наследство. Нашел под забором. Получил премию. Я больше не Клещов. Моя фамилия с этой минуты… как там… тьфу, позабыл!».

Может быть, впервые в жизни он с надеждой думал о наступившем дне. До сих пор все хорошее: покой, роскошь, здоровье, благосклонность женщин — связывалось для него с будущей жизнью, которая обязательно настанет в свой срок (только срок этот, целиком и полностью зависевший от вожделенной суммы, все время отодвигался: сначала сто тысяч, потом — двести пятьдесят, в последнее время — миллион), придет и решит все проблемы, все образует в лучшем виде, расставит на свои места, благословит и утешит, вычеркнет из памяти все тяжкое, постыдное, грязное. Настоящее Клещов терпел, как нудную обузу, как привычное неизбежное зло. Крепко сжав зубы, он изо дня в день тянул, тянул, тянул свое постылое волчье житье, все больше свыкаясь с тем, с чем нормальному человеку свыкнуться невозможно — с вечным страхом, с постоянной опасностью, с неизбежностью худого конца.

«Ну и дурак же я был, — думал он. — Какая разница, миллион или полмиллиона? Всей жизни не хватит истратить! Лишнее раздам. В фонд мира. Или в детские дома. Себе же спокойнее будет. Потом Борю отыщу, когда все успокоится. Пусть со мной живет. Это же надо — из-за паршивых бумажек такого человека чуть не угробил! Сам ведь скоро загнусь! Хуже пса живу. На могиле у матери десять лет не был. Нет, к черту! Будь они прокляты, эти деньги!».

Какие-то бурные разрушительные процессы происходили в душе Клещова. От роившихся в голове горьких, путаных мыслей хотелось самому себе плюнуть в рожу. Лекарство из будущего действовало, хотя Клещов совсем не догадывался об этом. Про пилюлю он уже забыл, Бориных туманных слов об иммунитете не понял, а странный его поступок объяснял очередным психическим вывихом хронического алкоголика.

Он добрался до своей калитки, привычно пошарил рукой, отыскивая щеколду, однако калитка от первого же случайного толчка распахнулась сама собой. Все еще находясь во власти своих невеселых дум, Клещов машинально шагнул вперед, но тут же застыл, словно напоровшись на минное поле.

Город просыпался, рождая много новых звуков: гудели редкие еще машины, хлопали двери подъездов, где-то на проспекте звенел троллейбус — но все это было сравнительно далеко, здесь же предутреннюю тишину нарушали только стук капели, да монотонный шум реки.

«Запирал я, когда уходил, калитку, или нет, — попытался вспомнить Клещов. — Не помню, хоть убей, не помню!».

Дом и окружавшие его купы деревьев сливались в черную неразделимую громаду. Очень осторожно, замирая после каждого шага, Клещов приблизился к крыльцу. Дверь, как и полагалось, была заперта на замок, ключ от которого лежал у него в кармане. Явных следов чужого присутствия заметно не было, но это само по себе еще ничего не значило. Что-то неясное беспокоило Клещова, мрачным предчувствием сжимало душу, чего-то определенно не хватало здесь, а он никак не мог понять, — чего именно!

— Пират, — тихо позвал он. — Пират.

Тишина была ему ответом. Тишина куда более страшная, чем любой вопль.

«Вот значит как, — подумал Клещов, ощущая, что рот его вмиг пересох, а ладони вспотели. — Убрали пса! Чтоб не мешал. Чтоб шума не было. Чтоб все тихо, благородно… А может, самому сдаться, покаяться? Поймут — ведь люди же! Отсижу, что положено… Нет — никогда! Только не тюрьма! Не выдержу! Куда же деваться? Назад нельзя. Сзади уже наверняка все перекрыто. Вперед, только вперед. Еще посмотрим, кто кого!».

Каждый миг ожидая окрика или нападения, он прокрался мимо дома. Слева темнела стена сарая, справа — заросли бузины, скрывавшие общую для всей улицы помойку. Что-то треснуло совсем рядом, плюхнулось в талую воду, звонко рассыпалось. Сосулька! Клещов еле удержался, чтобы опрометью не рвануть через огород. Спокойно! Только спокойно! Пусть думают, что я уже попался.

В десяти шагах перед ним, прикрытый кучей прошлогодней картофельной ботвы, находился вход в старый полуразрушенный, давно не используемый по назначению канализационный коллектор, одно из ответвлений которого — не раз проверено — выходило на поверхность невдалеке от лодочной пристани, среди лабиринта ветхих сараюшек, гаражей, голубятен и курятников.

«Только бы пронесло, — думал он. — Только бы проскочить, не поломать ноги, нигде не зацепиться. И клянусь тогда, не знаю только кому — богу, если он есть, высшей справедливости, всем прокурорам сразу, своей собственной совести, еще крошечной, но уже болезненной, как свежевыскочивший прыщик — клянусь, что никогда больше не позарюсь на чужое, никого не обману, никого не обижу!».

Вдруг за голыми кустами кто-то шевельнулся, зашуршал бумагой, лязгнул металлом — не то пистолет взвел, не то нечаянно тряхнул наручниками. В глазах Клещова полыхнуло багровым, резануло грудь, зазвенело в ушах. Ничего не видя перед собой и почти ничего не слыша, он побежал. Побежал, как бегают только во сне, спасаясь от кошмара — натужно, изо всех сил и, в то же время, мучительно медленно — побежал мимо кустов, за которыми вновь что-то залязгало, мимо холмика полусгнившей ботвы, скрывавшей спасительный люк, мимо остатков плетня, когда-то отделявшего огород от обрыва.

Клещов не уловил мгновения, когда земля ушла из-под него и продолжал свой бессмысленный, отчаянный бег, перебирая в пустоте ногами, словно собираясь таким образом преодолеть всю сотню метров, отделявших его сейчас от противоположного берега…

…Цепной пес Пират, трое суток до этого не кормленный и сумевший в голодной ярости перегрызть деревянный брус, к которому крепилась его цепь, давно учуял хозяина, однако упорно молчал, продолжая судорожно глотать всякую вытаявшую из-под снега тухлятину. Услышав негромкий сдавленный крик, а несколько секунд спустя далекий всплеск, он, лязгая цепью, вылез из кустов и побрел к обрыву. Запах хозяина терялся здесь, смешиваясь со многими другими запахами, и уносился с ветром вниз по реке. Постояв еще немного, Пират зевнул, встряхнулся и затрусил обратно к помойке, туда, где ожидала его жратва — трудное счастье собачьей жизни.