Решение номер три. Сборник фантастики.

Методика Наюгиры.

– Каждый человек имеет право убивать и быть убитым, – медленно, как бы с затруднением выговорил Горбик.

– Что-что? – не понял Изольд. – По-моему, ты заврался, профессор. Какой-нибудь хвостик тебя подвёл – ты его расшифровал не в ту сторону.

– Да просто пришла ему пора сострить, – высказал свое мнение и Кромин. – У них, лингвистов, остроты такие – специальные, только для внутреннего пользования…

Горбик не обиделся. Он вообще обладал характером спокойным и миролюбивым.

– С хвостиками все в порядке, – откликнулся он невозмутимо. – А перевёл я совершенно точно – насколько вообще перевод может быть адекватным. С любого языка на любой, он всегда приблизителен. Дело в том, что каждое слово многозначно, основной смысл тащит с собой целый ворох обертонов, и они в разных языках не совпадают по причине различного прошлого, национального характера, да мало ли…

– Господин учитель, – прервал его Кромин, – позвольте выйти? Живот схватило, клянусь просторами сопространства!

– Сколь серы особи, с которыми я вынужден общаться! – вздохнул Горбик, картинно разведя руками. – Я умолкаю. Погрязайте и далее в своём невежестве, о презренные рабы материального мира!

Кромин засмеялся. Его было очень легко рассмешить. Если только он не был занят делом. Дел, правда, каждый день было много.

Изольд же оставался совершенно серьёзным. Как и всегда. И не позволил разговору уйти в сторону.

– То есть, если я тебя правильно понял, это и в самом деле у них где-то записано?

– Если бы «где-то» – полбеды, – сказал Горбик. – На террану название этого источника переводится как Конституция, Основной закон. По которому, надо полагать, и живёт это не весьма процветающее общество.

– Ну-ка, повтори, что у тебя там получилось? – попросил Кромин. Смеяться ему почему-то расхотелось.

– Каждый человек имеет право убивать и быть убитым, – повторил профессор лингвистики, едва ли не единственный на Земле специалист по наюгире – языку, на котором на этой планете и разговаривали.

– Очень занятно, – покачал головой Изольд. – Это заставляет меня вспомнить, что у нас имеется оружие. Где оно, коллега Кромин?

– В багаже, где же ещё.

– А багаж?

– В процессе доставки. Ещё вопросы?

– А почему… – начал было Изольд.

– А потому, – ответил Кромин, не дожидаясь продолжения, – что в чужой монастырь со своей пушкой не ходят.

– Фу, коллега! – упрекнул Горбик. – Подобный жаргон в нашей академической среде…

– Примите мои искренние извинения, профессор, – и Кромин изящно поклонился.

– Извинения приняты. Тем не менее, надеюсь, что, усваивая их язык, вы не станете особенно налегать на сленг. Нам важно прежде всего освоить литературный вариант…

– Можете быть спокойны, профессор, – сказал Изольд. – Именно так мы и намерены поступать. Не волнуйтесь.

– Не могу сказать, что я чрезмерно взволнован. Однако хотелось бы, чтобы наш багаж оказался здесь как можно скорее. Насколько я помню, по программе моя первая встреча с аборигенами должна начаться менее чем через час, – а мне не во что переодеться; не хотят же они, чтобы я предстал перед здешней научной элитой в таком виде!

И Горбик провёл ладонями по дорожному комбинезону, надетому ещё на Терре, перед посадкой на корабль; комбинезон и вправду выглядел не очень презентабельно: в нём лингвист провалялся в противоперегрузочном коконе всё время разгона, прыжка, выхода и торможения. Дома он не рискнул бы показаться в таком виде даже собственной семье.

– Все мы выглядим не лучше, – рассеянно отозвался Кромин; тон его свидетельствовал, что это его не очень-то и волновало. – Ничего, всё будет в порядке. Нас отвезут в полагающиеся нам по контракту квартиры, багаж наверняка окажется уже там, потом, естественно – ванна, небольшой отдых, и уже после этого – знакомство с местными достопримечательностями. Железный ритуал, который соблюдается везде, – а уж я-то не впервые в такой ситуации. Научный обмен – святое дело.

Тем более что мы оказались первыми представителями инопланетной науки в этом мире. Уверен, что сегодня нам предстоит ещё и банкет в нашу честь; надеюсь, что никто из нас слишком не увлечётся горячительными напитками. Если они тут есть, конечно. А уж с завтрашнего дня начнётся обычная работа: лекции, студенты, в свободные дни – экскурсии, ну, и всё такое прочее.

– Что касается банкета, – сказал Изольд, – я буду очень жалеть, что на нём не окажется Муллавайоха: за столом он бывает неподражаем. Интересно, почему…

И снова Кромин не дал ему договорить.

– Потому, магистр, что таковы правила первого визита. Муллавайоху придётся наматывать виток за витком целую неделю; как правило, именно такой срок требуется для того, чтобы мы смогли убедиться: все в порядке, все пункты контракта выполняются.

– Разве бывает иначе? – с сомнением в голосе спросил Изольд.

– Жизнь полна неожиданностей, – ответил Кромин.

– Не хотелось бы, чтобы эти неожиданности произошли с нами, – отозвался Горбик. – В частности – чтобы мне пришлось в таком виде…

· · ·

Он не договорил, потому что единственная дверь карантинного помещения, в котором они находились после посадки, беззвучно скользнула вверх, складываясь гармошкой, и перед прилетевшими предстали три человека; точнее – три обитателя мира Наюгиры; впрочем, отличить их от представителей многоликой земной расы смог бы, пожалуй, только весьма образованный и очень опытный гуманолог.

Трое остановились, едва переступив порог; несколько мгновений длился обмен испытующими взглядами: у хозяев и гостей складывалось первое впечатление друг о друге. Ничего удивительного: переговоры вели и контракт заключали совсем другие люди и другие наюгиры.

Вошедшие были примерно одного роста и телосложения, и одеты были почти одинаково – если говорить о фасоне: они носили неширокие брюки, темно-серые длинные, до колен, свободно падающие и лишённые рукавов – кафтаны, что ли, или, может быть, следовало назвать их всё-таки жилетами? – под которыми виднелись рубашки с глухими стоячими воротниками – у двоих салатного цвета, у третьего – белого. Приглядевшись, можно было заметить, что у наюгиров в зеленоватых рубашках ткань одежды была погрубее, рыхлая, а не гладкая, отсвечивающая, как у третьего. Черты их лиц тоже казались более грубыми. Во взглядах этих двоих ничего нельзя было прочесть, кроме сдержанного любопытства, желания побольше увидеть и запомнить. В отличие от них выражение на лице третьего наюгира постоянно менялось. И, судя по живой мимике, чувства и настроения его тоже были весьма подвижны. Это подтверждали и руки главы делегации, явно с трудом сохранявшие спокойствие. Двое его помощников несли каждый по объёмистой, хотя, похоже, и не очень тяжёлой сумке. Теперь оба опустили свою ношу на пол. Достаточно было беглого взгляда, чтобы земляне поняли: к их багажу сумки эти никакого отношения не имели.

Немая сцена длилась лишь несколько мгновений; затем абориген в белой рубашке мягко двинулся вперёд, к землянам, остальные же двое остались стоять у открытого дверного проёма. Остановившись в двух шагах, наюгир приподнял руки, обратив раскрытые ладони вверх; на лице его возникла исполненная доброжелательности улыбка, тонкие губы широкого рта шевельнулись, и он заговорил, переводя взгляд поочерёдно с одного из прибывших на другого и третьего.

Изольд и Кромин вопросительно глянули на Горбика, ожидая перевода. По напряжённому, нахмурившемуся лицу коллеги они поняли, что их спутник серьёзно озадачен.

– Что такое? – спросил Кромин вполголоса. – Неприятности?

Горбик поднял брови, поджал губы прежде, чем ответить так же негромко:

– Ничего не могу понять. Вроде бы это наюгира, но то ли у него дефект речи, то ли это какой-то диалект… Улавливаю общий смысл, но и только. Кажется, обычная протокольная речь: поздравляет с прибытием и тому подобное. Но…

Профессору пришлось прервать самого себя: наюгир умолк, улыбка его чуть изменилась, выражая теперь искренний и глубокий интерес к тому, что скажет ему землянин.

Вздохнув, Горбик заговорил, тщательно, раздельно произнося каждое слово, каждый звук. И с каждым произнесенным словом лицо слушавшего выражало всё большее удивление. Мало того: даже в неподвижных взглядах его свиты мелькнули какие-то огоньки: усмешки?

Тем не менее Горбик произнёс весь заранее заготовленный текст. Когда он умолк, наюгир, чья улыбка теперь снова выражала доброжелательство с какой-то примесью, быть может, сожаления и даже извинения (это последнее могло, впрочем, лишь показаться), произнёс ещё несколько слов, точно так же не понятых профессором, как и вся предшествовавшая речь. Затем, не поворачиваясь к стоявшим у двери, наюгир приподнял правую руку и чуть шевельнул ею.

В следующее мгновение стоявший у двери справа подхватил с пола свою сумку, приблизился к Горбику, вновь опустил свою ношу на пол, кивнул головой (что, возможно, должно было означать вежливый поклон) и, пятясь, вернулся на своё место.

Наюгир, которого можно было, пожалуй, назвать руководителем комиссии по встрече и размещению прилетевших (так, во всяком случае, окрестили его про себя земляне), указал Горбику на сумку и произнёс ещё несколько звуков. По сопровождавшим их жестам можно было – на этот раз – без труда понять, что он предлагает профессору раскрыть сумку и извлечь то, что в ней находилось. Горбик вежливо улыбнулся в ответ, кивнул и, нагнувшись, попытался выполнить указанное действие. Правда, с замком он справился не сразу, и белому воротничку пришлось помочь землянину в этом. Замок, оказалось, открывался очень легко, хотя и непривычно: его даже не нужно было трогать, но найти и нажать две кнопки, находившиеся на противоположных торцах сумки; просто, но неожиданно.

Видимо, не ожидая более помощи от землянина, руководитель встречи собственноручно извлёк из сумки что-то красное, мягкое, блестящее, сложенное в несколько раз. Встряхнув, развернул. Это было нечто вроде мантии – традиционной, профессорской, какие и на Земле кое-где носили по сей день. Вслед за мантией последовал головной убор – высокий цилиндр без полей, такого же, что и мантия, цвета. И, наконец, какой-то свиток – и тут же показал жестами, что разворачивать его не нужно, а весёлой улыбкой – по-видимому, то, что свиток этот, как и всё прочее – всего лишь традиция, и их не следует принимать всерьёз. Тем не менее он сам накинул мантию на плечи Горбика, помог продеть руки в широкие рукава и водрузил на голову профессора цилиндр – правда, немного косо, так что Горбику пришлось поправить головной убор самому. Мятый корабельный комбинезон скрылся под мантией, и теперь Горбик выглядел даже как-то сверхпрофессорски. Стоявшие у двери двое исполнителей «ролей без слов» одобрительно кивнули и несколько раз переступили с ноги на ногу; чёрт его знает – может быть, в этом мире именно так выражалось одобрение.

Полюбовавшись на Горбика, наюгир изобразил обеими руками несколько округлых жестов, явно не означавших ничего, кроме удовлетворения; затем руки очень плавно вытянулись в сторону двери – и это, надо полагать, было приглашением выйти из карантина и отправиться куда-то – куда следовало.

Переглянувшись, все трое двинулись к выходу. Наюгир, однако, повернувшись к остальным двум, раскинул руки широко, как бы преграждая путь, и произнёс что-то, забыв, – или делая вид, что забыл – что издаваемые им звуки для гостей так и остаются поистине звуком пустым. Однако и жестов было достаточно, чтобы понять: приглашение покинуть карантин относилось к одному лишь Горбику, прочим же следовало остаться здесь и ещё подождать – неизвестно, чего. Правда, у них на этот день никаких дел предусмотрено не было – в отличие от Горбика: видимо, потребность в овладении терраной, языком мира, приславшего сюда трёх специалистов, была тут настолько велика, что профессора сразу же включили в работу. Их же задача была противоположной: обучиться под руководством здешних преподавателей наюгире и увезти это знание домой. Известно, что без языка нет общения, а без общения невозможны никакие отношения между странами – кроме разве что войн. Но воевать никто вроде бы не собирался: все известные людям миры были не менее цивилизованы, чем сама Терра, иными словами – хотя бы наполовину от желаемого.

Прежде чем выйти, наюгир подал знак другому сопровождающему, и вторая сумка была незамедлительно поднесена и поставлена перед остающимися. Белорубашечный указал на неё пальцем, взмахнул руками, словно что-то на себя надевая, потом поднёс палец к большой круглой кнопке рядом с дверью. Кромин кивнул и повторил те же движения – в знак того, что всё понял. Наюгир улыбнулся.

В дверях Горбик остановился на миг, обернулся и помахал своим коллегам рукой.

Они ответили ему тем же.

Когда дверь, приглушённо прошелестев, опустилась за ушедшими, оставшиеся ещё с минуту глядели им вслед. Они вдруг почувствовали себя странно расслабленными, исчезло желание что-то делать, двигаться, разговаривать. Изольд даже зевнул – сладко, протяжно.

– Ну, ну, – проговорил Кромин, преодолевая лень. – Что-то с нами этакое происходит?

– Последствия перелёта, вероятно, – предположил Изольд.

– Наверное. Ладно, отдыхать будем ночью – если только их ритмы совпадают с нашими. Увидим. А пока – давай-ка распотрошим этот узел. Нелепые одеяния какие-то, а?

– Традиции обогащают жизнь, – сказал Изольд наставительно.

– Это смотря какие. Как это у них нажимается? Ага…

Сумка послушно распахнулась.

– Нет, это не то. Видно, мы на профессоров у них не тянем.

– Ничего удивительного, – согласился Изольд, расправляя вынутую из сумки одёжку. – Он же приехал, чтобы обучать, а мы – учиться. Так что мы тут – всего лишь студенты.

– Угу. Давай-ка облачимся – думаю, этого они от нас и ждут.

Он принялся стаскивать с себя корабельный комбинезон. Остался в одном белье.

– А вдруг зайдёт какая-нибудь местная дама?

– Ну и пусть дама; нам вроде бы стесняться нечего, у нас всё на месте и в исправности…

Изольд поморщился. Он не любил разговоров на игривые темы.

Кромин натянул тугие штаны, вынул из сумки рубашки, одну бросил Изольду.

– Наряжайся, коллега.

– Не люблю красного цвета, – сказал Изольд. – Боюсь, со вкусом у них не всё в порядке.

– Пусть это будет самым большим разногласием. – Кромин надел безрукавку, оглянулся в поисках зеркала; его не оказалось. – Ну, как я на твой взгляд?

– Ты ослепителен, – сказал Изольд серьёзно. – На погибель местным красавицам.

– Если только язык жестов у них такой же, как у нас. Как полагаешь – долго нам придётся осваивать их мову?

– В бытовом плане – думаю, овладеем быстро. Наверняка же у них есть какие-нибудь методики ускоренного обучения. Ну, а если говорить о тонкостях – жизни не хватит. Мы и своим родным не владеем во всём его великолепии. – Изольд переодевался, с опаской поглядывая на дверь: он был человеком стеснительным. – Брюки тесноваты, по-моему.

– Ничего, растянутся. Мне тоже так сперва показалось, но вроде нигде не давят.

– Да, похоже. – Изольд окинул Кромина взглядом. – А что это у тебя там такое?

Кромин в это время пристраивал что-то у себя под новой рубашкой. Какую-то плоскую коробочку, которую он извлёк из нагрудного кармана комбинезона.

– Да так – мелочи жизни. Пригодится для занятий.

– Диктофон? А я вот не догадался.

– Ничего: наверняка обеспечат. Ну, готов?

– Наше оставим здесь?

Кромин секунду подумал:

– Имущество казённое, не станем им разбрасываться.

Изольд затолкал комбинезоны в сумку, закрыл её, поднял. Кромин подошёл к двери, нажал большую кнопку и целую секунду не отпускал. Возможно, он жал бы на неё и дольше, но дверь взлетела именно через секунду, и двое в зелёных рубашках – но не те, что приходили с распорядителем, или кем он там был, – ступили на порог.

Повинуясь жесту, земляне вышли из карантинного помещения. Сразу же за дверью у Изольда вежливо, но настойчиво отобрали сумку.

– По-моему, нас грабят, – спокойно сказал Кромин. – У тебя там не осталось ничего компрометирующего?

– Что у меня могло быть такого?

– Мало ли: вдруг забыл презервативы?

Изольд, похоже, обиделся. Или обиделся бы – будь у него время на это. Но двигаться пришлось быстро, едва ли не бегом – по длинному коридору вперёд, туда, где за прозрачной дверью сиял солнечный день.

· · ·

– Цивилизация, – пробормотал себе под нос Кромин, закончив осматривать своё новое жильё. – Ничто не забыто, всё предусмотрено заботливыми хозяевами… Почти президентский люкс.

И в самом деле: отведенная ему территория состояла из трёх, по его расчёту, жилых помещений, обставленных мебелью, очень похожей на привычную, домашнюю; он подумал даже, что кровати, столы, стулья, диваны и всё прочее было, возможно, скопировано с родных образцов специально для них – чтобы прилетевшие чувствовали себя если и не совсем как дома, то, во всяком случае, как можно ближе к привычному быту. Хотя на Земле, откровенно говоря, у Кромина такого не было: чтобы и десятиметровый бассейн кроме обычной ванной, и зал – не зал, но достаточно обширная комната с тренажёрами на любой вкус, а ещё – информационный уголок, как он его назвал, – два экрана, каждый занимал без малого всю стену, оба они образовывали угол, так что поначалу Кромину показалось было, что это просто угловое окно, за которым – не совсем обычный, но всё же несомненно городской пейзаж при обозрении с достаточно высокой точки: кровли, улицы, маленькие движущиеся фигурки жителей, машины – отсюда, с высоты птичьего полёта, неотличимо напоминавшие то, что давно стало привычным на Земле, да и не только там…

– Сильно смахивает на Федерацию Гра, – пробормотал Кромин для собственного сведения. – Подражают? Но не может же быть, чтобы до такой степени. Очень знакомый перекресток, и здание тоже…

Он постоял ещё с минуту, наблюдая, и вдруг картина исчезла, мгновенно сменилась другой – и это было уже морское побережье, широченный белый пляж, размашистая дуга бухты, зонты, люди – лежащие, идущие, купающиеся; длинное, обтекаемое судно близ горизонта, несколько голубых птиц в воздухе – впрочем, может быть, то были тоже люди, снабжённые летательными приспособлениями, очень похожими на крылья, – рука невольно потянулась за биноклем, которого здесь, понятное дело, не было… Всё это виделось тоже сверху, а кроме того, картинка перемещалась справа налево – словно бы Кромин и сам летел вдоль белой полосы прибоя.

– И это я где-то уже видел… Ну да, конечно!

Только тут Кромин понял, что это не окно, а ещё через пару минут убедился в том, что окон здесь и вообще не было – хотя свет был как бы нормальным, дневным, а то, что поначалу показалось ему окнами в других помещениях, тоже принадлежало к миру электроники. Кромин не очень удивился, как ни странно, – только усмехнулся и покачал головой, продолжая расхаживать по причудливо спланированным комнатам, плавно, а иногда и неожиданно переходившим одна в другую – без единой двери. Перемещаясь с места на место, он вроде бы искал что-то, что, по его мнению, обязательно должно было здесь быть – но искал ненавязчиво, не вертя головой, не пялясь на что-то, но лишь бегло взглядывая и отпечатывая увиденное в памяти. Кое-что он, как ему показалось, нашёл – но убедиться в этом можно было, лишь проверив, – а сейчас делать это было бы преждевременно. Кромин не переставал улыбаться, порой покачивал головой, как бы восхищаясь, как если бы играл роль провинциального увальня, попавшего в столицу, для жаждущих развлечения зрителей; Кромин спинным мозгом чувствовал, что таковые имеются, – не хватало, впрочем, уверенности, что именно развлечься им хотелось, а не чего-то другого.

Наконец освоившись с обстановкой, в которой ему предстояло находиться, как он полагал, не день и не два, Кромин решил было навестить коллегу Изольда – его апартаменты находились тут же, на этом этаже, дверь с той же площадки, только не соседняя, а через одну; всего дверей на этаже было три, как он запомнил. Ничего не скажешь – предусмотрительно… – не мог не согласиться он. Ну что же – зайдём, слегка отпразднуем новоселье.

Кромин заглянул в бар; там оказалось немало всякого, вкусы землян были учтены – а может быть, и они тоже совпадали со здешними? Физиология-то, похоже, одна, значит, и химизм похожий, тогда и алкоголь производит на тех и других одно и то же действие.

Придирчиво разглядывая бутылки, смахивавшие очертаниями то на рыцарскую башню, то на минарет, то на военную ракету, и – одна – даже на трижды перекрученный бараний рог, хотя нет (он всмотрелся), на самом деле то была змея, свернувшаяся спиралью и стоящая на хвосте, голова ее была поднята вертикально, шейный капюшон раздут – как у кобры, в распахнутых челюстях торчал зверёк, вроде мыши; он оказался пробкой. Подивившись на сосуд, Кромин выбрал, однако, другой, имевший нормальную бутылочную форму. Откупорил, понюхал – всё правильно, это и нужно было. Сунул бутылку в объёмистый карман лапсердака, как Кромин про себя иронически называл выданное хозяевами одеяние (хотя у настоящего лапсердака рукава имеются), и направился к выходу.

На этом, однако, его визит и закончился. На двери не было ни малейших признаков хоть какого-нибудь устройства для открывания – ни ручки, ни кнопки, ни скважины замочной, ни пульта – ничего. Она была гладкой, как только что залитый каток, ухватиться, чтобы потянуть на себя, было не за что, а на вежливые, хотя и не самые слабые толчки дверь не реагировала. Выйти просто-напросто было невозможно – если не использовать взрывчатку или слесарный инструмент, которых тут, естественно, не оказалось.

Убедившись в том, что в данное время он наглухо изолирован от окружающего мира, Кромин, однако же, не воспринял это как трагедию; судя по выражению лица – не очень даже и огорчился. Насвистывая песенку, он вернулся в свой райский уголок – так он назвал условно своё жильё, – возвратил бутылку туда, откуда взял, ещё минуту-другую полюбовался на экраны, где картинка успела смениться, наверное, раз десять; зевнул, потянулся: все-таки нужен ведь человеку отдых – тут тебе и перелёт, и столько новых впечатлений… Багаж был ещё до его прихода доставлен сюда, всё в целости и сохранности. Только «Марины» не было – как говаривали в морской пехоте, – милой девушки, калибр – одиннадцать, в магазине – сорок пять, подствольник с кумулятивными пирожками, лазер – не только для прицеливания. Любимица личного состава, незаменимая в ближнем бою, она исчезла, как и весь боезапас, как и нож из того же репертуара – при лёгком нажиме пересекается полуторадюймовый трос из химически чистого железа. Впрочем, Кромин подозревал, что их конфискуют, и с этой мыслью успел смириться. Тем более что не это было в багаже самым важным. Он извлёк из чемодана всё для туалета, а также пижаму. Несессер отнёс в ванную и там же переоделся в пижаму, как бы случайно повернувшись в ту сторону, откуда, по его соображениям, за ним приглядывали; пусть полюбуются на его достоинства. Внутренне он смеялся, но лицо оставалось сонным – могло показаться, что сил у него достанет только-только добраться до постели.

Он и добрался до неё, откинул покрывало и одеяло, критически поглядел на простыню, даже пощупал, поморщился для порядка и лёг, ещё раз сладко зевнув. Натянул одеяло на голову – видимо, дневной свет мешал ему уснуть. И задышал равномерно.

Минут пять прошло. За это время Кромин успел медленными, сантиметр за сантиметром, движениями – такими, что одеяло оставалось неподвижным – вынуть из кармашка пижамы и перенести к глазам тонкую пластинку, вроде кредитной карточки. На самом же деле любой врач опознал бы в ней всего лишь сердечный стимулятор, простенькую электронную штучку.

Опознал бы врач – и ошибся. Хотя это тоже была электроника, но совсем другая; временами, впрочем, тоже способствующая сохранению здоровья. Держа её перед глазами (лежал Кромин на правом боку, повернувшись лицом к стене), нажал одну из четырёх кнопок, что находились в нижней части пластинки. Кнопка зажглась тусклым белым огоньком. Порядок. Он нажал вторую. И она тоже засветилась – но не так сразу, и огонёк её был куда тусклее. Однако был всё-таки. «Далеко они его загнали, – подумал Кромин о профессоре Горбике. – Наш этаж вроде бы третий – точно, третий, а он где-то – под самой крышей. Но тем не менее он в порядке, и багаж тоже получил».

Теперь можно было и в самом деле поспать в ожидании дальнейших событий. Кромин и уснул – быстро и спокойно.

· · ·

Спал он долго и безмятежно; никто не потревожил его весь остаток дня и всю ночь, а сам он не проснулся ни разу, хотя дни здесь были на четверть длиннее привычных, земных, и ночи соответственно тоже. Столь долгое бездействие было для Кромина необычным; не исключено, что такой глубокий сон чем-то поддерживался – излучением нужной частоты, быть может. Зато проснулся он свежим, бодрым, хорошо отдохнувшим и готовым к действию. Попытался вспомнить, что ему снилось – с этого Кромин обычно начинал свой день, к снам он относился серьёзно, – но память ничего не подсказала. Наверное, сон был слишком глубоким. Кромин решил не придавать этому большого значения, хотя какой-то маячок в подсознании так и остался включённым и не позволял забыть о пусть и лёгком, но всё же сбое в управлении сознанием.

Когда у двери прозвучал нежный, мелодичный звонок, предупреждавший, как Кромин сразу догадался, что кто-то намерен нанести ему визит (то было именно предупреждение, вряд ли кто-нибудь собирался испросить его разрешения, поскольку дверь открывалась только снаружи), Кромин успел уже проделать все утренние процедуры и одеться. Из вежливости он облачился во всё то, что было им выдано вчера, хотя с большим удовольствием воспользовался бы своими, привезенными с Земли вещами. Если он чего-то и не успел из утренней программы, так это – послать в адрес своих товарищей проверочный сигнал, как сделал это накануне перед сном; но в этом большой беды не было: и Горбика, и Изольда он рассчитывал увидеть за завтраком, время которого, по его ощущениям, настало. С ничего не выражавшей улыбкой на губах, обязательной при официальных контактах, Кромин вышел в просторную прихожую и остановился как раз в тот миг, когда дверь начала, как было здесь принято, уходить вверх.

На пороге стоял тот самый, в белой рубашке, что встречал их вчера, и так же его сопровождало двое; только на этот раз то были не рабочего вида ребята с отсутствующим взглядом и в зелёных воротничках, но совсем другие: два человека в таких же алых мантиях и цилиндрах, в какие вчера облачили Горбика перед тем, как увезти куда-то за несколько километров. Они шагнули вперёд все разом, как по команде. И распорядитель сказал:

– Разрешите приветствовать вас, доктор Кромин, и выразить надежду, что вы хорошо отдохнули после столь нелегкого путешествия.

Продолжая всё так же официально улыбаться, Кромин кивнул и ответил:

– Благодарю вас; всё было чудесно, и я чувствую себя великолепно.

И только тут сообразил, что прекрасно понял всё то, что сказал ему вошедший, а тот, в свою очередь, ничуть не хуже разобрался в его ответе. Иными словами – что распорядитель заговорил с ним на терране, легко и свободно, без малейшего акцента, и даже интонации его, вся манера разговора показались очень знакомыми.

Да, конечно: потому что то были интонации и манера профессора Горбика, который для того и прибыл сюда, чтобы познакомить наюгиров с доселе неведомым им языком Терры.

· · ·

– Я просто потрясён, – выразил Кромин вслух своё удивление.

Да это, наверное, можно было понять и по выражению его лица – хотя оно изменилось лишь на миг, и чтобы уловить это мгновенное изменение, следовало быть специалистом; здесь же если такие и имелись, то вряд ли разбиравшиеся в земной вазомоторике. Однако Кромин и не собирался скрывать удивления: не изумись он, это показалось бы неестественным, а он ведь был человеком откровенно-простодушным – или, во всяком случае, таким ему следовало выглядеть.

– Неужели вы способны за один день – да нет, что я, – за одну ночь до такой степени усвоить язык – далеко не самый простой на свете! И фонетика, и интонации, не говорю уже о словаре. Воистину, у вас потрясающие способности!

Белорубашечный улыбался с достоинством, как человек, сознающий, что хвалят его по заслугам. Но когда все они прошли в первую из комнат, которая вполне могла служить гостиной, уселись в кресла и распорядитель заговорил – смысл его слов оказался противоположным:

– Нет, уважаемый доктор, я никак не могу принять на свой счёт ваше восхищение: мои способности ничуть не поднимаются над средними – во всяком случае, в области языков. Нет, нет. Дело не во мне и ни в ком из нас; дело в методике усвоения. – Он дважды кивнул, совсем как терранин, хотя – по наблюдениям, сделанным другими людьми в другое время – это движение головой как знак согласия не было свойственно наюгирам. – Эта методика передачи знаний в любой области практикуется в нашем мире уже многие столетия, и о её результатах имели возможность судить представители многих цивилизаций – всех, с кем мы устанавливали нормальные отношения. Замечу попутно: мы устанавливаем их далеко не со всеми, ни в коем случае не со всеми… Теперь пришла ваша очередь испытать наши способы и оценить их по достоинству, и решаюсь уверить вас заранее: у вас овладение нашей наюгирой – а ведь именно за этим вы прибыли сюда – вряд ли потребует больше времени, чем ушло у меня на детальное ознакомление с терраной, вашим прекрасным языком.

– Просто не могу поверить!

Кромин сказал это совершенно искренне.

– Придётся, друг мой, придётся!

Хоть бы раз он сбился, остановился в поисках нужного слова, неправильно построил фразу… Но нет: говорит совершенно, как Горбик. Куда лучше, наверное, чем сам Кромин.

– Конечно, – сказал Кромин вслух, – я всегда был самого высокого мнения о профессоре Горбике как о преподавателе. Но ведь получается, что за эту самую ночь он успел овладеть этой вашей методикой и тут же воспользоваться ею, чтобы передать вам свои знания! Что, она настолько проста?

– В ней действительно нет ничего сложного. Да, собственно, преподавателю и не приходится овладевать ею специально, это происходит как бы само собой… Да, кстати, о преподавателях: эти два господина, оказавшие мне честь сопровождать меня к вам, – они тоже преподаватели, как и профессор Горбик, и смею заверить – прекрасные знатоки наюгиры, как литературной, так и просторечной, и так далее. Тот, что сидит справа, передаст свои знания вам, доктор Кромин, второй же – вашему коллеге, доктору Изольду. Собственно, я и пригласил их посетить вас, чтобы вы познакомились, посмотрели друг на друга…

– Наверное, нам ещё не раз придётся общаться с ними?

– Н-ну… вообще-то это не является обязательным.

– Однако… Простите, как я должен к вам обращаться?

– Я всего лишь ректор этого учебного заведения. Но вы хотели что-то сказать?

– Хотел сказать, что догадываюсь: передача знаний под гипнозом? Но может ли этот известный способ приводить к таким прекрасным результатам?

– Наша методика несколько отличается от упомянутой вами. Хотя… есть, пожалуй, и определённое сходство. Одним словом – у нас принято, чтобы отдающий знания и воспринимающий их знакомились перед тем, как произойдёт сама передача. Это, если угодно, ритуал, традиция – у нас их много… Но у нас ещё будет время поговорить об этом и, наверное, о многом другом. А сейчас позвольте мне пригласить вас позавтракать со мною.

– Простите, а мои друзья и коллеги?

– О, доктор Изольд, разумеется, будет с нами. Мы посетили его перед тем, как прийти к вам, а сейчас отправимся завтракать все вместе.

– А профессор?

– Профессор Горбик, к сожалению, не сможет присоединиться к нам. Он сейчас очень занят подготовкой к своей работе. Это, знаете ли, довольно кропотливое занятие.

Это было Кромину известно. Тем не менее он старательно удивился.

– Я полагал, что все мы будем работать рядом…

– Нет, такого условия в ваших контрактах нет. И это было бы крайне неудобно, потому что место изучения чужих языков у нас никогда не находилось и не находится вблизи того места, где происходит передача наюгиры.

– Что, тоже традиция?

– Да, разумеется, разумеется. Но потом вы, конечно, сможете увидеть его, мы дадим вам такую возможность, мы в ней никогда не отказываем. А пока – напоминаю: завтрак ждёт нас, и доктор Изольд, я уверен, очень проголодался.

Ректор встал. Кромин успел сказать:

– Одну минуту. Надо же завершить знакомство.

И повернулся к тому в мантии, что был представлен ему как его преподаватель в ближайшем будущем:

– Я очень рад познакомиться с вами и обещаю не пожалеть сил для того, чтобы работать со мной вам было как можно легче.

Профессор смотрел на него, не улыбаясь и не моргая, только брови его чуть дрогнули. Не сразу он раскрыл рот, чтобы произнести три или четыре слова. На наюгире.

– Что… они ещё не прошли обучения терране?

– Им это не нужно, – проговорил распорядитель спокойно.

– Но как же…

– Вы всё поймёте сами. Несколько позже. Сейчас скажу только, что усваивать террану, как и любой другой язык, имеет право лишь ограниченное количество наюгиров. Те, кому это действительно может понадобиться в работе. А вовсе не каждый желающий.

Он произнёс несколько слов на наюгире, и оба преподавателя разом встали и первыми направились к выходу.

– Прошу вас, – и распорядитель указал на выход. Жест его (отметил Кромин) остался чисто наюгирским – медленным, широким, плавным.

– Благодарю. Я и в самом деле проголодался не менее, пожалуй, чем мой коллега.

– Надеюсь, – сказал ректор, – что завтрак вас не разочарует.

Проходя в дверь, Кромин споткнулся о выступавший порожек и чуть не растянулся на полу; распорядитель-ректор вовремя поддержал его, хватка белорубашечного была уверенной и сильной, свидетельствовала о хорошо развитой мускулатуре – хотя по беглому впечатлению этого и не сказать было. Кромин покрутил головой, удивляясь собственной неловкости. Сказал:

– Слишком долго спал, наверное.

– Просто устали, – предположил ректор. – Ничего, мы вас поставим на ноги.

Нет, терраной он успел овладеть в совершенстве; видимо, Горбик и на самом деле был незаурядным педагогом: методика методикой, но решает дело в конце концов тот, кто ею пользуется.

Так, во всяком случае, подумал Кромин.

· · ·

На столе было пять приборов; пятым участником оказался, как и следовало ожидать, Изольд – тоже выспавшийся и даже разрумянившийся со сна. Блюда были лёгкими, трудно понять – рыба то была или мясо, а может быть, и ни то ни другое – синтетика какая-нибудь, всё – воздушное, словно взбитое, но сытное – голод утолили быстро. Запивали из высоких бокалов непрозрачным напитком цвета кофе с молоком, но вкус оказался совершенно другим: смахивал на очень лёгкое пиво, в голову не ударяло, но настроение постепенно делалось бодрым и приходило ощущение, что всё в полнейшем порядке, и дальше дела пойдут так же успешно; хотя, если подумать, что они с Изольдом тут такого успели? Горбик другое дело: не ударил в грязь лицом, не посрамил терранской лингвистики, за одну ночь обучил ректора – и, надо думать, не его одного. Но ничего: и они оба себя ещё покажут…

Меньше всех ел и больше всех говорил ректор. Оба здешних преподавателя воздавали завтраку должное, но в разговоре не участвовали – потому, наверное, что вёлся он, по необходимости, на терране, которая (Кромин это запомнил) учёным мужам оказалась ненужной. В общении эти двое участвовали разве что глазами – часто и внимательно всматривались в будущих учеников, каждый в своего, а встретившись с землянами взглядом, лишь улыбались. Кромину показалось, впрочем, что улыбки эти были протокольными, обязательными, шли от ритуала, не от души. Возможно, подумал он, их беспокоит, сумеют ли так же лихо, как Горбик, перемахнуть через планку – а её терранский профессор поднял весьма высоко. В своих лингвистических способностях Кромин вовсе не был уверен, пока он, кроме терраны, знал всего лишь три языка – эморский, иссорский и Федерации Гра и овладевал ими в своё время не быстро и с усилиями. Но, может быть, пресловутая здешняя методика и в самом деле способна творить чудеса?

Он спохватился: обдумывать можно будет и потом, сейчас главное – слушать.

– …Нет, – говорил тем временем ректор, отвечая на заданный Изольдом вопрос. – Для овладения той технологией, за которой вы к нам и прилетели, вовсе не нужно проводить время на предприятиях и испытательных полигонах. При её передаче мы пользуемся всё той же методикой, и результат всегда стопроцентный.

(Чисто терранское выражение; у наюгиров – это и раньше было известно – исчисление было двенадцатиричным, куда более удобным, чем разошедшееся ещё в давние времена с Терры по большинству миров десятиричное.).

– Но видеть не менее важно, чем…

– О, разумеется, вы увидите. Но это будет уже как бы последний мазок; вы будете видеть, до конца понимая, отдавая себе полный отчёт в том, что именно происходит на ваших глазах; мало толку, если вы смотрите и ещё не понимаете…

Неудобно, решил Кромин, вовсе не участвовать в разговоре. Приличия требуют…

– Если не секрет – каково наше расписание на этот день и ближайшие последующие?

– Разве это может быть секретом? После завтрака вы покажетесь врачам…

– Наше здоровье вызывает сомнения?

– Ни в коем случае. Однако для усвоения знаний по нашей методике организм должен быть приведен в определённое состояние: его восприимчивость, концентрация внимания, открытость памяти… Медики просто помогут вам обрести нужную форму.

Изольд, видимо, не любил врачей; во всяком случае, легкая гримаса, возникшая на его лице, позволяла сделать такой вывод. Она не осталась незамеченной.

– Не волнуйтесь: практически это не связано ни с какими грубыми вмешательствами… Да вот я сам могу послужить живым примером: перед тем как перенять знания у вашего коллеги, я общался с теми же самыми врачами, которые примут вас, и, как видите, нахожусь в здравом уме и твёрдой памяти, да и физическое моё состояние не оставляет, как говорится, желать лучшего…

Это Кромин мог бы подтвердить – если бы возникли сомнения.

– Итак, врачи; а затем? – спросил он.

– Несколько часов вы будете совершенно свободны: разумно будет, если вы используете время, чтобы прогуляться по окрестностям – потом у вас может просто не остаться времени для этого, ваша научно-техническая программа весьма насыщена. Мы предлагали несколько растянуть её во времени, но ваша сторона не согласилась: видимо, на Терре очень нужны вы – или наши технологии. Так что вам придётся работать в поте лица.

– Наверное, у вас накопился немалый опыт по передаче технологий? Ведь во многих областях Наюгира является лидером.

(Вопрос был с двойным дном: известно было, что Наюгира практически не передавала своих технологий никому; Терра была едва ли не первой.).

– Ну, Федерация Гра тоже претендует на приоритеты – хотя… Но это, кстати сказать, неважно. Мы достаточно богаты, чтобы не торговать нашими технологиями – как и техникой. Так что ваш мир в этом отношении является, могу смело сказать, привилегированным. Хотя вряд ли вы сейчас можете оценить это в полной мере.

– Нет, отчего же, – не согласился Кромин. – Мы весьма в этом заинтересованы – можете судить хотя бы по быстроте, с какой нас направили сюда. Мне только не совсем ясно: почему?

– Почему – что?

– Почему именно нашему миру предоставлено такое преимущество?

Ректор усмехнулся.

– Ну… решение было принято не сразу. Были и противники такого предпочтения. Но сторонников оказалось больше. Почему? Мы внимательно изучили вашу историю – и нашли в ней много общего с нашим собственным прошлым. Правда, с определённого времени развитие у вас и у нас пошло по разным путям; но вы ещё можете вернуться к тому перекрёстку и выбрать другой путь. Для этого вы должны быть намного сильнее, чем сейчас. Таков ответ на ваш вопрос в самом общем виде. Вы удовлетворены?

Кромин не был до конца удовлетворён. Но подумал, что сейчас не время погружаться в исторические изыскания.

– Да, благодарю вас.

Преподаватели тем временем закончили завтрак. Они одновременно поднялись, отошли на четыре шага, остановились.

– Встаньте и вы, – негромко подсказал ректор. – Это очень важно. Ритуал прощания…

И поднялся сам. Кромин с Изольдом последовали его примеру.

Преподаватели разом, словно солдаты по команде, повернулись к ним. И низко, в пояс, поклонились.

– Вы тоже… – Это было сказано едва слышно.

И склонился сам. Терране повторили движение за ним – хотя и не так синхронно, как сделали это двое наюгиров.

Распрямившись, преподаватели – опять-таки вместе – произнесли несколько слов на наюгире. Повернулись. И ушли.

Оставшиеся, по приглашению ректора, уселись снова: видимо, время, отведенное для завтрака, ещё не истекло. Похоже, что намеченного распорядка здесь, на Наюгире, придерживались строго.

– Итак, – спросил ректор, – есть ли у вас какие-нибудь вопросы? Мы располагаем некоторым временем.

– Наверное, мы ещё не раз будем затруднять вас вопросами – во время обучения, – сказал Изольд. – Но сейчас у меня слишком мало информации, чтобы о чём-то спрашивать.

– Мелочь, – проговорил Кромин, – но мне просто любопытно. Ведь наш коллега профессор Горбик знал ваш язык, – вроде бы знал, он, во всяком случае, считал, что знает, – а когда вы впервые посетили нас в карантине, вы, по-моему, никак не могли понять друг друга. Это и на самом деле было так?

– Это своего рода недоразумение, – ответил ректор с готовностью. – Он изучал наш язык, как я догадываюсь, только по письменным источникам. И произносил так, как написано. Наш же язык исторически преобразовывался так, что произношение не раз менялось, орфография же оставалась прежней. Если угодно, тоже традиция. Да вам, наверное, и ранее приходилось сталкиваться с такими явлениями: пишется одно, говорится другое.

– Да, и у нас на Терре бывало такое, – согласился Изольд.

– Это он рассказал вам, как изучал наюгиру дома?

– Это моё умозаключение. Ваш коллега не мог мне рассказать этого: ведь тогда я ещё не владел терраной.

– Ну, а после того, как вы уже заговорили? Неужели вы больше не встречались с ним?

Ректор лишь отрицательно покачал головой.

– Но почему? Разве не интересно было бы…

Ректор жестом прервал Кромина, чтобы сказать:

– Это было невозможно.

– А когда сможем увидеться с ним мы?

Ректор совсем по-земному пожал плечами:

– Это будет очень нелегко. Видите ли, в вашем мире вы, быть может, и равны; но у нас он принадлежит к донорам знаний, вы же – к воспринимающим. А по нашим установлениям, общение между теми и другими может быть только на деловой основе – но вам ведь не нужно, чтобы ваш коллега преподавал вам террану?

– Опять традиции, – пробормотал Изольд. Ректор услышал.

– Если угодно, да. Однако время нашего завтрака истекло. Благодарю вас за весьма приятное общество. Гуляйте, наслаждайтесь пейзажами. Когда захотите вернуться в ваши помещения – затруднений не будет: снаружи двери открываются самым простым образом. Нажмёте на пластинку – и вы дома. Но пока побудьте здесь: к вам придут, чтобы пригласить к докторам. Скоро.

Он коротко поклонился и, чётко ступая, направился к выходу.

Уже вдогонку ему Кромин послал последний вопрос:

– А что говорили нам наши преподаватели, когда прощались?

Ректор обернулся на ходу:

– То было одно из основных правил нашего мира.

– Какое же?

– Каждый имеет право убивать и быть убитым.

– Надеюсь, – проговорил Изольд, слегка нервничая, – это имеет отношение только к вашим гражданам?

– Гражданами Наюгиры являются все, находящиеся на её поверхности. Так что не беспокойтесь: ваши права защищены законом точно так же, как, например, мои.

Сказав это, ректор скрылся в коридоре.

Кромин даже не попытался спросить его, каким образом можно будет открыть дверь изнутри – если такое взбредёт в голову. Не было нужды: он успел уже понять, как это проще всего сделать. Это – к вопросу о пользе дверных порогов.

· · ·

Врачебный осмотр они прошли быстро и без лишней суеты. Прежде всего им наголо обрили головы; Изольд, у которого волос оставалось не так уж много, и он потому ими дорожил, выразил словесный протест – его, естественно, не поняли: медикам террана, видимо, тоже была ни к чему. Кромин посоветовал не противиться: в конце концов, если они приехали сюда за знаниями, то цепляться за свою причёску вряд ли имело смысл: цена явно не самая высокая. Изольд вздохнул и лишь грустно смотрел на сбритые пряди. Сам Кромин ничего против не имел: у него волос имелось в достатке, и он знал, что новые вырастут ещё гуще. Лишь бы голова оставалась на месте.

Что же касалось собственно осмотра, то Кромину показалось, что был он достаточно поверхностным: ничего не брали на анализ, зато воспользовались множеством датчиков, чьи показатели, видимо, суммировались в компьютере – но возникавшие на дисплее символы терранам ничего не говорили. Врачи обменивались краткими репликами – то была, разумеется, по-прежнему непонятная наюгира. Потом испытатели и испытуемые перешли в другой кабинет, там аппаратура не походила на первую, датчики тоже выглядели по-другому, похоже, каждый из них не просто снимал токи, но тут же и пропускал их через встроенный микрокомпьютер; а впрочем, это лишь догадки были, основанные на терранских аналогиях, – на самом же деле назначение маленьких матовых полушарий, накрепко присасывавшихся к голове, могло быть и совершенно иным.

Закончив налеплять датчики, обоим терранам на головы надели мягкие обручи с небольшими экранами, располагавшимися прямо напротив глаз. Потом приборы загудели, приняв нагрузку. Кромин…

…Кромин открыл глаза, глубоко вздохнул. Несколько секунд соображал – где он и почему. А, да, осмотр. Всё там же, в кабинете. На почти горизонтальном кресле. Экрана больше не было, как и датчиков. Ощущения? Лёгкая усталость, даже приятная, как после… ну да, после этого самого. Пульс в норме. Время? Он справился у своих внутренних часов. Ерунда какая-то. Не мог же он просидеть тут без малого сутки. Кромин слегка повернул голову; на соседнем кресле Изольд сидел и тоже хлопал глазами, пытаясь прийти в себя. У Кромина подкорка показывала, что времени было – на два часа меньше, чем когда начался осмотр. Ага; значит, они и в подкорку залезли и перевели мои часы на местное время – тогда всё понятно. Лихо работают. Теперь следовало вести себя так, как поступает человек, вернувшийся с прогулки домой и обнаруживший, что дверь дома открыта настежь – хотя ключи всё время были у него в кармане, и комплект их был единственным, пальцы с папиллярными линиями и радужку глаза тоже никто вроде бы не заимствовал – и тем не менее… Остаётся только проходить комнату за комнатой, вспоминая, что где стояло и где лежало и велик ли недочёт. Так он и сделал. Нет, ничего не вынесли. Хотя и трогали: кое-что смещено. Ну, а сейф им удалось найти и вскрыть? Кромин сосредоточился. Нашли. Но вскрыть не удалось. И на том спасибо. И однако уже то, что они это хранилище обнаружили, обещает некоторые осложнения. Ну, ладно. Вроде бы все процедуры закончились?

Он оторвал спину от кресла, уселся, потом спустил ноги на пол; манжеты, которыми он был пристёгнут к подлокотникам и подножке, кто-то уже позаботился расстегнуть. На его движения никто не обратил внимания, не попытался помешать. Все врачи – участники осмотра собрались вокруг компьютера и – судя по интонациям – довольно круто спорили, тыкая пальцами в символы на дисплее, кривые разной пологости и разноцветные пятна. Вывод из этого пока можно было сделать только один: наюгира оставалась для Кромина – и Изольда тоже – закрытой книгой, да и вообще ничего нового ни в памяти, ни в сознании своём Кромин не обнаружил. Значит, – заключил он, – вложить в него ничего не вложили; что же тогда: скопировали нечто? Может быть – но там всё в порядке. Скорее всего – просто, так сказать, унавозили почву для посева, который ещё предстоял. Это, однако, не могло пройти бесследно: если что-то изменилось в Кромине, он обязан это почувствовать, он достаточно хорошо владел и телом своим, и сознанием. И он занялся инвентаризацией, пока врачи всё спорили, причём то один, то другой искоса поглядывали на него жёлтыми наюгирскими глазами.

Нет, не вложили и не забрали; что же тогда? Кое-что немного перестроили. В этом Кромин убедился очень быстро. Сейчас – очнувшись – он чувствовал себя в кабинете совсем не так, как перед началом осмотра. Тогда – с опаской воспринимал окружающее, сейчас – очень доброжелательно, это относилось и к помещению, и к врачам, и ко всей этой аппаратуре, и – шире – ко всем тем наюгирам, с которыми пришлось здесь встретиться, к ректору в первую очередь, а что касается преподавателей, то к ним он сейчас испытывал чуть ли не какую-то нежность, без малого, как к братьям родным. Да и ко всей Наюгире: прекрасная планета, чудесный мир, исключительным везением надо считать то, что ему удалось попасть сюда. А уж как только он овладеет здешним языком – почувствует себя наверняка совершенно счастливым!.. Вот какое настроение владело им сейчас, он и в самом деле так чувствовал – и в то же время как бы наблюдал всё это со стороны, из глубины самого себя, из укромного уголка, где нормальный, здравый, рабочий взгляд на мир сохранился в первозданном виде. Сейф оказался надёжным, ничего не скажешь. Но вести себя сейчас следовало естественно, то есть – повиноваться чувствам, симпатиям, желаниям, стремиться к овладению языком и всеми другими знаниями, которые им намерены здесь дать.

И к тем, которые не намерены дать, – тоже.

Это была реплика уже из тёмного уголка. Из сейфа.

Ну что же, так и поступим.

Кромин не встал, а вскочил с кресла, улыбаясь, оглаживая медиков нежным взором, столкнувшись с которым, на лету ломались неуверенно-подозрительные взгляды одних врачей и тонули столь же радостные – других, не столь бдительно настроенных. Кромин подошёл к Изольду, тоже вдруг разулыбавшемуся, хлопнул по плечу, потянул за руку:

– Подъём, коллега. Нам ещё предстоит прогулка. Ручаюсь – это будет удивительная прогулка по романтическим тропкам, сквозь прекрасные заросли, вдоль голубой реки с золотистым песком берегов…

Ничего этого они ещё не видели Кромин с Изольдом. Но почему-то уже твёрдо знали, что всё так и будет, всё они увидят – и придут ещё в больший восторг. И разом – как солдаты по команде – двинулись к выходу.

Их никто не остановил, хотя спинами оба ощущали провожающие их взгляды. И Кромин не видел, конечно, спиной, но знал, что один из врачей сейчас же – не успеют двое скрыться из глаз – поднесёт к губам коробочку связи и предупредит – чтобы их, не дай бог, не потеряли из виду. Потому что главное-то ведь ещё только предстояло.

· · ·

– Прекрасный мир, – сказал Изольд с неожиданной для него проникновенностью. – Можно только позавидовать, не правда ли? Хотя бы вот это: на Терре нас бы давно уже комары заели, а тут – ни единого, словно их и в природе нет. Побочные следствия применения эногара, я полагаю.

– Эногара?

– Есть тут у них такой минерал.

«Странно, – подумал мельком Кромин. – Он вроде бы чистый лингвист, как и Горбик. При чём тут минералы?».

Они медленно шли по тому самому песочку, по самой кромке вдоль голубой речки, приглушённо бормотавшей что-то на интернациональном языке воды. Здание, из которого они недавно вышли, возвышалось в сотне метров справа, чёрт-те-сколькоэтажное, упирающееся в небеса, высоченное и такое же голубое, как и вода, и должно было, казалось, диссонировать с окружающей дикой (впрочем, неплохо, похоже, выдрессированной) природой; однако не воспринималось таким и не давило самим своим присутствием, но напротив, дополняло и совершенствовало всё остальное – наверное, благодаря хорошо продуманной архитектуре. Хорошо было здесь, честное слово, хорошо. И воздух был сладок, душист и – возникало впечатление – даже целебен.

– Мир – конфетка, – подтвердил Кромин. – Но чего-то мне ещё не хватает… Ага! Понял. Хочу выкупаться!

И правда – здесь было тепло и безветренно, да ещё и безлюдно, так что купаться можно было в натуральном своём виде.

– Блестящая идея! Давай!

Они разделись мгновенно и кинулись в речку – с шумом и брызгами. Течение было не быстрым, под стать равнинной ленивой речке, и не помешало переплыть на тот берег и сразу же – обратно, и снова туда, и ещё раз – обратно. При этом они совершенно не устали. Да и как-то нелепо было бы уставать в таком райском местечке. Но, когда вылезли наконец и растянулись на прогретом песочке, такая лень вдруг охватила обоих, что одеваться, возвращаться, заниматься чем-то показалось противоестественным, а главное – ненужным.

– Благодать… – пробормотал Кромин, переворачиваясь на другой бок; теперь он оказался спиной к Изольду, но всё ещё можно было вести пустой, ни к чему не обязывающий разговор – от нечего делать. – А хорошо, что они нас выбрали в союзники. Мы и на Терре можем навести такую красоту. Вот получим технологии…

– Да, – откликнулся Изольд, не поворачиваясь; голос его поэтому доносился словно откуда-то издалека. – Ты, кстати, какими технологиями занимаешься на Терре?

– Да разными, – ответил Кромин не сразу. – Телеакустикой в последнее время… до того – телеметрией в общем. Ну, и всякими прочими…

Сказав это, он помахал рукой около уха, словно отгоняя муху или комара; насекомых тут, однако, не было. Отгонял же он мысль – нет, даже не мысль, а скорее назойливое и неприятное ощущение, исходившее, видимо, из того самого уголка его мозга, что остался незатронутым при медицинском осмотре.

– Что это у тебя там? – спросил Изольд.

– Да так – что-то в голове…

– Не в голове. На спине – между лопатками.

– Да ничего – что там может быть?

– Может – не может, а есть. Дай-ка, я посмотрю… – Изольд с кряхтением поднялся на четвереньки, приблизился, протянул руку.

– Ой! – отозвался Кромин на неожиданную боль. – Ты что, живодёр по совместительству? Зачем царапаешься?

– Уж потерпи. Сейчас, сейчас… Как прилипло, а? – Изольд сосредоточенно сопел, Кромин лишь покряхтывал от боли. – Ага, есть. На вот, полюбуйся…

И он поднёс на кончике пальца чуть ли не к самым глазам Кромина маленький кружок, с таблеточку седатива, шершавую, цвета человеческой кожи, сделанную из непонятного материала: пластик не пластик, но что-то в этом роде.

– Я сначала решил, что это кто-нибудь вроде пиявки – прилипла в воде. Но это не живое. Это, очень возможно…

– Ну-ка, повернись спиной, – прервал его Кромин.

– Думаешь?..

– Это – лошадиное занятие. Что думать, если можно посмотреть.

– Вот, гляди в своё удовольствие.

Кромин глянул.

– Ага. Твоя очередь страдать…

Минуту спустя они рассматривали и вторую бляшку. Потом Кромин вырыл в песке ямку, положил таблетки туда и аккуратно засыпал, примял песок ладонью.

– Датчики, – сказал Изольд уверенно. – Когда это они успели нас пометить?

– Пока мы там храпели в креслах, понятно. Так, на всякий случай – чтобы не терять нас из виду. И слышать, понятно.

– Так и оставим их здесь?

– Они всё равно слышали, что мы обнаружили датчики. Если мы их прилепим туда, где они были – это будет подозрительно. Естественно для нас – удивиться, обидеться и отделаться от непонятных вещей. Поскольку это означает недоверие с их стороны, мы же прибыли к ним без всяких задних мыслей.

Кромин снова помахал рукой: задние мысли, только что им упомянутые, теперь уже бурно вихрились в мозгу. Крутились вокруг одной точки: значит, тот врач, что поспешил звонить кому-то, не о том сообщал, что терране отправились на прогулку: это датчики и так показывали. Что же потребовало столь срочного доклада?

Так или иначе, загорать им расхотелось.

– Пошли, – сказал Кромин. – События, как говорится, назревают.

– Как думаешь: у Горбика всё в порядке?

– Хочу надеяться. Выясним в доме. Есть там у меня хитрая коробочка. Спросим у неё.

– Пошли.

Коробочки дома, однако, не оказалось. Хотя всё прочее сохранилось в неприкосновенности. Те, кто изъял прибор, сработали очень профессионально.

– Будет очень весело, – такое умозаключение сделал Кромин перед тем, как Изольд удалился в своё помещение.

– Когда, интересно, они начнут обучать нас?

– Пожалуй, даже скорее, чем собирались.

· · ·

И в самом деле: за ними пришли уже через полчаса – по местному, то есть минут через двадцать по терранскому отсчёту времени.

Против ожидания, их провели не в какой-то учебный класс, лабораторию или другое помещение научного назначения. Они шли уже знакомым путём и вскоре оказались в той же столовой, где завтракали с ректором несколько часов тому назад. И он снова присутствовал там – а вот преподавателей не было. Пока, во всяком случае.

Они расселись за столом на тех же местах, какие занимали во время первой трапезы. Ректор выглядел столь же спокойным и доброжелательным, каким был с утра. Он улыбался.

– Волнуетесь? – только и спросил он, когда терране заняли свои места.

– Разве есть повод? – вопросом же ответил Кромин, не изображая, впрочем, излишнего удивления.

– Совершенно никакого, – успокоил их ректор. – Я спросил потому, что сейчас вы впервые встретитесь с нашей методикой; в жизни каждого из вас это – очень важное событие.

– Надеюсь, мы выживем? – поинтересовался Изольд, весело улыбаясь; глаза его, однако, оставались серьёзными.

В ответ ректор лишь рассмеялся – похоже, очень искренне.

– Наши врачи не обнаружили у вас никакой серьёзной патологии, которая позволяла бы опасаться за ваше здоровье. Есть, – он, словно спичкой по коробку, чиркнул взглядом по лицу Кромина, – есть небольшие аномалии, но они не помешают…

– Вы хотите сказать, что аномалии в моём здоровье? – невежливо прервал его Кромин.

Быть может, ректор и ответил бы на столь прямой вопрос. Но уже появились официанты. Каждый из них нёс на маленьком подносе объёмистый бокал, даже кубок скорее, наполненный почти до краёв непрозрачной и густой жидкостью – похожа она была на фруктовый сок с мякотью. Кубки были накрыты салфетками. Официанты поставили кубки перед каждым из терран. Затем появился третий, тоже с подносом, на котором возвышался, однако, простой бокал с красной жидкостью. Ректор взял бокал. Поднял.

– Время и вам поднять кубки, – проговорил он неожиданно торжественным тоном. – И выпить – за ваши грядущие успехи.

– А вы пьёте что-то другое? – не без подозрения молвил Изольд, безуспешно разглядывая на просвет свой бокал.

– Разумеется. У меня – просто вино. Откровенно говоря, хорошее. Но у вас ещё будет время попробовать его.

Кромин понюхал свой бокал.

– Не сказал бы, что пахнет привлекательно.

– Вы совершенно правы. Но это вовсе не веселящий напиток. То, что содержит ваш кубок, можно назвать одним словом: метод. Тот самый. Напиток очень полезный, так что смело можете выпить его – за ваше здоровье и за ваше знание.

Терране переглянулись; Кромин едва заметно пожал плечами.

– Что ж, – сказал он. – Мы вам верим.

– Если даже и не вполне, – усмехнулся ректор, – питьё от этого не станет менее полезным. Ну, итак… – И ректор поднёс свой бокал к губам, медленно выцедил вино и причмокнул от удовольствия.

– Пьём, – решительно сказал Кромин. И медленно, глоток за глотком, осушил свой кубок. Изольд последовал его примеру.

– Пфуй, – сказал он, ставя пустой кубок на стол. – Если бы не боязнь обидеть хозяев, я откровенно сказал бы, что давно мне не приходилось пить такой пакости.

– Бывает хуже, но реже, – охотно подтвердил Кромин.

И в самом деле: питьё оказалось солоноватым, с каким-то сырым запахом и привкусом чуть ли не свежей крови.

– Ничего удивительного, – проговорил ректор. – Это род лекарства, а они не всегда бывают сладкими. Но сейчас вы сможете погасить неприятные ощущения во рту.

И действительно – официанты уже приближались снова. Но на этот раз они несли такие же бокалы с красным вином, какой перед тем был подан ректору. Впрочем, его не обнесли и на этот раз.

– А теперь, – провозгласил он, – за успех наших общих дел!

– Может быть, стоило бы обождать преподавателей? – подумал вслух Кромин. – А то получится как-то невежливо. Всё-таки от них ведь всё зависит.

Ректор неожиданно засмеялся – громко, искренне.

– Вам пришлось бы ждать их очень долго, – выговорил он сквозь смех. – Вино успело бы прокиснуть. Нет уж, давайте выпьем сейчас.

Не оставалось ничего другого, как последовать его приглашению.

Вино и в самом деле оказалось превосходным.

Но Кромин, смакуя напиток, явственно ощущал во рту неожиданный привкус горечи.

Он знал, что это – не от вина. И попытался сообразить: от чего же?

Однако уже накатывал неожиданный сон – подминал, мягко давил, соблазнял тишиной, свежими простынями, мягкой подушкой…

· · ·

Рано или поздно всему приходит конец – и сну тоже.

Кромин проснулся в своей постели. Открыл глаза. И увидел над собою – близко – чьё-то лицо. Наюгирское. Смутно знакомое. Сделал мгновенное усилие, чтобы вспомнить.

– А, доктор. Здравствуйте.

Странно: язык как-то непривычно ворочался во рту. После давешнего угощения, что ли? Но память сработала точно: наюгир, склонившийся над ним, был одним из врачей, проводивших осмотр.

– Здравствуйте, доктор Кромин. Поздравляю вас.

– Благодарю. Только – с чем?

Дьявол: выходит, врач тоже выучился терране? А ведь тогда и виду не подал…

– С тем, что вы прекрасно заговорили на наюгире, нашем языке. По произношению вас не отличишь от коренного жителя столицы.

– Ах, вот как?..

Нельзя, конечно, произносить такие слова. Нельзя показывать кому бы то ни было, что ты чем-то удивлён, что воспринял что-то как неожиданность. Но на этот раз остановить рефлекс не удалось; видимо, что-то в голове и на самом деле разладилось. Однако ошибку нужно исправить.

– Выходит, внушение во сне – в нём и заключается ваша методика? Дело знакомое. Правда, результаты говорят сами за себя.

С каждым словом язык во рту прыгал, артикулируя незнакомые звуки, всё легче и естественней. Результат действительно заслуживал восхищения.

– Нет, ничего похожего, ваше предположение ошибочно. Но об этом вы ешё успеете поговорить. А сейчас – давайте-ка посмотрим, как вы себя чувствуете.

– Прекрасно чувствую, доктор, прекрасно.

– Мне тоже так кажется. Однако моя обязанность – убедиться в этом. Нет-нет, не вставайте. Аппаратура не потребуется, всё, что нужно, у меня с собой.

Он раскрыл на краю кровати чемоданчик. Несколько инструментов и портативный компьютер, только и всего.

– Сядьте, пожалуйста. Свесьте ноги…

Нормальный осмотр, которому можно не уделять серьёзного внимания. Сейчас самое время подумать. Если медикус прав и во сне Кромин не подвергался никакому внушению, тогда знание языка вошло в его память – каким же образом? С тем солёным пойлом, которым их угостили накануне?

– Скажите, доктор, а как себя чувствует мой коллега?

– Доктор Изольд? Столь же благоприятно, как и вы. Знаете, я очень этому рад. Потому что правота оказалась на моей стороне.

Ох, тщеславие, тщеславие. Это оно заставляет порою сказать лишнее. Хотя – что взять с врача, его ведь не учили скрывать свои мысли.

– А что – ваши коллеги считали, что мы не сможем усвоить язык? Не хватит способностей?

– Наклоните-ка голову – к правому плечу, вот так… Ухо по-прежнему отличное. Теперь к левому… Прекрасно. Нет, я бы не сказал, что это были мои коллеги. Хотя такие мнения звучали и в нашей среде. Но мы основывались как на чисто физиологических, так и на моральных соображениях, а они… Теперь будьте любезны снова прилечь, да, на спину. Меня интересует ваша печень.

– С ней что-то не в порядке?

– Надеюсь, что нет; тем не менее, это один из немногих органов, расположенных и действующих у вас несколько не так, как у наюгиров. Откровенно говоря, увидев её, я был удивлён: мы выглядим настолько близкими друг к другу, но вот печень – и почки тоже, кстати… Но, возможно, то был просто частный случай, аномалия – это и среди нас случается. Это было, кстати, одной из причин, по которой несколько моих коллег высказывались против применения методики к вам.

– Именно ко мне?

– К терранам вообще. Я же считал, что это не повод. И, как видите, оказался прав. Хотя печень ваша… – сейчас врач внимательно глядел на дисплей своего компьютера, – действительно столь же аномальна, как и та, другая… Но вы ведь понимаете: мы не могли быть полностью убеждены – ведь та печень, как и весь организм, не подвергались воздействию методики, так что мы могли только предполагать – а вот сейчас я уже почти совершенно убеждён в том, что применение метода не оказывает на терран никаких отрицательных воздействий – как и на нас самих. Ну, всё, доктор Кромин, я очень рад найти вас в прямо-таки оптимальном состоянии.

И врач принялся убирать свои инструменты в чемоданчик.

– А вас не волнует, – поинтересовался Кромин, – что ваша откровенность в разговоре со мной может кому-то не понравиться?

Он уже почти уверен был, что его вопрос не вызовет удивления – напротив, окажется вполне понятным.

Врач лишь приподнял локти в стороны; терране в таких случаях пожимают плечами.

– Почему? Нас вообще никто не слышит…

– Ну, ну, – иронически проговорил Кромин (хотя на наюгире это прозвучало, конечно же, совсем иначе).

– Уверяю вас. Есть нерушимое правило: когда врачебный осмотр проводится по месту нахождения больного, вся контрольная аппаратура отключается. Сейчас – тоже.

– Соблюдение врачебной тайны? – Кромин постарался, чтобы это прозвучало как можно ироничнее. Нужная интонация возникала как-то сама собой: он и в самом деле овладел языком, как родной терраной.

– Да; и это очень серьёзно. Ведь если мы, допустим, находим у пациента серьёзную патологию, и это не останется абсолютной тайной, то в конце концов это может дойти и до него самого и подействует на его психику. Он поймёт, что состояние здоровья выводит его из числа тех, на кого распространяется Первый закон. А это для наюгира – очень тяжёлый удар.

Первый закон? Рискнём предположить…

– Каждый имеет право убивать и быть убитым?

– Видите, даже вы уже успели усвоить это.

– С нашей, терранской, точки зрения быть убитым – не такое уж завидное право.

– Потому что вы не понимаете. Каждый счастлив отдать свою жизнь на благо Наюгиры. И каждому становится горько, если он лишается этой почётной возможности.

– Ага. Не к этому ли относятся те моральные возражения ваших коллег, о которых вы говорили?

– Нет, разумеется, вовсе не к этому. Коллеги сомневались: соответствует ли нашей морали – наделять таким мощным оружием, как наюгирский язык, существ из других миров – вот как вы, например; существ, ещё не усвоивших нашего мировоззрения. Ну, и кроме того – в процессе работы имело место некоторое нарушение традиционных ритуалов; однако мои единомышленники и я убедили всех в том, что ради такого необычного случая можно пойти и на некоторое отступление от правил. Кстати, вопрос о мировоззрении относился именно к вам: что-то в вашем сознании оставалось для нас неясным.

– Теперь-то, надеюсь, вы во всём разобрались? – усмехнулся Кромин.

– Возможно; но когда я направлялся к вам, эта запись находилась ещё в процессе расшифровки.

– От души благодарю вас, доктор, – сказал Кромин. – Вы помогли мне разобраться очень во многом.

Он встал с кровати; сладко потянулся.

Печень печенью, подумал Кромин, но о нервной системе он ничего такого не сказал. Будем надеяться, что она в общем совпадает…

– Я очень рад… – начал врач.

Нервная система сработала исправно: отключилась после первого же профессионального удара – твёрдым ребром ладони по переносице. Удар пришлось сдержать – чтобы не убить медика наповал: с ним ещё было о чём поговорить.

Кромин быстро оделся. Разорвал простыню и на всякий случай связал свою жертву по рукам и ногам. Заткнул рот. Убедился, что врач, находясь в отключке, дышит исправно. Очень хорошо.

Он раскрыл чемоданчик, перебрал инструменты. Среди них не было ничего, похожего на механизм для открывания дверей. Ладно, не страшно: мы воспользуемся вот этой длинной штуковиной – для чего бы она ни предназначалась в наюгирском здравоохранении. Где там заходит за порог язык защёлки – ясно помнилось со вчерашнего.

Кромин без труда отворил, а вернее – поднял дверь. Высунув голову, огляделся. Было пусто. Одна дверь – справа от него, одна – слева. За какой из них – Изольд?

Этого он не знал и решил подчиниться интуиции.

На этот раз она подвела, ещё не оправившись, как видно, после применения здешней методики. Дверь легко взлетела вверх – и прямо за ней оказался наюгир. Один из тех, что вчера сопровождали ректора, – но может быть, просто очень похожий на тех крепкой фигурой и спокойно-пустым взглядом жёлтых глаз. Оружие в его руках – то ли большой пистолет, то ли маленький автомат – было направлено прямо в грудь Кромина. Ага: десантный излучатель. Импульсный. Производство Федерации Гра…

Импульсы запоздали на долю секунды: возможно, стрелок не сразу сообразил: можно ли стрелять в человека, не обладавшего правом быть убитым. Подвела низкая правовая подготовка. А когда он нажал на клавишу, Кромина перед ним на уровне импульса уже не было: нырок в ноги вооружённого, захватить, рвануть на себя – не выпуская лодыжек из рук, чтобы не позволить противнику извернуться в воздухе, сгруппироваться, как следует… Голова глухо ударилась о пол. Вырвать оружие. Рукояткой – по голове; тут миндальничать уже не приходится. К счастью, оружие было хорошо настроено – импульс прозвучал просто как приглушённое «пуф». Кромин прислушался; не слышно было, чтобы бежали на выручку. Ну и ладушки. Добить? Нет, лишнее. Связать? Вполне уместно. Но сначала осмотримся в помещении.

Он пробежал по комнатам с оружием на изготовку. В прихожей – пусто. В первой, что поменьше, – то же самое. Обстановка была как две капли воды похожа на то, что он видел вокруг себя, находясь в отведенных ему апартаментах. Вторая, та, что с экранами…

Здесь обнаружилась неожиданность. Это помещение было раза в два больше – за ним виднелось как бы начало второй такой же квартиры. Нет, не начало: ещё одна спальня, такая же, как та, в которой он проснулся совсем недавно. И человек лежал там на кровати. Некто в медицинской униформе. Быстрее к нему!

Кромин вовремя остановился, едва не врубившись выдвинутым вперёд стволом излучателя в экран. Что-то словно щёлкнуло в голове, и всё встало на свои места. Конечно же, то было не продолжение этого отсека, но всего лишь экран – такой же, как те, что красовались в его комнате. Только там сменяли друг друга пейзажи и городские виды, здесь же оставалось неподвижным изображение его комнаты с уложенным на постель и основательно связанным врачом. На втором же экране – том, что находился под прямым углом, – виднелось другое помещение, с письменным, наверное, столом и двумя другими, уставленными аппаратурой; гадать о её назначении не приходилось. «Наивный парень, – бегло подумал Кромин о враче, – решил, что ему позволят действовать бесконтрольно…» В середине этой комнаты, реальной, в которой он сейчас находился, напротив экрана, почти в середине помещения, стояло удобное кресло (у него такое тоже было, но он даже не успел им воспользоваться), и на сиденье его валялись здоровенные наушники, каждый из них был снабжён короткой антенной. Всё было, как и следовало ожидать, только оператор не сидел в кресле. Но его надо искать где-то рядом: не охранник же, в самом деле, занимался прослушиванием и просмотром, охранник и есть охранник…

В комнате на втором экране отворилась дверь, кто-то входил. Но смотреть дальше было некогда: где оператор – вот что сейчас самое важное.

Кромин насторожился. И кинулся назад, к выходу. Перепрыгнул через валявшегося стража. Выглянул. По коридору убегал наюгир – пригнувшись, виляя, словно боясь выстрела в спину. Кромин решил обойтись без кровопролития. Наюгиры – коротконогие, бегают медленно, а коридор оказался достаточно длинным, чтобы нагнать и подножкой свалить на пол, а потом поднять за шиворот. Оператор не сопротивлялся, только срывающимся тонким голоском просил пощады. А никто и не собирался его убивать, мёртвый – кому он был бы нужен? Хотя и есть у него право быть убитым… Но вот есть ли у Кромина право убивать? Пусть живёт, живым он ещё послужит.

– Ходи ногами, – посоветовал Кромин оператору – на прекрасной наюгире, разумеется. И подтолкнул в спину – на случай, если тот от страха вообще ничего не понимает. Оператор подхватил полы длинной безрукавки и помчался назад даже быстрее, пожалуй, чем удирал оттуда. Пришлось припустить за ним бегом, хотя и не на полной скорости. А вернувшись в комнату с экранами – пихнуть в кресло, в котором ему и полагалось находиться. Оператор потянулся было и за наушниками, но вот в этом ему было отказано.

– Что ещё можно видеть отсюда?

Хорошо всё-таки, чёрт бы побрал, свободно владеть языком. Да здравствует методика Наюгиры.

– Другой изолятор… где этот – второй.

Речь явно шла об Изольде.

– А, это, значит, изоляторы? И эта секция тоже?

– Нет, это – пост контроля.

– Что ещё здесь есть, кроме изоляторов и постов?

– Многое. Столовая, кладовые, секция связи, помещения охраны и персонала, центр наблюдения – очень многое.

– Охраны много?

– По-моему, человека четыре, может быть – пять.

– На такое здание?

– Они тут никогда не бывают нужны. Они есть только потому, что так велит древняя традиция.

– А что самое важное из всех этих служб?

– Не знаю… – И в ответ на угрожающий жест Кромина: – Наверное, это пост ректора. И ещё – учебный сектор, научный, сектор права, сектор ритуалов…

– Можешь показать?

– Только изоляторы. Остальное – не мой уровень разрешённого…

– Но ты можешь?

Оператор нерешительно кивнул, словно боясь подтвердить свои возможности вслух.

– Что в этом коридоре за стенами? Такой длинный – и всего три двери.

– Там – научный сектор.

– А где пост ректора?

– Самый верхний этаж.

– Коридор можно изолировать изнутри? Запереть?

– Не знаю… Нет, честное слово – не знаю, никогда не думал об этом.

– Ну и зря. Ладно, займёмся делом. Экран слева, когда я вошёл, что-то показывал. Сейчас – выключен. Кто выключил?

– Я управляю только правым. А по левому – к нам выходят начальники. Они могут нас просматривать в любое время, но экран включают только, когда хотят что-то нам сообщить или приказать.

– Они просматривают эту комнату?

– Этот пост, да.

– Кто?

– Командир связи, его помощник… Иногда, наверное, и сам ректор.

– Значит, сейчас они могут за нами следить?

– Конечно.

Кромин огляделся – чтобы ничего не увидеть.

– Где их камера? Не нахожу.

Оператор кивнул на экран:

– Там же, за стеклом – оно поляризовано.

– Можно его выключить совсем?

– Только с их поста.

– А питание?

– Вы же видите – экраны вмонтированы в стену. Шины питания – внутри, в панелях.

Разбить его вдребезги? Ни к чему: всё равно долго здесь оставаться нельзя.

– Отвечай быстро: за вторым изолятором ты тоже смотришь? Как там мой коллега?

– Нет… Мне не поручали. Только за вами.

Так, похоже, развитие идёт по худшему из возможных вариантов.

– Ну-ка, покажи мне… другой изолятор.

Оператор повиновался немедля. Постель со связанным врачом исчезла; вместо неё на правом экране появилась ещё одна такая же комната с экранами. Она была пуста.

– Просматривай все помещения там, одно за другим.

Пока – ничего. Малая комната – пусто. Прихожая – пусто. Дальше оператор замешкался.

– Ну? Давай в темпе!.. Просмотри туалетную.

– Но… так не принято, это неприлично…

– Сейчас я тебя поучу приличиям!

Больше оператор не спорил. Показал. Как и предполагал Кромин, пусто оказалось и там. Оператор тихо перевёл дыхание – похоже, с облегчением.

– Ладно, хватит. Ты слышал что-нибудь о том, что собираются с ним делать?

– Что вы! – искренне удивился оператор. – Кто же станет говорить мне…

– Да не тебе. Но при тебе, может быть?

Оператор быстро задёргал локтями. Кромин почему-то сразу понял, что движения эти означают полное отрицание. Он поверил.

– Тогда показывай мне всё подряд: посты, залы, уголки, закоулки…

– Я не могу, доктор – у меня за это отберут знание! Я не хочу ничего такого…

– Ничего, ты молодой – успеешь заново выучиться. Давай!

Оператор на несколько секунд уставился на Кромина остановившимися глазами; они выражали ужас. Кромин не понял причины такого отчаяния, хотя разгадка была уже близко, настойчиво постукивала в виски. Но сейчас надо было не думать, но действовать.

– Ну?!

Но глаза оператора вдруг потухли, перестали выражать что-либо. Руки бессильно соскользнули с пульта. С губ слетело едва слышное:

– Лучше убейте меня прямо сейчас…

– Хлипок ты, брат, оказался, – с досадой проговорил Кромин. – Ладно. Освободи-ка место. Возьми тот стул. Поставь рядом. Садись. Показывай, как переключать. Всё по очереди, с самого начала.

Оператор действовал, как во сне, робот – и тот проявлял бы больше чувств. Подтащил стул поближе к креслу, сел; показал, как набирались несложные комбинации. Всё оказалось очень просто.

– А теперь сиди тихо, не дыши.

Похоже, парень понял приказание буквально, учащённое дыхание его перестало доноситься до слуха. Кромин даже покосился: не помирает ли? Нет, пока вроде жив…

Он набрал первую из комбинаций.

Наверное, тут обитали сторожа: в продолговатом помещении всего оказалось по пяти: коек, тумбочек, узких и высоких шкафов, пять гнёзд в оружейной пирамиде; только стол посреди комнаты был один на всех. В пирамиде виднелись три излучателя; и охранников тоже было трое: двое спали, один сидел за столом, подперев голову кулаками, бездумно глядел куда-то в сторону – скорее всего смотрел на другом экране какую-то запись. Понятно: четвёртый – на посту внизу, у входа, последний же лежит тут, у входа – и, похоже, ещё не очнулся. Пять человек всего; даже когда начальство поймёт, что ситуация здесь, на этом посту, вышла из-под их контроля – вряд ли оно решится действовать такими вот силами. Наверняка вызовет откуда-нибудь подкрепление. Значит, какое-то время ещё есть. Использовать его получше – вот задача.

Второй просмотр. Пустой обширный зал. Мрачноватый, слабо освещённый. Посредине – что-то вроде постамента – на таких устанавливают на Терре гробы, когда прощаются с ушедшими. Здесь постамент был пуст. Вокруг него, на расстоянии метров трёх, стояли глубокие, удобные кресла. Людей – наюгиров, конечно, – не было. Кромин не стал даже спрашивать, что это за помещение. Ритуальное, скорее всего. Ему оно вряд ли понадобится.

Он включал одно помещение за другим; оператор, по-прежнему едва дыша, сидел с закрытыми глазами: не мог позволить себе смотреть на то, что ему видеть не полагалось. Хорошо их тут воспитали. Это что? Понятно: центр связи. Вот им, может быть, и придётся воспользоваться. Жаль – экран не подсказывает, как туда попасть.

– Эй, парень! Как туда пройти – знаешь?

Оператор – не открывая глаз:

– Я ничего больше не знаю. Ничего…

Спокойно этак выговорил, умиротворённо. Наверное, решил для себя, что жизнь уже кончилась, хотя дыхание ещё не пресеклось.

– А где узнать? Думай! Не то сделаю тебе больно…

Кажется, подействовало.

– Все данные – в помощнике, в памяти.

– Какой тут, к чёрту, помощник?

Но тут же сам сообразил: едва не подвёл чужой язык. Слова «компьютер» у наюгиров нет, есть – помощник.

– Где он?

– В первом расширении.

Расширение – значит, комната. И правда: пробегая, краем глаза заметил там в углу, на столе, что-то похожее.

– Ладно, потом покажешь. Поспи пока.

Только на шестом просмотре Кромин увидел, наконец, то, чего искал.

Нарисовался снова зал, но не такой просторный, как тот, что был с постаментом. И обстановка была совсем другой. Скорее походила на лабораторную. Длинные столы, на них – электроника, посуда; у стены, совсем как на Терре, – прозрачные шкафчики с инструментами. Не слесарными, понятно.

Кромин тихонько просвистел сквозь зубы мотивчик. Странно – не здешний (наверняка ведь здесь и свои песенки были), но привычный, земной.

То было помещение – медицинское – где происходил осмотр. Только людей в нём собралось, пожалуй, больше, чем в тот раз. На всех – докторские балахоны, но у многих под ними виднелись не врачебные комбинезоны, а те же узкие брюки, что и на Кромине были сейчас; похоже – официальная чиновничья униформа, принятая в этом мире.

Но не это было там главным.

Стояли там и те же кресла для пациентов, уже знакомые терранам – они походили не то на зубоврачебные, не то на те, что предназначаются исключительно для дам – хотя в деталях, конечно, далеко не совпадавшие. И в одном из этих устройств полусидел, полулежал безмятежно улыбающийся Изольд с неподвижными глазами, глядевшими прямо на Кромина с оператором. И столь же неподвижная, застывшая, словно вылепленная улыбка виднелась на его губах.

– Эй! – и Кромин помахал коллеге рукой. Но безрезультатно.

Пришлось вывести оператора из оцепенения, угостив крепким тычком – локтем в бок:

– Подъём, молодёжь. Нужна твоя консультация.

Оператор моргнул. Ответил хотя и не очень бодро, но по делу:

– Он вас не видит и не слышит.

– Он же прямо на меня смотрит!

– Он смотрит на экран – но видит там совсем другое.

– Что показывают в таких случаях? Только не говори, что не знаешь.

Парень ответил – не сразу, неохотно:

– Готовят к передаче знания.

– Ему?

– Нет – тогда они были бы в учебном секторе.

– Значит, от него?

– Да.

– Это опасно?

Оператор не ответил.

– Я спрашиваю: в этом есть опасность для него?

В ответ спрошенный пробормотал:

– Каждый имеет право быть убитым.

– Шевели языком – пока он у тебя есть. Это связано с методикой?

– Это и есть методика…

– Ты можешь объяснить подробнее?

– Нет. Нет!

– Почему?

– Мне страшно.

– Но я должен знать! Пока ещё можно что-то предотвратить.

– Это невозможно. Но если хотите… можно увидеть то, что ему там показывают.

– Родил наконец-то. Как?

Оператор протянул руку к пульту – медленно, словно преодолевая незримую преграду.

– Хотите двустороннюю связь? Или только слышать их?

– Сначала – посмотреть и послушать.

– Перехожу на третью камеру…

· · ·

Экран, мигнув, загорелся снова. Но картинка была уже другой. Кресло теперь виднелось с тыла, от Изольда обозримой осталась лишь макушка, прочие присутствующие тоже были обращены к третьему объективу спинами. Зато экран был виден полностью.

Но на нём не было ничего страшного. Наоборот, очень радостно было смотреть на то, что экран показывал.

Там виднелась та же самая маленькая эстрада, что они заметили во время прогулки. На солнечной поляне. Почудилось даже – нет, конечно, только почудилось, – что повеяло тем ласковым, тёплым, душистым ветерком, какой овевал их тогда.

На эстраде стоял человек. Наюгир, конечно.

Или – не наюгир?

– Крупнее! – скомандовал Кромин. – Ну!

Оператор повиновался. Сработал трансфокатором камеры.

Да. Человек. Если совсем точно – профессор Горбик.

Почему-то он был не в тоге, которую на него напялили в карантине, и без нелепого цилиндра на голове, но в длинной – до земли – белоснежной мантии. На голове красовался венок из каких-то ярко-желтых цветов.

Горбик улыбался и вежливо кланялся тем, кто окружал возвышение. Десятка два наюгиров – одни в безрукавках, другие – в таких же красных одеяниях, как Горбиково вчерашнее. Но кроме этих – взрослых – на лужайке были и дети. Они стояли группками, человек по семь-восемь, при каждой группе находились двое взрослых. И взрослые, и дети неотрывно смотрели на профессора. Потом паренёк, по земным меркам – лет двенадцати, выбежал из своей группы, подбежал, никем не остановленный, к самой эстраде, в следующую минуту взобрался по крутой лесенке. В руках мальчика была корзина с цветами – тяжёлая, судя по тому, как он тащил её.

Мальчик низко поклонился Горбику, и профессор ответил тем же. Потом мальчик заговорил.

(– Звук! – прошипел Кромин оператору. – Ну же!).

– Достославный и глубокоуважаемый профессор! Мы пришли поблагодарить тебя за то, что ты прилетел к нам издалека, чтобы передать нам твоё великолепное знание. Оно – единственное в нашем прекрасном мире и незаменимое…

«Ну прямо Цицерон! – подумал Кромин невольно. – Чешет и чешет без единой запинки, а ведь не простые предложения, сложные. Славно их тут обучают…».

– Мы обещаем тебе и клянёмся, – продолжал между тем юный наюгир, – что усвоим каждую крупицу твоего знания, а когда придёт наше время – так же, как ты сейчас, передадим его другим, тем, кто придёт после нас. И никогда не забудем, от кого мы получили это знание: от тебя! Твоё имя, выбитое на Колонне Славы, никогда не окажется забытым. Да гремит оно вечно!

Продекламировав всё это, мальчик с натугой поднял цветочную корзину. Горбик наклонился и перехватил её. И одновременно все собравшиеся подняли над головой букеты, которыми, оказывается, запаслись заблаговременно. Послышался одобрительный гул. Говорливый мальчик рысью сбежал по лесенке – и тотчас же, один за другим, на эстраду стали подниматься все остальные, и большие, и малые, каждый кланялся и клал свои цветы к ногам профессора, так что вскоре перед Горбиком возник целый холмик.

«Как на похоронах», – подумал Кромин.

На экране всё происходило быстро; лишь две-три минуты прошло, и наверху осталось лишь двое: Горбик – и ещё один, в котором Кромин без труда узнал ректора. Ректор взял Горбика под руку, они неторопливо спустились по лесенке; собравшиеся разделились, образовав живой коридор, по которому двое прошли под всё тот же одобрительный гул, пересекли лужайку и направились к зданию.

На этом запись кончилась.

– Переключи на старую, быстро!

Оператор не возражал, и сразу можно стало увидеть Изольда, как и вначале, в лицо.

Изольд улыбался.

– Ну, как вам это понравилось, доктор?

Спрашивал ректор.

– Это впечатляет, – ответил Изольд. – Трогательно. Я бы сказал даже – чудесно.

– Ну, вот видите!

– Но я ведь, собственно…

Он говорит свободно, непринуждённо, понял Кромин. Похоже, что не находится под давлением. Но к чему всё это вообще?

– Вы хотите сказать, доктор Изольд, что не находите в этом ничего страшного? У вас нет возражений? Вы сами готовы пройти через подобный ритуал?

– Не вижу причин для отказа. Но я хотел бы увидеть и продолжение: вы показали мне, как я понял, ритуал перед передачей знаний; а как происходит сама передача?

– Вы увидите и это; но не сразу. Мы ещё дадим вам время, чтобы все новые впечатления улеглись в вашем сознании; что же касается всех деталей – то, если не возражаете, мы передадим их вам по той же нашей методике.

– Я хотел бы, собственно, своими глазами увидеть весь процесс: начиная от добычи эногара, затем – обработки, технологии применения; ведь именно такими были условия контракта?

«Чёрт, – подумал Кромин, – опять этот эногар? Ах, Изольд, хитрейший муж…».

– Сейчас могу сказать вам лишь одно: всему своё время. Порядок ознакомления с нашей методикой проводится по давно и хорошо разработанной схеме; так что вам придётся ещё потерпеть. Что касается вашего коллеги, доктора Кромина, то с ним дело обстоит непросто: его ещё нужно найти. Потому что в помещении его нет. Возможно, он снова захотел прогуляться… Но мы найдём его в ближайшие несколько минут, и в дальнейшем вы с ним будете проходить все процедуры вместе.

· · ·

– Всё ясно, – проговорил Кромин невесело. – Хорошо: выключай всю музыку. И быстро уходим.

– Куда? – спросил оператор нерешительно.

– Там видно будет. Обстановка покажет.

И Кромин повернулся к выходу, не забыв подхватить оружие.

Оператор окликнул его:

– Смотрите…

– Ну, что там ещё у тебя? – И Кромин оглянулся.

Левый экран засветился. На экране виднелся ректор. Теперь он был уже в своём кабинете – сидел за столом. Встретившись взглядом с Кроминым, осуждающе покачал головой:

– Это всё совершенно излишне, доктор Кромин. Хотя бы потому, что вам и вашему коллеге тут ничто не грозило и не грозит.

– А доктору Горбику? Кажется ведь, что и ему ничего не грозило?

– Видите ли…

– Ещё нет, – сказал Кромин. – Но хочу обязательно увидеть. Своими глазами. Так что извините – у меня нет времени на содержательную беседу. Потом как-нибудь…

Он отвернулся. Взял за плечо оператора, не перестававшего кланяться изображению ректора, и вытолкнул его в прихожую и дальше – в коридор.

– Доктор Кромин, послушайте… – донеслось до него из комнаты, где ярко светились оба экрана. – Вы неправильно воспринимаете увиденное вами…

– Да заткнись ты, – пробормотал Кромин. – Эй, парень! Загрузи мне план здания. Хочу понять, как отсюда выбраться.

Оператор без особой охоты сел за компьютер в малом расширении, как это тут называлось. Пробежал пальцами по клавиатуре. Схема возникла на дисплее.

– Молодец, – похвалил Кромин. – Теперь обозначь все выходы.

– На уровне поверхности?

– Есть и другие?

– Есть подземные. И ещё верхние – но для них нужен транспорт, на котором можно улететь.

– Заманчиво, но не годится. Куда ведут подземные?

– По-разному. Почему бы вам не воспользоваться выходами на поверхность?

– Время ушло. Не сказать, что напрасно, и тем не менее… Ближайшее воинское подразделение далеко отсюда?

– По воздуху добраться можно за пять минут.

– Считай, что они уже здесь. Так что с подземными?

– Есть несколько подземных постов – на разных расстояниях. Но ими не пользуются уже очень давно; они возникли, когда в мире было ещё беспокойно – пока всеобщая власть не утвердилась. Не знаю, есть ли там энергия, да и вообще выходы, может быть, давно выведены из строя.

– Ладно, пойду на риск. Обозначь путь – от нашей двери до места, где начинается ход… На каком расстоянии от дома самый ближний?

– Северо-западный? Метров триста…

– Не годится. А самый отдалённый?

– Южный. Три с лишним. Только – оттуда выход на равнину, не под крышу. – Некое предостережение прозвучало в голосе оператора, но Кромин предпочёл не замечать этого.

– Вот и славно, что не под крышей. И вообще – всегда любил южное направление. Показывай. Только задачу ставь с оговоркой: чтобы в обход мест, где можно встретиться с кем-нибудь.

– Вряд ли возможна полная гарантия…

– Найди самую надёжную из всех возможных.

Он внимательно изучил, запоминая, засветившуюся на экране богатую зигзагами кривую, перескакивавшую с этажа на этаж, из одного коридора в другой.

– Сторожевые посты по дороге есть? Хотя – ясно, до сих пор не было. Пошли.

– Но я не…

– Хочешь, чтобы я тебя бросил тут? Ты же не настолько любишь меня, чтобы скрыть, в каком направлении я удалился. Да не трясись ты: я не собираюсь перенимать твоё знание, так что жизнь твоя в безопасности – пока ты со мной. Всё. Побежали.

Чемоданчик с компьютером он не забыл прихватить с собой.

Около выхода Кромин нагнулся, оттаскивая вырубленного охранника так, чтобы он не мешал опустить дверь. Тот дышал равномерно. Всё в порядке.

Миг он помешкал: удлинить путь – вытащить Изольда, захватить с собой?

Но здравый смысл подсказывал, что у него самого очень немного шансов выбраться из всей этой передряги живым. Слишком глубоко он, похоже, залез в некоторые подробности здешнего образа жизни – в те, которые Наюгира вряд ли захочет рекламировать в других мирах. Изольд же, может, и уцелеет: если они всерьёз хотят вести переговоры с Террой, то используют его – тем более что он-то знает ровно столько, сколько ему показывают. Нет, бежать надо, не пытаясь освободить его. Главная задача сейчас – всю собранную информацию перегнать Муллавайоху наверх. А уж дальше – как повезёт.

И Кромин побежал, левой рукой подталкивая оператора, правой – удерживая оружие на изготовку. Лёгкой была машинка, удобной, сподручной. Побежал не к лифтам: путь не лежал через них, а, согласно указаниям компьютера, по запасным, пожарным, служебным лестницам, через коридоры и проходы обслуживания, в одном месте даже – по вентиляционной трубе сквозь два этажа.

– Интересно, – пробормотал Кромин на бегу, – для чего же такие хитрые маршруты заложены в память? Не для меня же, это было бы слишком трогательно.

Оператор услышал, хотя это, собственно, не было вопросом к нему.

– Очень давно… Ещё до накрытия… Когда была опасность внутренних непорядков…

Он выталкивал слова с трудом: бег по переходам и лестницам давался ему не так легко, как Кромину. Похоже, Наюгира давала своим операторам куда более слабую общую подготовку, чем Терра – людям, собирающимся усваивать чужие методики.

· · ·

Хотя пришлось однажды всё-таки сделать привал, потому что оператор стал по-настоящему задыхаться и бежать больше не мог, до входа в нужный туннель они добрались без приключений. Остановились перед невысокой сводчатой дверью; Кромин постучал по ней костяшками пальцев, металл отозвался низким гулом. Он дёрнул за ручку, потом толкнул дверь – безрезультатно.

– Чёрт – заперто…

– Раскройте компьютер. Или лучше дайте – я. – Похоже, оператор на какое-то время стал и правда серьёзным союзником.

– А что – там указан код?

– Это ведь служебный аппарат; в нём есть всё, что относится к Зданию. В частном, понятно, не было бы, пришлось бы пробовать вероятности.

Не пришлось, к счастью: дверь исправно отворилась, едва нужная комбинация была найдена и задействована. Они вошли в подземелье.

– Только не забудь запереть дверь!

– Тут автоматика.

– А заблокировать можно? Чтобы открыть её стало затруднительно.

– Попробую.

Это заняло немного времени.

– Теперь – вперёд, не останавливаясь.

Оператор только порывисто вздохнул, снова пускаясь бежать.

Лампы в подземелье не горели, но потолок и стены покрывала светящаяся краска, так что можно было продвигаться, не рискуя налететь на препятствие – если оно тут вдруг окажется.

· · ·

Кромин ожидал увидеть в конце туннеля просто площадку перед ведущей на поверхность лестницей, но оказалось не так: тут была целая квартирка из трёх помещений, в которой можно было расположиться не без удобства. Похоже, пост этот являлся частью чего-то, вроде укреплённого района – в те времена, когда такие районы были в этом мире необходимы. Сейчас на Наюгире вроде бы властвовал мир – несмотря на то, что… Ладно, подумаем над этим потом – если будет время. Главное – выйти на связь с Муллавайохом. Для этого придётся, хочешь не хочешь, выбираться на поверхность и оставаться там до тех пор, пока не получит сверху квитанцию. Но сначала осмотримся как следует здесь.

Кромин нажал выключатель. Без последствий.

– Света нет, – сообщил он оператору. Тот, присев на лежанку, старался привести в норму дыхание.

– Отключено, да.

– Откуда они узнали, что я здесь?

– Вряд ли они знают. Просто – этими постами давно не пользуются, я же говорил.

– Значит, и наблюдение тут не работает?

– Его тут никогда не было. В те времена, когда это устроили, телевидения ещё не существовало. Вы не обратили внимания: это не бетон, а кирпич и дикий камень.

– Да, в самом деле. Постой, а выход наверх можно будет открыть без тока?

– Если он только не завален. Попробуем… Доктор!

– Ну, вот он я.

– Когда вы отпустите меня?

– Отпущу, сказано же.

– Когда же?

– Спроси чего полегче.

Оператор вздохнул и больше вопросов не задавал.

· · ·

Выход наверх удалось открыть без чрезмерных усилий. Просто с кряхтением подняли, толкая изнутри, массивную крышку, закрепили в вертикальном положении, пожмурились от яркого дневного света. Стоя на верхней ступеньке лестницы, Кромин огляделся.

– Да-а, – только и проговорил он. – Как на другой планете…

Ничего иного сказать было нельзя. Потому что здесь не росли развесистые деревья с ласковой тенью; твердая, как бетон, потрескавшаяся земля вряд ли могла бы вскормить хоть одну, самую ничтожную былинку. Лишь вдалеке, километрах в двух, виднелась зелёная заросль – скупо и резко очерченная безжизненным пространством. Над оазисом поднималось здание Базы – видны были его верхние этажи, и всё. Воздух здесь уже не радовал ароматом, не ласкал гортань, но скорее царапал её. Не было ни следа хоть какой-то жизни ни на поверхности, ни в воздухе; впрочем, нечто виднелось высоко над головой, но это не было птицей. И с первого взгляда становилось ясно: этим путём никуда не уйти. Под гневным солнцем Наюгиры, без пищи, без воды – да и будь она, много ли её запасёшь, если нести придётся на себе?

– И далеко тянется эта пустыня? – невольно спросил Кромин, хотя и сам уже всё понял.

Оператор ответил невесело:

– Так выглядят три четверти нашего мира. Наверное, увидеть это впервые и на самом деле страшно. Мы привыкли – за тысячи лет.

– До такого безобразия ваша цивилизация довела планету – со всеми вашими хвалёными методиками?

– Вовсе нет, – сказал оператор обиженно. – Когда-то она была такой вся – кроме узких полосок вдоль рек, но рек у нас мало. Вся история Наюгиры – это борьба за оживление её поверхности. Сейчас таких баз, как эта, уже много; но расширяются они медленно. Поэтому нам и нужна помощь других миров. Вот вашего, например.

– Но все почему-то отказываются сотрудничать с вами? Ничего удивительного; если только на Терре узнают о вас хотя бы то, что знаю я, то вряд ли найдётся хоть один человек, которому придёт в голову иметь с вами дело.

– Возможно, вы и правы, доктор Кромин, – если узнают только то, что знаете вы. Но вы успели узнать очень немного – а понять и того меньше. Вот если вы узнаете по-настоящему много о нас – тогда, я уверен, ваше мнение изменится и вы сможете показать нас так, как мы того заслуживаем. Впрочем, если даже вы не захотите… Благодаря визиту вашей делегации у нас уже есть некоторое количество наюгиров, владеющих терраной, а вскоре их будет ещё больше. Никогда не надо делать поспешных выводов, доктор Кромин; разве не этому учили вас, специалиста своего дела, на Терре? Я уверен, что и в вашем мире помимо мнений требуют ещё и доказательства, чтобы сделать вывод? Кстати, опустите оружие: оно здесь излишне. Думаю, что и вы сами поняли это.

Кромин медленно опустил оружие.

– Да, ректор, – ответил он. – Но у меня доказательств столько, что они убедят и самого нерешительного.

Он сказал «ректор», потому что именно этот наюгир только что поднялся к ним по лестнице, пройдя тем же путём, что и они сами. И сейчас стоял рядом – без охраны, без оружия, совершенно уверенный, видимо, в своей безопасности.

· · ·

Порыв ветра налетел из пустыни, жаркий, шершавый и хлёсткий. Ректор поморщился. Сказал:

– Спустимся: думаю, разговор наш затянется, а этот ветер коварен и приносит болезни.

– Согласен, – ответил Кромин. – Но мне нужно несколько минут, чтобы вызвать с орбиты катер. Здесь прекрасные условия для посадки.

Он произнёс эти слова спокойно, тоном человека, владеющего положением. Да и в самом деле: он был тут единственным вооружённым, и если даже ректор привёл с собой охрану, да хоть солдат – с той позиции, что занял сейчас Кромин, можно было мгновенно поразить всякого, кто появится на нижней ступеньке узкой лестницы. А следовательно, можно было диктовать условия, одновременно дав понять, что он здесь не одинок: есть ещё некто на орбите.

– Предлагаю изменить последовательность, – невозмутимо сказал ректор. – Прежде всего наш разговор – переговоры, если угодно. А потом уже вы поступите, как вам заблагорассудится: вызовете катер или не вызовете, улетите или останетесь, сообщите вашим соотечественникам тот вывод или другой, противоположный. Заметьте: я прошу вашего согласия, хотя мог бы сказать и по-иному: в наших силах – распылить ваш катер, едва он начнёт сходить с орбиты, и это весьма затруднит ваше положение. Я даю вам возможность вести переговоры на равных; если вам угодно выбрать другой вариант – сделайте одолжение!

Ага, вот, значит, какова ситуация.

– Хорошо. Я согласен спуститься. – Кромин оглядел местность: нигде – никого, так что ждать удара в спину во время спуска вроде бы не приходится. – Вы пойдёте за мной, отставая на десять ступеней. Ступайте громко, чтобы я слышал каждый ваш шаг. На последней ступеньке остановитесь – я скажу, когда можно будет войти.

– Вы хорошо обучены, доктор.

Кромин не счёл нужным ответить. Вместо этого перевёл оружие в режим полной мощности, огня на уничтожение. И не сошел, а скатился по лестнице, прыгая через три-четыре ступеньки сразу и приземляясь на носки – чтобы железо не очень гудело. Палец лежал на клавише огня, готовый вжать её до предела, едва кто-либо промелькнёт внизу. Если его хотели захватить обманом – сейчас для этого был самый удобный момент.

Но никто не появился. Кромин соскочил с последней ступеньки, пригнулся, выглянул из-за угла; в ближайшем помещении поста не было ни души. Стремительно ворвался в среднюю комнату, в проёме отработанным движением нырнул, встретил пол левой ладонью, правая рука с излучателем была вытянута вперёд; если по нему хотели хлестнуть встречным огнём – трассы прошли бы поверху, а перенести прицел противник уже не успел бы. Но и здесь не было никого. В третье помещение Кромин заглянул уже почти спокойно. Никто не ждал его и тут.

Это как будто бы должно было свидетельствовать о честных намерениях ректора. Но не очень-то в его честность верилось. Всё говорило в пользу другого варианта.

Кромин вернулся к лестнице. Оба наюгира послушно ожидали его на нижней ступеньке, как им и было велено. Не опуская оружия, Кромин хмуро проговорил:

– Входите. Садитесь рядом.

Сам он уселся напротив, у противоположной стены.

– Ну, что же вы хотите мне сказать? Что вы – цивилизация каннибалов? Людоедов? Но это я и сам уже понял. Что ещё?

· · ·

Он ожидал, что ректор хотя бы опустит глаза. Ничего похожего; наюгир по-прежнему смотрел на него – спокойно и, кажется, чуть печально. Потом медленно кивнул:

– Да, нас можно назвать и так – хотя сегодня это будет уже неточно. – Он вздохнул. – Исторически – да, это так. Нам суждено было оказаться в мире с богатейшим минеральным царством – и крайне бедным растительным, а следовательно, и животным. В течение тысячелетий мы отвоёвывали у пустыни и оживляли один клочок за другим; но и сейчас большая часть планеты такова, какой вы её только что видели наверху. Нам нужна помощь со стороны, прежде всего – помощь продуктами питания, за которые мы можем хорошо заплатить теми ископаемыми, порой очень редкими, которых постоянно не хватает в большинстве цивилизованных миров. Но нам не хотят помогать. Мы как бы поставлены вне закона. Хотя давно уже не используем себе подобных в пищу. И хотя нет такого мира, который в своё время не прошел бы через эту стадию развития. Просто остальным удалось отказаться от этого раньше…

– Если бы вы отказались! – не вытерпел молчания Кромин. – Но ведь и сейчас!

– Нет, мы не едим друг друга, я уже сказал.

– Но вы убиваете себе подобных!

– А вы? Разве вы не воюете и не казните?

– Но это совсем другое!

– Почему же? Убийство есть убийство, а уж если говорить о мотивации, то наша, я уверен, даже благороднее.

– По-вашему, убить профессора Горбика было проявлением благородства?

– Это было вызвано необходимостью.

– По-вашему, жестокая традиция – это необходимость?

– Нет. Наоборот: необходимость – это традиция.

– Не совсем понимаю.

– Между тем, всё очень просто. Наши предки долгие годы жили, не развиваясь, способные только удержать себя от вымирания. Но умнейшим из них становилось всё более ясно, что эта борьба с природой окончится нашим исчезновением. Нужно было много знаний и умений для того, чтобы начать пусть и медленно, но всё же одолевать жестокую природу. Нужно было как можно быстрее распространять и знания, и умения среди наюгиров. Те же самые проблемы, собственно, в своё время стояли и у вас – но у вас они решались значительно легче.

– Почему же так?

– Потому, что мы не могли тратить целые годы на обучение. Двадцать лет жизни было у нас чуть ли не максимальным пределом. А ведь человеку мало получить знание – нужно успеть применить его, чтобы мир продвинулся ещё хоть на крошечный шажок вперёд. Мы должны были найти способ быстрой, почти мгновенной передачи больших объёмов знаний и навыков. И мы нашли его.

– Вы хотите сказать…

– Я хочу сказать, что наша находка не является чем-то новым для вас – как и для остальных живых миров. У вас это было найдено ещё во второй половине столетия, которое вы называете двадцатым, и получило название «Транспорта памяти». Не стану утомлять вас подробностями; скажу только, что у вас уже очень давно узнали, что если ввести необученному животному экстракт мозга другого, обученного, – просто сделать укол – то второе животное получает всё то, что хранилось в памяти первого, поскольку в мозгу всё это кодируется на молекулярном уровне. То же самое узнали и мы. Но вы остановились на уровне животных – во всяком случае, в официальной практике, потому что у вас уже куда раньше было налажено обучение словом и показом. У вас было время, которое вы могли тратить на это, а у нас его не было – и мы сразу же пошли дальше. Перешли к людям.

– Но это же варварство! Жестокость!..

– Вы – очень богатый мир, как нельзя лучше пригодный для жизни. И потому у вас была возможность объявить главной ценностью вашей цивилизации – человека. Личность. О, вы далеко не всегда придерживались этого правила – но во всяком случае оно провозглашалось. А у нас главной ценностью всегда было – и сегодня остаётся – сохранение всей расы. Всех наюгиров. Вот почему каждый из нас со всеми нашими личными интересами – исчезающе малая величина по сравнению с миром, с нашим человечеством. Вот почему всё законодательство и всё воспитание у нас исходит из того, что наюгир рад, счастлив принести свои собственные интересы, самого себя в жертву ради блага всех. Мы обучаемся мгновенно; вы, кстати, тоже – не случайно ведь вы сразу же заговорили на наюгире. Такая методика применяется у нас более двухсот лет; и за это время мы стали жить вдвое дольше. Наше число умножилось. И надеемся на дальнейшие улучшения… Вы уже могли увидеть: наша сегодняшняя технология если в чём-то уступает вашей, то очень ненамного. А дальше…

– Но ведь если один убитый обучает одного живого…

– Кто вам сказал? Один преподаватель позволяет обучиться теперь уже двадцати наюгирам.

– Так что теперь террану у вас усвоило двадцать?

– Пока – да. Но не менее пятнадцати из них уже возведены в ранг преподавателей. И каждый из них…

– Да, да. Я понял. Скажите только: к чему вам такое количество владеющих терраной? Не думаете же вы, что Терра, узнав обо всём этом, захочет вести с вами дела? Что мой мир простит вам убийство профессора Горбика и доктора Изольда?

– Доктору Изольду ничего не грозит. Он уже начал заниматься тем делом, ради которого его сюда прислали: технологией добычи и транспортировки эногара – того самого вещества, которое вы так и не смогли синтезировать у себя дома и который вам так нужен; у нас же он – естественный, и залежи его велики.

– Доктор Изольд?..

– Что, вы даже не знали, что он прислан сюда именно с этим заданием? Удивительно. А впрочем – он ведь тоже не знал о вашей миссии. Вы разведчик, если не ошибаюсь.

– Да чёрт с ним… Но Горбика-то вы убили! От этого вам не отвертеться!

– Дорогой доктор, – в голосе ректора прозвучало едва ли не сожаление. – В вашей профессии такая наивность непростительна.

– Хотите сказать, что и Горбик жив? В таком случае – органы какого же человека изучали ваши врачи?

– Его, его. Нет, его нет более в живых, к моему глубокому сожалению. Но неужели вы думаете, что мы предварительно не получили на это согласия тех, кто послал вас сюда?

– Вы хотите сказать, что Терра знала…

– Именно это. Я ведь не напрасно сказал вам: и у вас человек и сегодня приносится в жертву интересам всего мира; просто у вас не хватает смелости или честности сказать об этом прямо. Так, как это делаем мы. Хотите спросить ещё о чем-нибудь?

– Идите к дьяволу, – устало сказал Кромин.

– Есть у вас какие-либо другие пожелания?

– Есть, – кивнул Кромин. – Я хочу домой.

– С нашей стороны нет никаких препятствий этому. Кстати: когда за вами прилетят, обратите внимание: это будет не катер, а капсула, рассчитанная лишь на одного пассажира. Чтобы не тратить лишней энергии.

– Ясно… – пробормотал Кромин. – Могу я сейчас переговорить с кораблём?

– Безусловно. Но если вы хотите вызвать с борта транспорт, то мы уже позаботились об этом. Капсула сядет примерно через полчаса.

– Больше вопросов нет, – сказал Кромин. Он поставил оружие на предохранитель и швырнул его в угол. Наюгиры не сделали попытки подобрать его.

· · ·

– Как самочувствие? – спросил Кромина Муллавайох в салоне «Лилии Простора», экспедиционного корабля с Терры.

– Такое, что охота напиться. Это возможно?

– Для тебя – вполне. До Терры успеешь и опохмелиться, и выспаться. Но туда ты должен прибыть в лучшей форме: ученики уже ждут тебя.

– Какие, к чёрту, ученики?

– Те, которым ты будешь преподавать наюгиру. Нам нужно много людей, владеющих этим языком. Надо полагать, тут начнётся та ещё торговля, и такие люди будут нарасхват.

– Надеюсь, что меня не заставят передавать им знания по наюгирской методике?

Муллавайох помолчал прежде, чем ответить:

– Надо полагать. Но всё-таки пари на это я заключать не стану. Ты ведь знаешь: у нас на Терре любят перенимать опыт.

– Хочешь сказать, что мы такие же сволочи, как и эти?

– Почему сволочи? Просто прагматики. Жить-то надо?

И Муллавайох, отвернувшись к экранам, стал мурлыкать себе под нос весёлую песенку, выводя корабль на обратный курс.

Триада куранта.

1.

В комнату вошла пара башмаков.

Нет, не то слово. Пара модных элегантных туфель с закрученными штопором носками и семигранными каблуками. Туфли ступали легко, слегка даже пританцовывая, хотя несли на себе пару толстых ног. На них в свою очередь держалось весьма массивное тело, обладавшее полным набором рук (две) и головой, чьи волосы остались где-то в незабвенном прошлом. Голова была укомплектована парой глаз, чей взгляд не назвать было иначе, как нахальным, а также губами; последние в данный момент активно шевелились, заставляя воздух вибрировать так, чтобы возникали более или менее различимые слова:

– Эй, если ты ещё жив – докажи это по возможности побыстрее. Представь, что на улице раздают деньги, и они вот-вот кончатся. И занимаются этим самые красивые девушки города!

Вместо ответа Ястреб снова закрыл глаза, надеясь, вероятно, что явившийся перед ним призрак Листвена, не получив на свой призыв никакого отклика, незамедлительно рассеется в воздухе.

Упование оказалось тщетным. Как обычно бывало в таких случаях, когда коллега Листвен врывался ни свет ни заря, пользуясь привычкой Ястреба не запираться на ключ. Похоже, что гость каждый раз надеялся застать сослуживца в постели с дамой, чтобы наконец разрушить миф об абсолютной его, Ястреба, неприступности. Так что туфли чётким перестуком обозначили свой путь, остановились рядом с диваном, и в следующий за этим миг одеяло взлетело в воздух, чтобы приземлиться где-то у противоположной стены.

Это действие вызвало у атакованного острое чувство незащищённости, заставившее Ястреба испустить жалобный стон:

– Толстый, дай человеку выспаться! Я только в четыре вернулся! Ну, ради всего святого! Должна же быть в твоей жирной душе хоть какая-то гуманность…

– Она-то мною и движет, – объяснил Листвен, ухватив Ястреба за плечи и таким образом приведя его, хотя и не без усилий, в сидячее положение. – Беспробудный сон сотрёт в тебе последние признаки людского, останется одно лишь птичье. Поставить тебя на ноги? Или отнести в ванную и окунуть? Воду я уже напустил. Ледяную. Брр!

– Слушай: ну неужели…

Листвен не дал Ястребу продолжить, сказав лишь три фразы – с которых, собственно, и следовало начать: их бы вполне хватило.

– Младой ждёт. По тревоге. В конторе – полный раздрай.

– А будьте вы все прокляты, – искренне пожелал Ястреб, окончательно просыпаясь. – И пусть боги нашлют на вас, самое малое, бессонницу, и пусть покарают тебя лично отсутствием аппетита…

Листвен удовлетворённо ухмыльнулся, однако на всякий случай отошёл подальше и занял выжидательную позицию у двери.

2.

В конторе «Прозрачного мира», частного сыскного агентства с достаточно высокой репутацией, и в самом деле физиономии у всех, находившихся там, когда пробуждённый возник на пороге, были кислее квашеной капусты.

– Чего это вы так? – поинтересовался Ястреб. – Может, все перешли на лимонную диету? Или закрывают наконец наш приют для бездельников? Нет, неправдоподобно: это означало бы, что среди начальства появился хоть один умный человек, а такого не может быть по определению.

– Сейчас это меня даже обрадовало бы, – и Младой, директор и главный акционер, горестно всплеснул руками, словно собираясь вцепиться в остатки седых волос на своей голове. Одновременно он сделал жалкую попытку усмехнуться, но у него это не очень получилось. Руки медленно опустились, так и не произведя никакого действия.

– Тогда и подавно незачем было отрывать меня от приятного времяпрепровождения.

– Он что – не один был в постели, что ли? – обратился Младой к Листвену.

– Если только она из невидимок, – пожал плечами тот. – Может, он её видел во сне?

– Я тебе сочувствую, – сказал Младой уже Ястребу, постукивая ногтями по столешнице в такт словам. – Больше того, жалею. Но помочь не могу совершенно никак. Ну совершенно.

– Пожалел волк кобылу, – пробормотал Ястреб.

Вероятно, он ещё не пришёл в себя как следует: в разговоре с Младым подобные реплики не сходили с рук, директор требовал полного к себе уважения. Но на сей раз ограничился лишь не очень сердитым:

– Ну, ну, не забывайся. Да ты ведь и не кобыла, а ястреб, разве напрасно тебя так прозвали? «Жеребец» – тебе больше нравится?

– Похоже, что и то и другое не по адресу, – процедил Ястреб хмуро, но уже не столь обиженным тоном. – Поскольку со мной обращаются скорее как с цыплёнком. Я ведь работал Триглазого. Двое суток не спал ни минуты. Ещё какую-нибудь пару часов – и я проснулся бы в лучшей форме и ещё до вечера его закогтил бы. А если вы станете меня отрывать – как бы не пришлось начинать всё сначала: его к вечеру наверняка и след простынет. А я его неделю пас…

– Кого? – произнес Младой с мягкой укоризной в голосе. – Кого, я спрашиваю? Триглазого? Кто таков Триглазый? Тришка. Мелочь пузатая. Не много ли для него чести, чтобы его Ястреб когтил? Не бойся: никуда он не денется. Его перенял Виталич и возьмёт сразу же, как только Тришка выведет на деньги. То была, как говорится в народе, службишка, не служба. От безделья рукоделье.

Младой любил цитировать старинных авторов вперемежку с поговорками.

– Какая же будет служба? – не удержался от вопроса Ястреб. Хотя и старался не проявлять явного интереса.

– Служба будет – Смоляр.

Ястреб только присвистнул сквозь зубы. Подошёл к своему столу, выдвинул все ящики и стал неторопливо выкладывать их содержимое на плоскость. Глаза всех присутствующих провожали каждое его движение.

– Ты что это задумал, а? – после паузы поинтересовался Младой. – Вроде бы до Дня наведения порядка ещё далеко?

– Если хочешь меня уволить, – ответил Ястреб спокойно, – то так и скажи. Без литературных фигур. А то – «Смоляр»!.. Остряк ты!

– Да ты что! Кто тебя…

– Нет, это вы – что, заболели? Случай массового помешательства? Но я тут ни при чём: у меня здоровье в порядке. Разве что хронический недосып – но без этого на такой собачьей работе не бывает. Сам удивляюсь – как это до сих пор не нажил нервного истощения или чего похуже.

– Уймись, – посоветовал Младой. – Если кто и спятил, то не мы. Ты способен спокойно воспринимать информацию? Тогда слушай. Час тому назад позвонил сам Президент…

– Президент чего? – перебил Ястреб. – Фонда помощи слаборазвитым детям? Или Общества передвижных цирков?

– Президент страны, идиот!

– Ну, я бы не судил его так строго…

– Ты перестанешь паясничать?! Повторяю медленно, чтобы ты усвоил: звонил Президент страны. И просил заняться этим делом. Просил со слезами на глазах. Усекаешь? Нас! Со слезами!

– Ничего себе уха, – проговорил Ястреб, помолчав. – Слёзы – это понятно, коли уж больше не к кому обратиться, как к нам. Но если возникло дело Смоляра… Значит, и вправду стало жарко.

– Да, – сказал Младой. – Вот именно. Разжевал, наконец?

– А может, – проговорил Ястреб задумчиво, – мне лучше всё-таки сразу подать в отставку? Не теряя времени?

– Ты что, – едва ли не испуганно пробормотал Младой. – И в самом деле не выспался? Я с тобой серьёзно разговариваю…

– А что, разве нет у нас поговорки: «Послать на Смоляра»? Когда приходит пора от кого-то избавиться? Задание-то на засыпку.

– Нет, – сказал Младой и даже руку приложил к сердцу в знак полной искренности. – Совсем даже наоборот. Если кто-то и может взять его вместе с доказательной базой, то только ты. Поверь: мы тут долго перебирали, каждого подсада разобрали по косточкам. Ты – и никто больше.

– А надо ли? – Похоже, Ястребу очень не хотелось браться за предложенную задачу. – Сказал бы ты президенту, дал бы благой совет: не тронь, мол, его – и оно вонять не будет. Смоляр вроде бы сидит тихо, никого давно уже не доводит до головной боли… Зачем же будить спящую собаку?

– Да довёл уже до зубной и сердечной вместе, – пробормотал Младой хмуро. – Ты успокойся немного, подумай о чём-нибудь нейтральном, по возможности приятном: о женщинах хотя бы. А потом я тебя введу в курс дела со всеми подробностями. Выпьешь чего-нибудь?

– Синильной кислоты с тоником, – ответил Ястреб, пытаясь и в самом деле успокоиться. – И советуешь ты, скажу тебе, ерунду. Женщины! Это, по-твоему, успокаивает? Стареешь, начальник? Да и где они? И где – время на них?

Времени Ястребу и в самом деле всегда не хватало – или, во всяком случае, так ему казалось. Вот почему вместо того, чтобы думать о приятном, Ястреб принялся вспоминать всё, что было известно о Смоляре – ему, да и всем его коллегам по работе в «Прозрачном мире» – и не только в нём, но и во всех вообще Службах охраны порядка Галаксии, великой Федерации.

3.

В «Прозрачном мире», как и в любой другой службе такого рода, Смоляр уже много лет был притчей во языцех. О нём знали, кажется, всё – и никогда ничего не могли доказать. Ему приписывалась разработка и организация самых крупных преступных операций за последнюю четверть века; но ни по одному из дел не было найдено ни намёка на соучастников и ни единого свидетеля. Сам Смоляр уверял, что все слухи о нем распускаются завистниками, не прощающими успеха и несомненной популярности: Смоляр недаром считался символом всего на свете, от секса до богатства и власти.

Службы были уверены в его виновности во многих и многих крутых делах хотя бы потому, что методом исключения каждый раз отсеивались все другие подозреваемые – им выполнение проектов такого масштаба было бы просто не по силам. Например, мгновенное – за неделю – разорение могучего «Треста-92», владевшего тремя четвертями добываемых в Галактике уранидов. Акции Треста обрушились после того, как все средства информации опубликовали сверхдостоверные сообщения о катастрофах с трагическим исходом на самых продуктивных разработках. Скатившиеся ниже номинала ценные бумаги были мгновенно скуплены «Галактинвестом», о котором буквально все знали, что принадлежит он Смоляру, во всяком случае – контрольный пакет, хотя юридически это и было недоказуемо: формально этот пятьдесят один процент был разбросан по двум дюжинам провинциальных компаний и банков, ураном никогда не занимавшихся. Как только акции скупили, начали приходить опровержения: никаких катастроф не было и в помине, люди, якобы погибшие, свидетельствовали о полном своём здравии, было подано даже несколько исков к информаторам – о возмещении за причинённый моральный ущерб. Происшедшее, впрочем, квалифицировали просто как злостное хулиганство. Найденный после непростых поисков мелкий репортёр – автор первого сообщения – получил в суде условный приговор за выданную им злостную дезинформацию, приведшую к ухудшению экономической обстановки. Иски же за моральный ущерб судом приняты не были: выступавший по делу адвокат ответчика убедил суд в том, что криминальная информация была, напротив, полезной для каждого истца, поскольку, как известно, если слух о смерти человека оказался ложным, то это гарантирует ему долгий век. В качестве свидетелей выступили люди весьма уважаемого возраста, которым в давние времена тоже приходилось переживать подобное. Зато сочинитель ложного сообщения (впрочем, был ли он автором – так и осталось неясным) был изгнан из журналистики. Однако от позора не застрелился и даже не уехал куда-нибудь подальше, как ожидали некоторые, а приобрёл издательскую фирму и преуспел. Да, все прочие авторитеты третьей власти (какой, рядом с властями государственной и общественной, издавна была власть теневая, правонарушительская) находились, по сравнению с супертяжем Смоляром, в категории – в лучшем случае – пера или мухи.

Что же касается того множества мелких держателей акций «Галактинвеста» – тех, кто разом, словно по команде, бросились скупать – по цене чистой бумаги – ценности «Треста-92» именно тогда, когда падение их дошло до низшей точки, то с ними, разумеется, тоже была проведена работа. Ответы оказались самыми разнообразными: одного надоумил сосед, другого – гадальщик, третий увидел во сне, что надо покупать, четвёртый – потому, что хотелось куда-то вложить небольшие деньги, оказавшиеся свободными, и он взял то, что было в тот миг самым дешёвым, пятый – руководствовался собственным опытом, достаточно богатым, – ну, и так далее. На второй же вопрос – не собираются ли новые владельцы продать эти бумаги теперь, когда они снова котируются очень высоко, ответы были удручающе однообразными: никто не собирался, все рассчитывали на прекрасные дивиденды. И, наконец, на прямой вопрос: знакомы ли они с человеком по имени Смоляр? – лишь один из трёх десятков припомнил, что – да, когда он был ещё ребёнком, то в их местах был старик с такой фамилией. Чем он занимался? Да вывозил мусор – а чем ещё, по-вашему, мог заниматься человек с такой фамилией? Словом, полный провал; подозрения остались, но дела так и не возбудили из-за полного отсутствия доказательств. Вряд ли нужно говорить, что прямых улик, таких, как орудия преступления, следы ног, отпечатки пальцев и прочая романтика – в такой хитроумной операции искать не приходилось.

Это – вовсе не самое интересное из приписываемых Смоляру дел, и о нём здесь рассказано только потому, что этот файл с материалами оказался первым в достаточно длинном списке подобных же.

Неудивительно поэтому, что неприступный Смоляр всеми давно уже был признан Императором Братства, то есть живым символом третьей власти, и чуть ли не ногой открывал дверь даже и в президентский кабинет, не говоря уже о прочих, рангом пониже. Почему его впускали – несмотря на то, что общественное положение его, во всяком случае формально, было весьма неопределённым? Да просто потому, что – пусть и неофициально – у него был статус Очень Богатого Человека. Следовательно – Сверхважного Лица. Такой титул, как правило, снимает вопросы о том, каким путём это богатство возникло; важно лишь – что оно реально существует. И человек, им обладающий, уже не нуждается в какой-то формальной власти, поскольку принадлежит к Супервласти, которой так или иначе подчиняются все нумерованные. Так что вряд ли стоит удивляться и тому, что Смоляр свободно (хотя и соблюдая все полагающиеся по протоколу знаки почтения) входил даже и в обитель самого Омниарха. И – по странному совпадению – возникал там именно в те часы и минуты, когда совершалось очередное ограбление, ликвидация конкурента, банкротство мешающей фирмы, похищение бесценного полотна или слишком уж рьяного розыскника – выбирать можно по вкусу.

Иными словами, Смоляр находился на виду у всего мира – поскольку ни один визит его на самые верха не проходил, естественно, мимо внимания средств информации. Так что подозреваемому не приходилось доказывать своё алиби, и не было ни малейшего основания даже пригласить его для допроса.

Почему же вообще подозревали именно его?

Скорее всего, по одной-единственной и не очень обычной причине. Дело в том, что на месте каждого преступления, где никогда не оставалось следов, неизменно обнаруживали золотую пластинку формата визитной карточки, на которой столь же неукоснительно оказывались выгравированы изящным почерком старинного стиля (где толстые нажимные линии плавно переходили в тончайшие волосные) следующие слова, всегда одни и те же:

С сердечным приветом всегда ваш – Смоляр,

Император и Владелец Мира.

И всех его окрестностей.

Этот краткий, но выразительный и не очень скромный текст завершался подписью, которая являлась факсимильным автографом той, что украшала великое множество финансовых, общественных и личных документов. На обороте же пластинки постоянно находилась запись древней песенки «Гоп со смыком» в исполнении, как уверяли аналитики, лично Императора Всех Братков (как иногда не без ехидства называли Смоляра законопослушные граждане в узкой компании, впрочем, чтобы не дай Бог не обидеть сильного человека).

Конечно же, представители правоохранительных служб после обнаружения каждой новой пластинки с песенкой и автографом вежливо просили Смоляра дать объяснения этому факту. Нет, это был ни в коем случае не допрос, а просьба; у обоих этих слов корень один и тот же, но смысл весьма различен. И Император ни разу не отказывал, но объяснения его отличались друг от друга не более, чем одна пластинка от другой. Он со скукой, едва не зевая откровенно в лицо визитёрам, растолковывал:

– Как вы знаете, число недоброжелателей у каждого человека возрастает пропорционально кубу его жизненного уровня, а значит, определить количество моих врагов не под силу даже компьютерному центру, поскольку мой уровень во всех отношениях может быть обозначен лишь математическим символом бесконечности, не так ли? Додумать можете и сами.

– То есть вы утверждаете…

– Утверждать и подтверждать, вообще доказывать – это ваше ремесло, не моё. Я лишь официально заявляю: действие совершено моими врагами, и скорее всего вовсе не из наших кругов – хотя и среди нас, наверное, есть завистники, но они не осмелились бы. А изготовить такую пластинку, скопировать подпись и голос сегодня может любой школьник, не выходя из дому.

– Да, мы понимаем, разумеется; но всё же…

– Работайте, господа; если раздобудете какую-то информацию – убедительно прошу сообщить мне. Если понадобится какая-то помощь с моей стороны – готов оказать её в любой миг.

На этом разговоры заканчивались – без всякой пользы для следствия. В самих же органах всякий раз возобновлялись споры и воскресали старые противоречия:

– Да конечно же, это не он: с какой стати привлекать к себе внимание снова и снова? Известности ему не хватает? Да он и так – самый известный человек в обеих Галактиках!

– В этом-то всё и дело! – возражали оппоненты. – Человек всем может нажраться до тошноты; но уж если есть в нём потребность славы и власти – этого никогда не будет достаточно. Он в Галаксии, надо думать, самый сильный, богатый, значительный; однако – не единственный! Не в одном, так в чем-то другом кого-то можно поставить рядом с ним: Президента Федерации, например, или президента ВКТ – Всеобщей космотранспортной, или… А ему может хотеться, чтобы рядом никого не было! Чтобы и близко ни одним не пахло! Ради такого человек пойдёт на что угодно. А что он сам об этом звонит – приучает нас к тому, что всё в его власти, а наши попытки противодействия – детская возня в песочке, не более. И когда он объявит себя главным во вселенной – никто даже не удивится особенно: мы ведь на самом деле к этой мысли уже наполовину привыкли. Осталась вторая половина – и вот её-то он понемногу и прибирает к рукам…

Такие разговоры велись даже и очень ответственными лицами во всех без исключения Службах – и в «Прозрачном мире» в том числе. Именно об этом размышлял Ястреб – и весь остаток дня в конторе, и вечером, уже в сумерках, когда направился в своё жилище, где так и остался неубранным диван, на котором ему нынче утром не позволили доспать. Зато сейчас (надеялся он) даже мысли о Смоляре не помешают ему возместить потерянное на рассвете по милости Листвена, Младого и самого Смоляра. Президента Галаксии Ястреб, пораздумав, решил ни в чём не обвинять: конечно, знай Глава Федерации о том, что розыскник сладко спит, он строго-настрого запретил бы будить его. Потому что каждый человек имеет право на сон.

А может, и не запретил бы. С этими политиками никогда не знаешь, что в следующий миг придёт им в голову.

4.

До своего жилья, которое вполне заслуживало определения, данного ему однажды женщиной, чье имя история для нас не сохранила («Типичная берлога неприкаянного мужика»), Ястреб добрался, в общем, без приключений – если только не считать встречи, не приведшей, правда, ни к каким последствиям, но несколько испортившей ему настроение.

Он уже приближался к дому, размашисто шагая безлюдной и скверно освещённой улицей и мечтая об ожидавшем его гостеприимном диване, когда впереди смутно обозначились фигуры двух людей, неторопливо, прогулочным шагом двигавшихся ему навстречу. Сонливость тут же профессионально исчезла. Ведь встречные могли оказаться случайными прохожими, и скорее всего так оно и будет, но не исключалось и другое развитие событий, к которому следовало быть готовым. Ястреб отлично знал, что на свете вообще – и в этом городе в частности – могло и должно было находиться, и в самом деле находилось несколько десятков человек, никак не желавших ему добра, а среди этих десятков – самое малое полдюжины таких, кто с удовольствием эти желания осуществил бы – подвернись только удобный случай. Как раз таким случаем и могла оказаться нынешняя прогулка. Не замедляя шага, Ястреб приготовился к противодействиям, какие могли понадобиться, если встречные, приблизясь…

Однако по мере сближения напряжение его всё более ослабевало. И не только потому, что один из прохожих оказался женщиной – что уже издали было понятно по походке и очертаниям фигуры. Звонкий женский смех, разнесшийся по дремлющей улице, хотя и мог оказаться лишь средством отвлечения внимания, на самом деле успокоил Ястреба почти совершенно. Люди смеются по-разному, когда беззаботны – совсем не так, как при напряжении перед опасным действием. Главной причиной возникшего спокойствия была его интуиция – свойство, которое Ястреб уже не раз мысленно награждал орденами за вовремя данный совет, помогавший спастись, когда шансов на это почти не оставалось, или выиграть схватку в миг, когда противник собирался запеть победную песнь. Интуиция каким-то своим способом определила: нет, эти двое коротко замкнуты друг на друга, они не по твою душу, они тебя даже не замечают, ты для них просто не существуешь – хотя разделяет вас всего лишь несколько шагов. Так что и ты сам можешь вести себя таким же образом: не замечай парочку, чтобы не нарушить их одиночества, которым они наслаждаются сейчас.

Ястреб почти так и поступил; «почти» – потому, что профессиональный инстинкт все-таки заставил его, поравнявшись и вежливо посторонившись, чтобы не стеснить встречных на узком тротуаре, все же скользнуть взглядом по лицу женщины, сразу же – ее спутника, и вот они оказались уже за спиной. Ястреб мгновенно повернулся и, не ломая ритма, сделал несколько шагов, пятясь; то был привычный приём, чтобы предупредить возможное нападение сзади. Но разминувшиеся с ним люди продолжали идти своей дорогой – и только женщина на мгновение обернулась, глянула на него через плечо, он успел зафиксировать её слегка приподнявшиеся, словно в удивлении, брови.

«Стой. Где-то эти глаза мне уже встречались. Только где и когда? Вот память стала – как решето. Ну-ка, милая, оглянись ещё разок – чего тебе стоит?».

Но никакого продолжения не последовало, парочка удалялась, и ещё через несколько шагов Ястреб тоже повернулся, не прекращая движения, и дальше шагал уже нормально, выдерживая темп до самого крыльца.

Лениво поворачиваясь под душем, он проиграл в памяти этот эпизодик – просто так, по привычке, ничего интересного ведь в нём не было. Или всё же?

Знакомые глаза? Да, в тот миг так показалось. Но сейчас уже возникли сомнения. При таком освещении… А может быть, пресловутое deja vu?

Женщина обладала по меньшей мере двумя достоинствами: молодостью и красотой. Хотя в этом не усматривалось ни опасности, ни даже враждебного замысла.

Но, безусловно, такая случайная встреча может нарушить твою настроенность на решение профессиональной задачи. Способствует появлению некоей зависти: почему это не я рядом с нею, а какой-то неприятный тип – за какие такие заслуги ему это дано? А за этим может последовать жалость к самому себе: а ты вот уже сколько времени один, и не видно даже никого, с кем хотелось бы встретиться более одного раза – никого, кто сказал хотя бы: «Милый, и как ты можешь существовать в таком ералаше, или, если точнее, бардаке?» Подобные эмоции расслабляют и влияют на качество работы. Мешают спокойно и аналитически мыслить. И тем не менее – никто не станет всерьёз предполагать, что подобные встречи организуются именно с целью повлиять на ясность мышления известного розыскника. Куда проще – пристукнуть его. Если он, конечно, позволит.

Нет, с девушкой всё в порядке. А вот в отношении её спутника у Ястреба такой уверенности вовсе не было. Скорее наоборот: возникла какая-то более глубокая заноза. И она-то грозила отвлечь от нужных деловых рассуждений куда больше, чем милое личико в уличной полумгле.

Ястреб не очень чётко разглядел лицо мужчины: слишком мало было и времени и, главное, света. Но тем не менее откуда-то из подсознания выплыла уверенность: этого человека Ястреб видел раньше. Встречал. И не раз. Хотя со спины он выглядел совершенно незнакомым (узнавание при взгляде в спину уходящему было полезной способностью Ястреба; спины он различал так же отчётливо, как лица). Зато лицо определённо было видено и раньше.

А вот где и когда – совершенно не пропечатывалось. Не приходило на память никакой конкретной обстановки. Времени. Содержания встреч. Получалась бессмыслица: встречал часто – но как бы нигде и никогда.

Это и было занозой.

И действительно, помешало ему перед сном спокойно и неспешно поразмышлять о предстоящих делах. Что основательно испортило Ястребу настроение.

Однако желания уснуть всё же не подавило. Слишком уж хотелось выспаться – и всё меньше оставалось для этого времени. А день предстоял напряжённый. Всё-таки с Президентом Федерации Галаксии встречаешься не каждый день. И не каждый год. И не каждую жизнь.

Ранним утром Ястреб проснулся посвежевшим – за несколько минут до будильника. После гимнастики и душа занялся бритьём: сегодня следовало выглядеть наилучшим образом.

Бритьё требует от человека максимальной концентрации. И, возможно, именно это обстоятельство привело к тому, что, орудуя ласково жужжащей бритвой, ему удалось проклятую щепку – занозу – если и не совсем вытащить, то хотя бы ухватить ногтями. И без особого напряжения. Вчера вечером он слишком устал просто, и в сон клонило – иначе уже тогда ему всё стало бы ясно не хуже, чем сейчас. Ясно – но совершенно невероятно.

И это ещё больше озадачило.

М-да. Забавно, забавно… Придётся разбираться и с этим.

Хотя и не в первую очередь.

Впрочем, всё это не помешало Ястребу вовремя выйти из дому и без осложнений добраться до «Прозрачного Мира». Никто за ним не охотился. Наверное, не прознали ещё, что он вернулся.

Прекрасное утро – когда тебя не будят ни свет ни заря.

5.

– Ну ладно, – сказал Ястреб начальнику, когда разговор на вчерашнюю тему продолжился: надо было выработать единую линию поведения, когда не кто-нибудь, а сам Президент будет задавать вопросы и высказывать пожелания. Главное тут – не зарваться, не наобещать сгоряча чего-нибудь такого, что вообще выполнить невозможно. Пытаясь отделить возможное от желаемого, Ястреб спросил:

– Ну ладно, но в конце концов, есть же оперативная работа! Смоляр существует не в космической пустоте, он не отшельник, его окружают люди – и помощники, и сотрудники, и, в конце концов, наверняка же имеются и женщины!

Быть может, именно некстати возникшее воспоминание о ночной встрече с девушкой и заставило его обратиться к этому предположению.

– Женщины, – повторил Ястреб с такой интонацией, что слово это воспринималось, как напечатанное жирным шрифтом. – Разве не были они всегда лучшими информаторами? Даже если Смоляр не допускает их к своим делам. Но ведь самая крутая компра идёт, как правило, из личной жизни. А нам главное сейчас – зацепиться хоть за что-нибудь. Уверен, что Смоляру не нужна дурная огласка чего угодно, что не сочетается с образом безупречного правителя, каким он собирается стать. И если возникнет такая угроза – он может занервничать.

Младой печально усмехнулся:

– Нет пророка в своём отечестве, и тебе им, похоже, тоже не стать. Думаешь, тебе первому светлые мысли приходят в голову? Да мы с этого начинали! Когда ещё думали, что обойдёмся без тебя.

– Ну, и?

– Ноль целых, ноль десятых. Нету вокруг него женщин, понимаешь? Холост; любовниц не установлено, хотя мы затребовали все данные наблюдений за последние годы. Как-то он ухитряется жить без них. У его шестёрок есть, конечно, а вот у него – пусто.

– Неужели и без секретарш? Хотя бы одной? Знаешь, бывают такие: юбочка выше пояса, ножки точёные, глаз не отвести – разве что на это вот… такое… – и Ястреб показал жестом, что имел в виду.

– Не захлебнись слюной, – посоветовал Младой; впрочем, тон его был скорее сочувственным, чем ироническим. – Нет у него секретарш. Ни одной. Всё сплошь секретари.

– Ага! А может, тут-то собака и зарыта? Как у него с ориентацией? В смысле однополой любви.

– Да чисто! – ответил шеф с досадой. – Уж поверь, тут не мы рыли, вернее, не мы одни, а главным образом казённые Службы. Во всю свою мощь. Ни-че-го. Как-то ухитряется он обходиться без секса. Скорее всего – всё это перегоняет, сублимирует в жажду власти или что-нибудь в этом же роде. На планирование и осуществление своих делишек, например.

– Ну, может быть, – не очень уверенно согласился Ястреб. – А делишки действительно стоящие? То, о котором вчера говорили, производит впечатление.

– После «Треста» он провернул дельце ещё более лихое, – произнес Младой невесело. – Вот только что. Из-за чего все и засуетились. До тебя, может, ещё и не дошло…

– О таких делах чем меньше знаешь, тем легче жить, – откликнулся Ястреб, стараясь, чтобы голос прозвучал весело. – Но горю желанием услышать.

– Тоже хулиганство, – объяснил Младой. – Только мелким его уже не назовёшь.

– Понятное дело, – согласился Ястреб. – Разве иначе меня позвали бы?

– Дело такое: был проект перенести Материнский трансгалактический Космостарт с нынешнего места, с Угры, на Аргенор.

– И чего им на месте не сиделось? – удивился Ястреб.

– Ну, на то и начальство, чтобы выдумывать разные штуки. Рабочие места, и всё такое прочее. Правда, аргументы действительно были: Угра уже совсем зашивается, грузопоток только за последнюю декаду увеличился в два с лишним раза… Короче: проект разработали, а когда собрались приступать – было это как раз вчера, – Аргенор пропал. Не оказалось его на месте, и всё тут.

Ястреб засмеялся.

– Тебе весело, да? – поинтересовался до сих пор молчавший Листвен. – Знаешь, мы все тоже смеялись, рассчитывая, что этим делом займутся казённые Службы. Они и занялись, да. Но там и делать было нечего: на орбите остался маячок, а в нём – ну, ты сам уже догадываешься, что нашли.

– Золотую визитку?

– Её.

– А он что?

– Как всегда – слово в слово, те же отговорки. Ему, мол, эта планетка совершенно без надобности, а зря тратиться он не любит. Но в обитаемых мирах просто нет другого человека, который смог бы провернуть такую операцию. Не говоря уже о том, что же он сделал, как уничтожил, а если нет – куда вообще девал планету? Загадка.

– Ну, а в самом деле – зачем ему Аргенор?

– Не понимаешь? – удивился Младой. – Да просто, чтобы показать, кто в Галаксии хозяин.

– Лихой мужичок, – признал Ястреб едва ли не одобрительно. – Ладно, а от нас чего же хотят?

Младой склонил голову к плечу, высоко поднял брови:

– Насколько я понял Президента, речь не о том, что Смоляр уже сделал, а о том, что лишь собирается. Верхи считают, что его надо обуздать раз и навсегда. А ещё лучше – вообще нейтрализовать. Любой ценой. «Мир без Смоляра» – такой вот лозунг.

– Красиво звучит, – охотно согласился Ястреб. – Хотя это скорее «лозгун», то есть – нечто бессмысленное. Раз они так уж настроены – чего же медлят? Ну, устроили бы ему аварию – на планете или в пространстве. А мы тут при чём? Это же не наша специальность.

– Думаешь, не пробовали? Авария точно состоялась; только погибли наши, а не он. Если точнее: были убедительные оперативные данные, что он вышел в пространство на одной посудинке из его эскадры. Совершенно точные. Федерация послала вдогон перехватчик. А Смоляр, когда понял, что ему сели на хвост, вместо того чтобы попытаться слинять, описал циркуляцию и пошёл на таран. По сути, на самоубийство! Смоляр! До последнего мгновения никто не мог поверить: ждали, что он просто испытывает – чьи нервы крепче. А когда поняли, что это – всерьёз, отворачивать уже поздно было. Результат? Оба корабля – в пепел, спасённых, понятно, не было. Власть высказала глубокое сожаление и сочувствие, испытывая на деле искреннюю радость: погорел император окрестностей на веки вечные! Если бы! Но он назавтра объявился живой и здоровый – лично прибыл на самый верх со своими соболезнованиями по поводу, как он назвал это, несчастного случая. Выходит, вместо факта оперативникам подсунули дезу, другого объяснения не придумать. Теперь ищут – кто да как, а толку никакого. Так что стало понятно: известными способами его не достать. Думаешь, иначе они стали бы опускаться до нашего уровня?

– Понятно. Что же он на сей раз задумал такое, что даже у начальства нервы сдали?

– Президент обещал рассказать при личной встрече.

– Что, он собирается заехать к нам на чашку кофе?

– Юморист. Он ждёт нас через сорок минут.

– Надо понимать – всю команду?

– Нас с тобой. У Листвена – другая задача.

– Какая честь! – сказал Ястреб и зевнул.

– Так что времени у тебя в обрез, чтобы одеться поприличнее. Давай, беги. Подхвачу тебя у твоего дома.

6.

Проходя в сопровождении разодетых камер-стражей по анфиладе президентского дворца, Ястреб, оказавшийся тут впервые, лишь крутил головой и щёлкал языком – от восхищения, надо полагать: всё вокруг было в золоте и самоцветах, парча чередовалась со светящейся синтетикой, ноги увязали в коврах едва ли не по колено. Похоже, за их проходом наблюдали; во всяком случае Президент Стойк, поднявшийся из-за стола навстречу вошедшим, начал со слов:

– Похоже, наша резиденция вам понравилась?

Младой лишь почтительно улыбнулся и покивал головой. Ястреб же вполне серьёзно ответил:

– Производит впечатление. Наверное, обошлось недёшево?

– Можете быть уверены, – сказал Президент. – Всё делалось на века. Жаль, что простоит так недолго.

– А что? – безмятежно поинтересовался Ястреб. – Подпочвенные воды? Или ожидается землетрясение страшной силы?

– Я рад, – проронил в ответ Стойк, – что вы в хорошем настроении. Жаль, что придётся его испортить.

– А может, не надо? – попросил Ястреб.

– Могу вас успокоить в том смысле, что ни воды, ни иные природные катаклизмы нам не грозят, – Президент внимательно посмотрел своему визави в глаза. – А огорчить – тем, что нас ожидает нечто худшее. В недалёком будущем есть такая вероятность, всё это разлетится вдребезги.

– Такая роскошь?..

– Если бы речь шла только о дворце, я не стал бы отвлекать вас от ваших дел, безусловно важных.

Ястреб только поднял брови, ожидая продолжения.

– Уничтожение грозит всей планете. Всей Матери.

Ястреб позволил себе слегка улыбнуться:

– Вы полагаете, это возможно?

Президент Стойк вздохнул:

– Это обещано мне человеком, до сих пор неуклонно выполнявшим все угрозы. И я не думаю, что на сей раз он шутит.

– Вы имеете в виду Смоляра?

– Никто другой не решился бы… – Президент не договорил.

– Похоже на нормальный шантаж, – сказал Ястреб. – Чего он хочет?

– Вот этого.

И Президент похлопал ладонью по полированной поверхности стола.

– Он хочет сменить мебель?

– Не время для шуток, – проговорил Президент достаточно грозно (Младой даже вздрогнул). – Он хочет получить этот пост. Стать Президентом Галаксии. Законным. Он может получить легитимность, если я официально назначу его моим преемником, а потом подам в отставку. Вы знаете, что по закону это равносильно всенародному избранию.

Откровенно говоря, Ястреб этого не знал: высокая политика его никогда не интересовала. Однако он кивнул головой так выразительно, словно собирался боднуть Главу Федерации.

– А потом, – продолжал Президент Стойк, – он объявит себя Императором. Не только всей шпаны. Всей Галаксии. Как это пишется на этих его бесстыдных карточках. – Тут в голосе верховного политика прозвучало раздражение, которого он не смог скрыть. – И никто не сможет помешать этому, поскольку все его действия будут законными, целиком конституционными.

– Не люблю самодержавия, – сказал Ястреб. – Я воспитан в твёрдых демократических убеждениях.

(Вообще-то о своих убеждениях он никогда не думал всерьёз: работа ничего такого не требовала, да и жизнь – тоже. Но сейчас – он чувствовал – следовало произнести что-то, приличествующее обстановке.).

– Как и все мы. Поэтому думаю, что не придётся объяснять и доказывать вам, что ему необходимо помешать. Обезвредить его. И, как выяснилось, в этом деле мы можем рассчитывать только на вас.

Ястреб ухмыльнулся:

– Вот не знал, что один я сильнее Вооружённых сил и всех Служб Галаксии. Вы мне дали повод потребовать повышения оплаты моего труда. Значит, военный министр теперь будет приветствовать меня первым? А как ко мне станут обращаться? Пожалуй, «Ваша крылатость» звучало бы неплохо. Или «Окрылённость», как по-вашему?

– Уймись, Ястреб, – не выдержал Младой. – Дело более чем серьёзное. Простите его, Президент, он любит прикидываться дурачком, но на самом деле…

– Знаю, – сказал Президент. – Меня предупреждали. Хотя должен заметить, господин Ястреб, что вы ведёте себя не совсем…

Он махнул рукой:

– Хорошо, вернёмся к делу. Думаю, что у вас успели возникнуть вопросы.

– Ну, если вы действительно полагаете, что задача нам по силам, то введите нас в курс дела полностью. Он грозит взорвать планету? Это реально? До сих пор я полагал, что такое бывает разве что в сказках.

– Сказки не всегда лгут, господин Ястреб. И кроме того – об этом говорилось не только в сказках.

– В чём же народное творчество право? Какой сверхвзрывчаткой можно разнести в пыль такой солидный объект, как Мать? И куда такой заряд надо – и можно – заложить? А кроме того – каким образом он ухитрился проделать это в одиночку? Ведь Смоляр до сих пор не имел соучастников, верно?

– Они не понадобятся ему и сейчас. Не нужно много сил, чтобы проговорить несколько слов – если знать, что это за слова, а также где и когда их произнести.

– Вот что. Пресловутая Триада Куранта? А я-то всегда думал…

– Что это болтовня старух, понимаю. Я и сам всю жизнь считал так же.

– Что же разубедило вас? Постойте, постойте, кажется, я… Это Аргенор?

– Его исчезновение. Он вовсе не был уведен с орбиты, как мы вначале предположили. Его даже не разнесло в пыль. Он просто исчез.

– Интересно. И вы вправду полагаете, что это – воздействие Триады?

– Её можно услышать – на звуковой дорожке. Нам – мне – прислали запись. Больше не было смысла держать её в тайне: ведь у каждой планеты – своя триада, три формулы, на которые отзывается она – и только она.

– А на звуковой дорожке, кроме этого…

– Да, было и другое. Предупреждение: «Следующий – Горм. За ним черед Матери». Вы ведь помните мифологию: Горм породил Мать из своего левого бока, а затем она…

– Это мы учили в школе. Даже раньше: в детской когорте. Скажите, а голос…

– Нет, конечно: голос искусственный. Но подтверждение – золотая визитка – доставлено за пять минут до его личного визита.

– Как Смоляр получил доступ к этой самой триаде? Почему он, а не вы? Где вообще все эти триады находились? Никто ведь не знал…

– Как получил? Какая разница? Купил или вынудил сообщить ему. Где они хранились? Но вы, наверное, даже не знаете, как и когда они возникли? И кто такой – Курант? Это, по-моему, не входит в программы детских когорт?

– В моём образовании имеются большие пробелы, – ответил Ястреб хладнокровно. – Но помню, что и в школе этого не проходили.

Президент вздохнул.

– Ну, хорошо. Вкратце: Курант жил пятьсот с лишним лет тому назад, в Век Больших Открытий, и по образованию был вакуум-физиком, а по службе – только не улыбайтесь – монахом в Великой Обители.

– Это в той, что тут, рядом с Капитом?

– Не перебивай Президента! – прошипел Младой. Ястреб только отмахнулся.

– В этой самой, – подтвердил Стойк. – В те времена там ещё находилась резиденция Омниарха. Итак, Курант занимался теологией и физикой пустоты; возможно – старался перебросить между ними какие-то мостки, этим в разные времена занималось немало народу. Не знаю, каковы были бы его успехи, если бы перед Матерью вдруг не возникла угроза уничтожения.

– А что – тогда тоже жил какой-нибудь Смоляр? Не предок нашего случайно?

– О Смоляре история умалчивает. Угроза же заключалась в приближении небесного тела – оно обладало кометной орбитой, но представляло собой монолит, весьма и весьма увесистый. Столкновение с ним привело бы к катастрофе, во всяком случае – к гибели всего живого на Матери, и столкновение это казалось неизбежным; у человечества не было способов не только уничтожить тело, но даже просто изменить его орбиту. К счастью, тело было замечено, когда до столкновения оставалось ещё около года.

– А Курант…

– Похоже, что он поверил в свою миссию спасителя человечества. Видимо, на поиск его натолкнули древние апокрифы, потому что в канонических текстах о подобных формулах говорится очень мало и невразумительно. Я специально консультировался по данному поводу с Омниархом, он подтвердил это. Что же касается вакуум-физики, то в ней учёный монах ушёл дальше своих современников; в Обители тогда существовали прекрасные лаборатории, то была старая традиция; так или иначе – ему удалось сконструировать эти триады. Сам он полагал, что это было озарением свыше. Формулы как-то выводились из параметров небесного тела – ну и, разумеется, там хватало того, что у нас называется – и тогда называлось – магией. Он применил триаду – и угрожавшее Матери небесное тело исчезло, как если бы его и не существовало вовсе.

– Куда же оно девалось?

– Как говорят специалисты, перешло в пустоту – такую, которой мы не знаем, в подлинную, не ту, какой она представляется нам. Причём здесь не могло произойти прямого перехода вещества тела в энергию: эффект был бы сильнее, чем от взрыва Сверхновой. Нет – оно ушло тихо-мирно, крайне вежливо. Вот оно есть – и вот его больше нет. Лично я подозреваю, что на самом деле мы наблюдаем – а тогда наши предки наблюдали – просто переход в смежное пространство, хотя пока у нас нет других доказательств его существования. Математически же…

Президент запнулся – поняв, видимо, что разговор ведётся совсем на другую тему. И закончил сухо:

– Одним словом, тело исчезло без следа.

– Как сейчас Аргенор?

– Совершенно так же.

– М-да, это убеждает.

– Во всяком случае, самого Куранта убедило настолько, что он немедленно занялся конструированием – или вычислением, или сочинением, это уж как вам будет удобнее – таких же триад для миров, которые уже в те времена являлись значительными. И в этом преуспел.

– Интересно, как человечество отблагодарило своего спасителя?

– Никак. Пока оно раздумывало, какие почести ему воздать, Курант умер. Точнее – покончил с собой.

– От обиды, что ли?

– Скорее с горя. Дело в том, что коллеги-богословы обвинили его в занятиях магией и астрологией, а это противоречило вероучению. И сколько Курант ни доказывал, что без применения триады было не обойтись, его отлучили от церкви. После этого – такова, во всяком случае, официально принятая версия – он наложил на себя руки.

– Я бы на его месте… – проговорил Ястреб задумчиво, – вместо этого… Ну, ладно. А что стало с его наследием? Я не имею в виду его рясы и подштанники.

Президент пожал плечами:

– Какие-то ссылки на его работы по вакууму можно найти в соответствующей литературе, но ведь всё-таки полтысячи лет минуло. Ну, а что касается триад – вас ведь именно это интересует? – то о них было велено забыть, все его записи, касавшиеся их, подверглись уничтожению, и даже лабораторию его разгромили…

– Зависть?

– И зависть, и догмы… Так вот, пятьсот лет считалось, что триады утрачены – и никто не старался их восстановить. Но вот выяснилось, что они сохранились. Как, где и кто их скрывал, каким путём они попали к Смоляру? Это вам предстоит выяснить.

– Зачем – если они уже у него?

Президент покачал головой:

– Кроме комбинации звуков необходимо – разве я не сказал? – уметь оперировать некоторыми магическими символами, но главное – знать время и место произнесения формул. Если ещё живы люди, обладающие этой информацией, Смоляр мог…

– Пятьсот лет – многовато даже для долгожителя. Или есть прецеденты?

– Господин Ястреб, обещаю вам устроить состязание в остроумии с непременным вашим участием – когда опасность минует. Если она минует вообще. Речь идёт о передаче устной информации из поколения в поколение, которая существовала всегда – начиная от семейных преданий и анекдотов до действительно серьёзных тайн. И в нашем случае такая передача, несомненно, имела место – иначе формулы триад не дошли бы до Смоляра. Способы хранения и продвижения этой информации реальны. И если вы сможете отыскать их, задача намного упростится.

– Но почему бы просто не взять его, и…

– Чтобы взять, нужно, во-первых, иметь для этого правовые основания. Которых нет. И во-вторых – нужно его найти. Потому что сразу же после визита сюда – в связи с гибелью двух кораблей – Смоляр исчез. Брать его здесь, во время официального визита? Не имея даже чётко сформулированного обвинения? Такая мысль возникала, но это выглядело бы, согласитесь, позорно – и резонанс общества, которое далеко не всегда сочувствует властям, мог бы оказаться чересчур сильным. Так что где Смоляр сейчас – никому не ведомо. Когда он нам нужен – его никогда нет. Зато когда мы его не желаем видеть, он возникает спонтанно.

– А раньше? После уничтожения Аргенора? Было у него и на этот раз пресловутое алиби?

– Было, к сожалению.

– Оно проверено?

– В этом не было нужды. В тот день, час и минуту Смоляр находился в этом самом кабинете. Сидел на том месте, господин Ястреб, где сейчас сидите вы.

Ястреб поёрзал по стулу.

– Впору прибить к нему табличку: «Здесь сидел Смоляр». Простите, опять меня занесло. Значит, задача: найти его, выяснить, когда и где он собирается приступить к делу. Так я понял?

– Совершенно правильно.

– Что же, – сказал Ястреб. – Это интересно. Сколько вы даёте на это времени?

– Не я, – сказал Президент. – Смоляр. А сколько – это вы узнаете сами, как только найдёте обладателей той информации, о которой мы говорим.

– Ясно, – кивнул Ястреб. – Дело становится ещё интереснее. Вы позволите приступить к работе?

– Именно об этом мы вас и просим. И желаем больших успехов.

Покидая кабинет, Ястреб мысленно похвалил себя за то, что за время разговора успел снять церебральные поля Президента Стойка. Ястреб не знал, зачем сделал это; скорее всего по привычке. Да и, как говорится, своя ноша не тянет. Он шагал широко, словно боясь, что догонят и отберут ценные данные, так что Младой настиг его только у самого выхода.

7.

Вернувшись в контору, они сразу же принялись за дело.

– Отказаться от такого предложения просто невозможно, – заявил Младой категорически. – Методика нам понятна, не так ли?

Ястреб кивнул. Методика у него была для всех случаев одна.

– Вопрос только в том – где взять его частоты?

– Запросить Министерство безопасности?

– Если у них и есть, пройдёт уйма времени, пока мы от них что-либо получим. А ведь это не главное и не единственное. Тут идеальным был бы личный контакт. Но для контакта надо найти Смоляра. А чтобы найти, нужно знать характеристики его полей, тонких тел и всё такое. Порочный круг. Давай-ка думать быстро: время уже пошло.

Однако они не успели и начать, как ожила связь.

– Тебя, – удивлённо произнес Младой, передавая трубку Ястребу. – Что-то ты вдруг пошёл нарасхват.

– Есть же на свете справедливость, – хмуро откликнулся Ястреб, поднося трубку к уху. – Да, к вашим услугам?

Голос, услышанный им, Ястребу не то чтобы не понравился; голос этот сразу же вызвал странное ощущение опасности: как будто кто-то зашёл за спину и теперь неторопливо прицеливается ему в затылок.

– Вы – Ястреб?

– Гм, – произнёс названный глубокомысленно. – С точки зрения зоологии я не уверен в точности этой характеристики. Если же говорить об устоявшейся привычке, я бы даже сказал – традиции…

– Вы – шутник. Постарайтесь быть серьёзным. С вами говорит Смоляр.

– Нет, – сказал Ястреб, стараясь по возможности не выказать овладевшей им на миг растерянности. – Шутник – это вы.

Собеседник рассмеялся. А потом заявил:

– У вас есть возможность проверить ваше утверждение. Я хочу встретиться с вами для непродолжительного разговора. Гарантирую вашу полную безопасность.

Ястреб почувствовал, как сердце непроизвольно перешло в другой режим работы – деловой.

– Согласен. Время и место?

– За вами заедут через… пятнадцать минут. Вы будете один.

– Ну да, – усмехнулся Ястреб понимающе. – И без оружия, разумеется. Я правильно понял?

– Я не ставлю ненужных условий; можете взять с собой даже стратегическую ракету, только она вам не понадобится: вам, повторяю, не будет угрожать никто и ничто.

– Хорошо. Где я – вы, видимо, знаете. Итак, через пятнадцать минут…

– Теперь уже через двенадцать.

– Предложение принято.

– Жду с нетерпением.

8.

Ястреб загонял в память под давлением, чтобы уж не забыть никогда:

«Рост – сто семьдесят пять. Телосложение хрупкое. Худощавый. Волосы чёрные, зачёсаны назад, приглажены. Гладко выбрит, или вообще растительность на лице выведена. Уши небольшие, правильной формы, прижаты к черепу. Брови горизонтальные, сросшиеся у переносицы. Нос небольшой, узкий, спинка вогнута (возможно, в прошлом перелом). Глаза большие, чёрные, чуть навыкате, взгляд уверенный: сознание превосходства. Рот маленький, губы узкие, изгиба почти нет. Особых примет не видно. Лицо, в общем, легко запоминающееся, отличимое без усилий. Далее: жестикуляция – сдержанная, движения выверены. Речь гладкая, свободная, без слов-паразитов и пауз – речь хорошо образованного человека. Богатые интонации. При разговоре смотрит прямо в глаза. Часто откидывает голову, полуопустив веки…».

– Ну, что же? – прервал описываемый собеседник сам себя. – Закончили словесный портрет?

– Практически – да, – ответил Ястреб, не улыбаясь.

– Зря потратили время. Моих фотографий – целые альбомы в каждом полицейском участке, есть и живописные портреты неплохих, должен сказать, мастеров – один из них в Президентской галерее, кстати. Мой дар. Так или иначе, я продолжу. Думаю, вы уже поняли: страхи, которыми с вами, без сомнения, поделился уважаемый Глава нашего государства, существуют лишь в его воображении. Меня не нужно разыскивать: я здесь, перед вами, и если имеются хоть какие-то законные основания для того, чтобы задержать меня, – пожалуйста, вот телефон, номера соответствующих служб вам известны, не так ли? Далее: я намерен – с вашего позволения, разумеется – передать вам расписание моих действий на ближайший месяц; на более продолжительные сроки я не планирую. Обладая этим документом, вы сможете контролировать все мои передвижения – и даже, если угодно, сопутствовать мне; разумеется, я не обещаю посвящать вас во все подробности моих дел, промышленные и коммерческие тайны останутся тайнами, не взыщите. Согласитесь, однако, что в такой ситуации мне было бы чрезвычайно трудно, я бы даже сказал – невозможно исчезнуть с планеты, чтобы совершить то, в чём меня подозревают, и что, скажу вам откровенно, мне вовсе не по силам: уничтожить планету, на которой мы с вами сейчас находимся и предполагаем оставаться и в дальнейшем. Так вот, если вы хоть на минуту всерьёз задумаетесь над сказанным мною…

Ястреб, однако, в эти мгновения думал совершенно о другом. Выставив хорошую защиту (лучшую из всех, какими он обладал), он, всем своим обликом выражая уважительное внимание, настроился, наконец, на церебральные поля Смоляра и сейчас закончил их анализировать. То же произошло и с тонкими полями собеседника. Теперь оставалось лишь произвести подсадку.

– …Должен сказать – вы убедили меня если не на сто, то уж на девяносто пять процентов определённо, – одновременно отвечал он собеседнику. – И опасения Президента сейчас не кажутся мне совершенно обоснованными. Конечно же, я крайне благодарен вам за предоставление плана ваших ближайших передвижений и встреч…

– Вы возьмёте его, не так ли?

– Было бы бестактно не воспользоваться вашей любезностью.

– О, я думаю, вы уже поняли: при этом я преследую и свою выгоду. А именно: мне представится прекрасная возможность разобраться в способах, какими вы будете меня контролировать. Ведь если они окажутся обычной полицейской методикой – наружное наблюдение, прослушивание, жучки и тому подобное, – я просто начну думать о вас хуже, чем думаю сейчас, и тогда, возможно, захочу пересмотреть наше соглашение. Вы меня поняли?

– Да, конечно же.

– Это меня бесконечно радует.

– Благодарю вас. Могу ответить лишь тем же самым.

За этим последовали поклоны и улыбки. И обратный путь – сперва в сопровождении двоих непонятно кого: на типичных телохранителей они не очень походили, но и на домашнюю прислугу – тоже; скорее всего их можно было бы принять за ассистентов профессора. Зато водитель лимузина, доставлявшего Ястреба обратно в контору «Прозрачного мира», был похож именно на шофёра и ни на кого больше. «И на том спасибо, – подумал Ястреб, глядя на него. – Так или иначе, главное я сделал: подсадку произвёл. Пусть теперь Смоляр разбирается, какими такими способами мы будем его контролировать…».

9.

– И ты ему поверил? – фыркнул Младой. Каждое слово шефа просто щетинилось иглами сарказма.

Ястреб пожал плечами:

– Он предложил правила игры – я их принял. А дальше – посмотрим, насколько честно он будет их придерживаться. Главное-то я сделал: подсел в него. Так что в любой миг могу определить его место и действия.

– К примеру, сейчас?

– Это нужно?

– Настоятельно.

– Ну, коли так…

Ястреб расслабился в кресле. Закрыл глаза. Стал настраиваться. При этом он ожидал какого-нибудь подвоха: Смоляр мог, например, ощутив подсадку, выставить крепкую защиту, какой-нибудь непробиваемый блок – а в том, что у наблюдаемого таких был целый арсенал, Ястреб не сомневался. Но опасения не оправдались: настройка прошла без помех, и он стал видеть, не открывая своих глаз, потому что сейчас воспринимал мир чужими: глазами Смоляра.

В этом и заключался дар Ястреба: подселившись, то есть открыв для себя канал в сознание другого человека, по желанию видеть его глазами, слышать его ушами и даже обонять его носом; что касается проникновения в мысли, то это удавалось не со всеми – только с теми, кто не применял даже самой простой, зеркальной защиты.

– Ну, что ты видишь? – нетерпеливо спросил Младой.

Ястреб, однако, его не услышал: слух его тоже был, как и зрение и все прочие чувства, отдан сейчас Смоляру. Он выждал, пока не рассеется неизбежный туман перед глазами; а когда аккомодация закончилась – увидел часть просторной комнаты – не той, в которой разговаривал со Смоляром, но соседней, смежной, в которую успел заглянуть тогда через полуоткрытую дверь. В отличие от первой, гостиной (как ее условно определил Ястреб), это был скорее кабинет, и в той его части, которую сейчас видел Ястреб (и сам Смоляр тоже), располагался длинный стол, уставленный приборами и аппаратурой – в первую очередь, как определил Ястреб, относящейся к связи, ближней и дальней, акустической и графической. Стол начал приближаться – то есть это Смоляр направился к нему; проходя мимо зеркала на стене (зеркала у Смоляра были, похоже, в каждом помещении), мельком повернулся, чтобы оглядеть себя; так Ястреб смог убедиться в том, что он видит сейчас действительно глазами Смоляра, что канал не переадресован кому-то другому.

В следующее мгновение перед глазами оказалась клавиатура, но только на секунду; затем – экран. Смоляр работал профессионально, не глядя на клавиши, так что Ястребу не было видно, что именно набирает хозяин дома; можно было лишь определить, что текст шифруется сразу же: на экране, перед глазами, возникали одни лишь точки.

Ястреб попытался услышать, как работает клавиатура, – иногда это помогало определить хотя бы среднюю длину слова, из чего можно было уже сделать предположение о языке, на котором делалась запись. Но на сей раз не было слышно ничего.

Потом взгляд резко переместился на дверь; в ней стоял человек – один из тех двоих, что провожали Ястреба, когда он покидал этот дом. Губы вошедшего шевелились; он что-то произносил, но Ястреб не услышал ни слова, как не донеслось до его ушей и ничто другое: шаги, например… Движения губ, артикуляция не соответствовали ни одному из четырёх самых распространённых в Галаксии языков; других же, даже не считая диалектов и наречий, существовали тысячи, если не десятки тысяч; какой из них применялся при общении Смоляра со своим персоналом, не стоило догадываться: на это просто не было времени.

Смоляр, вероятно, ответил на сказанное – судя по тому, что вошедший кивнул, повернулся и вышел; но и из сказанного Смоляром Ястреб не воспринял ни звука. Иными словами – слух наблюдаемого оказался защищённым от подсадки лучше, чем зрение; да и не только слух, наверное: пальцы Ястреба тоже ничего не ощущали – а ведь кончики их должны были чувствовать прикосновения к клавишам; это, кстати, порой тоже помогало расшифровать текст: у профессионала каждый палец ведает строго определённой группой знаков. И обоняние тоже равнялось нулю: Ястреб понял это сразу же, как только Смоляр, вновь обратившись к клавиатуре, прежде чем возобновить работу, вынул из ларчика на столе длинную, тонкую сигару, понюхал её (она оказалась прямо перед глазами, как и державшие её пальцы), обрезал кончик, раскурил; но ни малейшего запаха Ястреб не почувствовал.

Подсадка оказалась весьма ограниченной. Но это ещё не было причиной для уныния: зрение, как известно – самое важное из человеческих чувств, несущее максимум информации. Значит, Смоляр принимал всё-таки меры предосторожности, но на зрение их не хватило. Ну что же, неплохо: противник, надо полагать, усмотрел в Ястребе достойного оппонента.

Смоляр снова работал. Теперь уже не с текстом; вместо точек на мониторе появился он сам, словно в зеркале; губы изображения шевелились, видимо – то была запись какого-то обращения к кому-то или выступления перед кем-то, и Смоляр перед отправлением ее адресату хотел проверить и, возможно, отредактировать. За спиной Смоляра – не в фокусе, несколько размыто – виднелось с полдюжины людей в лабораторных комбинезонах, столы, на которых вроде бы работали с какой-то химией, что ли? Люди двигались; вдруг в помещении появился ещё один человек, совершенно голый, остальные окружили его, но Смоляр на экране даже не повернул головы в ту сторону. Ястреб снова попытался прочитать по движениям его губ – что же он говорит; но это, видимо, был опять другой язык, хотя и не тот, какой применялся только что в кабинете; Ястреб либо не знал его вообще, либо же не смог опознать сразу. Текст оказался достаточно коротким; через двенадцать секунд Смоляр убрал изображение и не стал загружать ничего нового.

Он встал и – судя по тому, что находилось и двигалось в поле его зрения, – вознамерился выйти из этого помещения; но не через ту дверь, в которую вошёл, а в противоположную, пониже и поуже. Приблизился. Дверь распахнулась, и хозяин дома шагнул в нее.

Интерьер нового помещения оказался совсем другим. Не лабораторным. И даже не кабинетным. Взгляд быстро скользнул по комнате слева направо. Переливающаяся ткань стен, на которых – несколько небольших пейзажей (лес, поле, морская гладь), три дверцы стенных шкафов, маленький столик на причудливо изогнутых ножках, низкий полукруглый диван…

И сидящая на нём женщина. Чьи глаза показались Ястребу знакомыми. Да и лицо… Если вглядеться как следует…

Но этого сделать как раз и не удалось. Потому что план вдруг резко укрупнился – кажется, женщина вскочила, и оба присутствующих там человека стремительно приблизились друг к другу, так что уже через мгновение осталось видным только её лицо, на котором возникла радостная улыбка…

Стой! Да это ведь та самая, кого я случайно встретил ночью на улице. Она, она! Её глаза, готов поклясться чем угодно.

Но в то же время…

Они сейчас одного или почти одного роста – ну, может быть, она чуть-чуть пониже. Но её рост он успел оценить ещё вчера, в этих делах глазомер его был точен. Рост же Смоляра – по совсем недавней и опять-таки точной оценке Ястреба – должен был, наоборот, примерно на столько же уступать ей. Получается нелепица: или она – не она, или он – не он. И в самом деле: рост человека, чьими глазами Смоляр сейчас видел происходящее где-то там, был примерно таким же, как рост и самого Ястреба; разница со Смоляром – больше, чем полголовы.

Впрочем… что там ещё? Господи! Слушайте, вы, там, перестаньте! Это просто неприлично – вас же видят…

Господи, какой взрыв страстей!

Теперь видны только её глаза. Изображение колеблется, как при съемке ручной камерой. Туда-сюда. Следствие ритмичных движений. А вот они медленно закрываются. Но и закрытые, они, кажется, выражают… Ну, как это назвать? Экстаз? Счастье? Оргазм, наконец? Тьфу!

А вот и вообще ничего больше не видно. Смоляр – или кто это там – тоже закрыл глаза.

– … Ястреб! Ты что – уснул?

Названный, выйдя из контакта, медленно поднял собственные веки, возвращаясь в служебную обстановку.

– Что с тобой? – Младой явно был обеспокоен. – Весь в поту! И дышишь, как грузчик…

– Да нет, – язык повернулся с трудом. – Всё в порядке. Сейчас, сейчас, только соберусь с мыслями.

Не очень-то много информации; однако главное установлено! – так решил сформулировать свои впечатления Ястреб, окончательно придя в себя в привычной обстановке.

– Ну, что там? – Младой нетерпеливо домогался ответа.

– Всё по правилам. Он у себя дома – как и предполагалось по его плану. Вечером он собирался на званый обед, адрес указан; проверим его и там.

– Очень интересно… – пробормотал Младой.

– Да что у тебя свербит? – Ястреб был уже готов не на шутку рассердиться.

– Свербит? Вот именно. Это. Погляди.

И он щелчком перебросил по столу сложенный пополам бланк донесения. Ястреб развернул. Прочёл.

«СВУ. Сегодня двадцать шестого восемнадцать тридцать две с четырнадцатого скрытно стартовал „Сатир-8“ с Омегой на борту. Установлено личным наблюдением. Вероятность 100 %. Листвен».

Листвен, также как и Ястреб, являлся головным агентом «Прозрачного мира», а СВУ означало – секретность высшего уровня. «Омега» – такое кодовое имя со вчерашнего дня носил не кто иной, как Смоляр.

– Ну? – спросил Малый.

Ястреб пожал плечами:

– Кто-то ошибся. Листвен или я. По-моему, Листвен. А по-твоему?

– Возможно, вы оба правы.

– Ну конечно. И ты, жена, права тоже!

– Ты не допускаешь, что разговаривал с двойником?

Ястреб поджал губы. Покачал головой:

– Конечно, как говорил тот аббат, «чувства могут нас обманывать, а Аристотель никогда не ошибался». Но только чувства тут ни при чём. Мы получили его карту из Президентской команды, верно? Я уверен, что каждая характеристика в ней соответствует истине. Так вот, я общался с человеком, в котором всё было согласно с картой – все девятнадцать позиций. Ты полагаешь, что у двух разных людей возможно совпадение по всем девятнадцати?

Младой помолчал. Потом пробормотал:

– Первая ошибка в послужном списке Листвена? Тоже невероятно.

– Но он-то вряд ли мог сделать анализ по девятнадцати?

– Скорее всего, не мог. Но и ошибиться – просто так? Такого не бывает. Тогда – на «Сатире» улетел двойник? Куда, зачем? Чтобы совершить уничтожение номер два? Думаешь, Смоляр рискнул бы передать ему, да и вообще кому угодно, формулы триады, время, место?..

– Есть и разгадка попроще.

– Ну-ну?

– Это не Листвен. Это как золотые визитки: демонстративная подставка Смоляра. И авторы – те же. Хотя мы не знаем пока – кто это.

– Хочешь сказать, что некто владеет нашим шифром этого дня и часа и самого высокого уровня? С поправкой на расположение планет?

– Сообщение пришло именно так?

– Естественно. Иначе я не стал бы и читать его.

– Не знаю, – сказал Ястреб после паузы. – А куда ушёл «Сатир»?

– Ищем. Пока не обнаружен. И власти шарят – с тем же результатом. С нулевым.

– М-да.

– Что будем делать?

– Думать – что другого остаётся?

– В какую сторону думать?

– А по всем сторонам. Думать и искать. Где-то должны же храниться и сами триады, и условия их применения – раз уж Смоляр разыскал их…

– Допускаю, что всё это уже – в его личном архиве.

– Хранители такой информации редко не оставляют её копий хотя бы. Будем искать копии. Мы ведь не коллекционеры, мне нужен текст – пусть он даже будет записан на нестиранной портянке.

– Обозначим это как направление один. Дальше?

– Надо полагать, где-то у властей имеется достаточно точный реестр всего, чем владеет Смоляр?

– Я уже спрашивал. Такой есть. Немалая коробка кристаллов – названия, расположение, характеристики и всё прочее.

– Это нужно мне – немедленно.

– Надеешься…

– Да ни на что я не надеюсь. Но надо же что-то делать!

– Надеешься. На удачу.

На этот раз Ястреб промолчал. В свою удачу он верил всегда. Но никогда в этом не сознавался.

10.

Главное – система. Ястреб всю жизнь исповедовал это правило, и если бы не оно, он вряд ли извлёк бы какую-то пользу из той кучи кристаллов, какую представлял собой реестр собственности Смоляра, поскольку на всех без исключения обитаемых мирах Галаксии её было очень, очень много. Промышленные предприятия. Финансовые. Торговые. Научные. Юридические. Строительные. Транспортные. Развлекательные. Добыча, обработка, переработка, перевозка, продажа изделий, технологий, территорий и вообще – всего, что только можно купить и продать по закону, а если по закону не получалось – Смоляр не унижался до его нарушения: он просто-напросто добивался принятия нового закона в ста случаях из ста. Деньги могут всё.

Таким образом, размышлял Ястреб, с лихорадочной быстротой просматривая то один, то другой кристалл, по сути дела, Смоляру принадлежало уже восемь десятых, если только не девять, всей собственности, какая вообще существовала в Галаксии; даже некоторые из планет (не из крупных, разумеется) находились в его полном владении: в своё время он ссужал власти деньгами под залог этих небесных тел; возвратить долги властям оказывалось, естественно, не под силу, и залоговые объекты в соответствии с законом переходили в собственность кредитора. Создать такую империю на протяжении всего лишь одной жизни было бы невозможно. И действительно, на самом деле Смоляр лишь продолжил дело, начатое давным-давно многими Домами и Семьями; самому же ему удалось лишь объединить все кланы в единый организм по формуле «2У»: убедить или убить. Поэтому из всей гигантской номенклатуры собственности непосредственно на его имя было записано не так уж много; однако аналитики Служб без особого напряжения проследили все связи и убедились в том, что от великого множества компаний, трестов, концернов, холдингов и групп нити неизбежно приводили в одну и ту же точку, и в этой точке всегда находился Смоляр, и никто другой.

Было лишь одно, чего он до сих пор не смог купить официально: полная и законная власть. Будь Смоляр к этому времени постарше, он, возможно, удовлетворился бы тем, что фактическая-то власть всё равно была в его руках; управлял бы без особых забот из-за кулис, являясь режиссёром всего гигантского спектакля Бытия. Но он был в расцвете лет и сил, ещё в возрасте актёра, а не постановщика, и ему, кроме прочего, хотелось ещё и оваций, и букетов.

Стыдно сказать, думал дальше Ястреб, но могучий владыка вернее всего просто завидует чёрной завистью какому-нибудь патлатому сутенёру, которого принято сегодня считать сладкопевцем номер один и который на самом деле стоит не больше пачки сигарет; вот зависть его и погубит, как многих уже губила…

И в самом деле: покупая поодиночке и целыми пачками депутатов и министров, генералов и прокуроров, он никак не мог стать собственником того, что все они, вместе взятые, и составляли: государственной власти. Потому что для этого следовало или быть назначенным в качестве официального преемника – а это было в возможности одного лишь Президента Галаксии; либо же победить на всеобщих выборах. Смоляр, надо полагать, понимал, что второй путь успеха ему не принесёт, сколько бы денег ни вложить в избирательную кампанию: рядовой гражданин не любит супербогачей, сколько бы добра они ему ни сделали и чего бы ни сулили. Не любит и потому, что завидует, и ещё поскольку убеждён: таких денег честным трудом не нажить, значит, неизбежным было воровство, а его самого не раз так или иначе уже обкрадывали. В былые времена магнаты на выборах пользовались успехом; но с тех пор людям надоело разочаровываться. Так что вложи он сколь угодно большие деньги – их возьмут, пообещают – но проголосуют против, если даже к каждому избирателю приставить своего парня: народ давно научился втирать очки, безмятежно глядя при этом прямо тебе в глаза. Не было бы проблемы, если бы подсчёт голосов вёлся людьми; но этим с давних пор занималась электроника, а она находилась под контролем Служб, Службы же (если говорить не об отдельных работниках, а об организациях в целом) воспринимали Смоляра как изначальное зло и постоянный упрёк им; иначе они и не могли бы существовать. Те же в Службах, кто мыслил реалистически и вовсе не отворачивался от возникавших искушений, прекрасно понимали, кроме всего прочего, что золотые ручейки текут в их сторону лишь до тех пор, пока Смоляр не пришёл к законной власти, потому что тогда – зачем он станет на них тратиться? Поэтому их вполне устраивал статус-кво, и если они не очень стремились Смоляра уничтожить, то во всяком случае никак не хотели возводить его на престол: в Службах тоже не дураки сидят.

Так что оставался лишь путь номер один: стать наследником, преемником верховной власти. Для этого и купить-то надо было самую малость: Президента и его ближайшее окружение; окружение – затем, чтобы Президента не ликвидировали в тот миг, когда станет ясно, что он собирается сделать, поскольку из этого круга людей каждый видел преемником самого себя, у персон такого уровня вирус власти быстро справляется даже с микробом жадности и остаётся единственным правящим чувством. Однако микроб жадности никогда не умирает; он может закапсулироваться до поры до времени, но создай ему нужные условия – и он оживёт, и его носитель начнёт всё более убеждаться в том, что хорошо откормленная синица, переданная из рук в руки, на самом деле куда предпочтительнее тощего журавля в небе, которого одновременно с тобой выцеливает ещё дюжина охотников.

Так что Смоляр купил бы всех – если бы тут не вмешивались личные чувства. Они-то и стали тем порогом, преодолеть который для Смоляра было невозможно – или, по крайней мере, крайне маловероятно. В общих чертах об этом знали все, хотя детали не были известны никому; говорилось только, что корни взаимного неприятия Смоляром Президента Стойка, а Президентом – великого собственника, неприятия, чтобы не сказать «ненависти», уходили в прошлое, чуть ли не в студенческие ещё времена. Именно тогда, по слухам, один из них – а именно Смоляр – нанёс второму смертельную обиду; предполагалось, что дело не обошлось без женщины, как оно чаще всего и бывает. Так или иначе, факт оставался фактом: вынужденные время от времени официально встречаться, соблюдая все протокольные требования, оба властелина никогда не смогут договориться ни в чём, тем более – в вопросе наследования власти. Для Президента Стойка это было бы вторым поражением в жизни – и последним: после этого ему оставалось бы лишь покончить с собой, а если бы он этого и не понял, то ему помогли бы. Так что убедить Президента Смоляр не мог бы, даже пообещай он взамен все, чем уже владел, и все, чем овладеть ещё только собирался.

Но понятие отступления Смоляру было чуждо. И он нашёл единственно возможный, как ему представлялось, путь: поставить Президента перед выбором: не хочешь отдать мне власть над миром – тогда я этот мир уничтожу. Не сразу, но часть за частью, и тогда посмотрим, долго ли люди потерпят у власти человека, который не в силах защитить от уничтожения не что-нибудь, но сами планеты, вместе с населяющими их народами. Массы не любят воров, верно; но слабаков они просто не переносят, считая их из двух зол – большим…

Но Смоляр, человек опытный, не может не понимать простой вещи: он припёр Стойка к стене, и у Президента просто не остаётся другого выхода, как уничтожить Смоляра, уничтожить физически, просто и грубо. Пусть это многим не понравится – сделав это, можно будет оправдаться, особенно теперь, когда процесс уничтожения Смоляром миров, по сути дела, уже начался – пусть пока и с необитаемой планеты, но перспектива была ясна любому, способному хотя бы в самых общих чертах оценить обстановку. Что предпринял бы на месте Смоляра я? Засел бы в самом надёжном убежище и не высовывал нос и даже при достижении договорённости постарался бы обеспечить собственную безопасность самым серьёзным образом. А он? Разгуливает и разъезжает, словно неуязвимость ему дарована свыше, и вдобавок рассуждает на тему «Я не я, и лошадь не моя» – хотя в это вряд ли поверит и слабоумный. Логично? Да ни с какой стороны. В наивности его никак не заподозришь. Какой же вывод? Только один: тут кроется какая-то хитрость, в которой я пока что не могу разобраться. Не вижу системы; её-то мне и не хватает.

В чём можно не сомневаться? Прежде всего в том, что тут разгуливает именно он, а никакой не двойник: девятнадцать совпадающих признаков – это убедительнее даже, чем Писание. Дальше? Он продолжает активно работать: я сам видел на экране, правда – в записи, как он произносил что-то на каком-то из своих предприятий. Причём было это до того, как некто, принятый нашим пузатым агентом за Смоляра, вылетел куда-то и растворился в пространстве. Что, кстати, за предприятие? Может быть этот, второй, туда и направился?

Там, помнится, фон напоминал что-то вроде химической лаборатории. Ладно – а какая в его собственности находится химия? Ну-ка, ну-ка? Где она тут? Ага: семнадцатый кристалл. Поставим его. Зададим ключевые слова. Какие они у нас? Ну, скажем – столы, реторты, халаты, баллоны, всё прочее. И пусть дают картинки. А мы тем временем ещё разок полюбуемся на будущего императора – или, может быть, будущее ничто? Насколько он соблюдает правила игры…

Смоляр соблюдал. При этом он вовсе не предавался кейфу; Ястреб подумал, что будь у него самого хоть малая толика смолярского богатства, он бы в этот час – законное рабочее время давно кончилось – вернее всего, предавался бы приятному безделью. Смоляр же сидел за клавиатурой, словно у него работа продолжалась круглые сутки.

А может, так оно и было: во всяком случае, человеком он был незаурядным, чего доброго, и в отдыхе не нуждался – иначе как успел бы он совершить всё то, что успел? Если бы он треть жизни проводил во сне, как обычный смертный, то в одиночку наверняка не справился бы – потребовалось бы двое, а может даже и трое таких, как он, чтобы одновременно вершить множество дел – и добиваться столь блестящих результатов. Ну-ка, что, интересно, сочиняет он в этот поздний час? Какими муками творчества страдает?

Ястреб без особых усилий подключился к зрению Смоляра. Снова перед глазами оказался экран, на котором возникал текст. Хотя нет, то был уже не текст – адрес. Смоляр успел составить какое-то послание и сейчас явно собирался отправить его. По сети. Но не по общей сети, понятно: у него имелась собственная, точно так же раскинутая по всем уголкам Галаксии. И система адресов, разумеется, своя собственная – судя по тем знакам, которые он сейчас набирает…

Ястреб, не глядя, нашарил ручку, стал вслепую записывать, не рассчитывая только на память: она нередко подводит, когда знаки не подчиняются вроде бы никакой логике, как это и происходит в шифрах. Так. Записано. Адресат? Странная фамилия: Корень. Хотя – что такого, если разобраться? Ну, а где же сам текст? Ага, вот он наконец!

Только радоваться было нечему: текст был предельно краток и, по сути дела, не содержал никакой полезной информации:

«Весьма срочно. Прилагается сообщение #86. Уважительно – Лист».

Само же сообщение, естественно, не появилось, ушло файлом. И что в нём содержалось – так и осталось неустановленным.

С одной стороны, всё-таки была выяснена вроде бы немаловажная вещь: Смоляр выполнял обещанное и благополучно находился на планете, в этом городе и даже в своём доме. Ну да: званые вечера, даже и те, которые почему-то называются обедами, в высшем кругу обычно начинаются где-то к полуночи и продолжаются до утра; так что объект лишь сейчас станет собираться. Ладно, попозже побываем с ним и на вечере. А пока мы всё-таки выудили одну-другую тему для срочного размышления.

Первая: куда ушло послание? Не составило бы труда установить сетевой адрес, будь это открытая, общедоступная сеть. Но увы… Существует ли реестр адресов смолярской сети? Ею несомненно пользуются люди из системы Смоляра. Система эта огромна, следовательно, и людей в ней – множество. Им могут понадобиться самые разные адреса. Вывод: такой каталог есть. Вопрос: где он находится и как до него добраться, чтобы установить – с кем Смоляр состоит в важной, по-видимому, переписке? Важной – потому что обычное сообщение пошло бы в нормальное время, а не на ночь глядя, да ещё с пометкой «Весьма срочно». Вот и тема.

А вот и вторая; она заключается в одном слове – «Уважительно». Так пишут даже не равному, и уж подавно не низшему. Скорее – кому-то, кто выше отправителя по положению. Но кто в мире может стоять выше самого Смоляра – по крайней мере, по его собственному мнению? Президент? Нет, даже не он. Таких людей в Галаксии просто не может существовать.

Оли-голи. Что означает: крайне интересно. И наводит на неожиданные размышления. Связанные, как бы это ни казалось странным, с давешней ночной встречей на улице – с девушкой и её спутником. Ее спутник… Хотя, может быть, это просто ошибка? Обман зрения? Или – ещё вероятнее – просто атака на моё зрительное восприятие: я предполагал возможность физического воздействия, а по сенсорной линии у меня стояла лишь обычная защита, не очень-то мощная. И меня достали, пусть на мгновение, но там больше и не нужно было: заставили увидеть не то лицо, каким в действительности обладал спутник девушки, а совершенно другое – хотя бы для того, чтобы я потерял время на эти вот размышления…

Но в таком случае – встреча была не случайной. Кто-то следил за мной. Но ведь я, ещё выходя из конторы, просмотрел обстановку – ничего не было, ни намёка. Применили какую-то методику, мне неизвестную? Не верится, что такая существует… Зря я не подумал сразу, тогда, когда ещё можно было снять его параметры; но не станешь же это проделывать с каждым встречным? К тому же (Ястреб невольно усмехнулся) я, собственно, этим и был занят в те секунды, пока они удалялись, – только не с него снимал, а с девушки, которая при взгляде на меня чему-то удивилась. Если тому, о чём я думаю, то…

Собственно, если это замысел, то он достигает цели: заставляет меня вот сейчас отвлекаться от более насущного дела. Хорошо. Отложим до лучших времён. А что там наковыряла для нас железяка?

Ястреб вернулся в собственное зрение. Глянул. И приуныл. Более полусотни названий. Прямо хоть нанимай работников, чтобы с таким множеством разобраться. Попросить у Младого людей? Ну даст шеф человек пять – всех, кто сейчас не в разбеге. А толку? Никто из них не видел помещения, в котором находился Смоляр в подсмотренной Ястребом записи. Только он сам может опознать место. И нужно немедленно поставить этот объект под самое пристальное наблюдение, которое и даст материал для дальнейших выводов и действий. Пусть Младой выделит не пять, а пятьдесят агентов – выход информации всё равно останется нулевым.

Однако что-то эти люди сделать могли бы. А именно: где-нибудь разыскать книгу сетевых адресов Смоляра. У Младого есть пара неплохих хакеров. Пусть пошарят по сети, вход в которую постороннему пользователю закрыт. Можно было бы ночью совершить налёт на любую контору, входящую в систему Смоляра, и выкрасть реестр оттуда. Пусть Младой против таких методов – его наверняка удастся уговорить. Но заранее ясно, что это не даст результатов: адреса эти вряд ли существуют на бумаге, только на кристаллах. Украсть кристаллы? Но сколько часов, а то и дней понадобится, чтобы среди них отыскать нужный – адресную книгу? А времени как раз и нет. Жаль, но этот простой метод, кажется, отпадает.

Ястреб позвонил Младому. Тот, понятно, был давно уже дома, наслаждался благами семейной жизни. Сидел, небось, в пижаме и смотрел какой-нибудь сентиментально-романтический фильмик – шеф обожал такие вещицы. Судя по недовольному голосу, так оно и было.

– Ну, у кого там бессонница? – Не человек, а лев рыкающий, честное слово.

Однако Младой быстро перестроился, узнав, о чём речь, и сразу же пообещал немедленно вызвонить хакеров и усадить их за работу.

Так, одно дело сделано. Теперь посмотрим хоть что-нибудь из отобранных картинок…

Картинки, выловленные железякой, были – да и могли быть – только из тех, которые хоть когда-то, хоть раз да пропускались через сеть. Через общую сеть; а то, что видел Ястреб, шло, как он понимал, через закрытую. Так что именно ту обстановку он увидеть и не рассчитывал. Но хоть что-нибудь похожее. Для установления профиля предприятия. А кроме того какая-то часть этих заведений не всегда принадлежала Смоляру, а значит – раньше могла попадать и в общую информацию. Ну-с?

Он запустил просмотр. Картинки запрыгали – каждая задерживалась всего на несколько секунд. Нет, непохоже… Нет… Нет… А вот это похоже, но не то. Сделаем закладку. Дальше. Нет… Нет… И снова нет. И снова…

Стоп.

Неужели оно?

Ястреб всматривался ещё и ещё.

Кажется, и в самом деле повезло. Ну-ка, давай вытащим всё, что об этой картинке известно.

Вытащил. Внимательно прочитал. Нахмурился. Задумался. М-да. Намечалось что-то очень интересное. Мысль вертелась где-то рядом, но пока ещё никак не формулировалась. Сейчас надо было сесть и основательно подумать…

Но это как раз и не получилось. Помешал телефон.

Младой, оказывается, всё ещё не лёг.

– Ястреб? Слушай внимательно, это срочно. Только что удалось договориться с Духовным Управлением. Тебе позволят несколько часов поработать в Великой Обители – в Библиотеке древних рукописей. Никак не хотели, уговорить их смог только сам Президент. Знаешь, где это? Немедленно лети туда. И не выходи, пока не найдешь того, что нам нужно.

– Постой. Может, они просто нам дадут записи, кристаллы…

– Нет никаких записей. Они никого со сканером и близко не подпускают, дрожат за сохранность документов. Да и в самом деле… Ты учти – там у тебя за спиной будут стоять и глядеть тебе на пальцы – не дай Бог, не так прикоснёшься. В общем, веди себя тише воды, ниже травы – иначе просто выгонят в лучшем случае. Не забудь: в чужой монастырь со своим уставом не лезут. А это и есть монастырь.

– Понял, – ответил Ястреб без особой радости: почувствовал вдруг, что устал, пришло желание полежать, расслабиться, подумать о чём-нибудь нейтральном и приятном. Но тут выбирать не приходилось: по сути дела, это была такая же удача, как и то, что удалось по картинке установить не только предприятие, его профиль, но и местонахождение. Так что вместо отдыха приходилось настраиваться на новую работу – самую, может быть, важную. Если только нужное там действительно есть. Требуется ещё одно везение, настоятельно требуется…

11.

Машину Ястребу пришлось оставить по эту сторону стены, настоящей крепостной стены, окружавшей старинные строения Обители. При всей древности укрепления его и сегодня взять штурмом оказалось бы очень нелегко: в старину строили основательно. У ворот приехавшему популярно объяснили, что никакой транспорт в пределы Обители не допускается; пешком, только своими ножками, медленно, достойно, с каждым шагом всё более проникаясь чувством святости этого места.

Пришлось идти, ощущая, как из дырявого мешка жизни падают и исчезают крохотные, звонкие горошинки времени, запас которых никто не в силах пополнить. «Кроме господа», – беззвучно отвечали ему на это молчаливые башни, в которых светились лишь редкие окошки – узкие, как амбразуры.

Дорога от ворот шла в горку, и с каждым шагом всё большая часть монастырской территории открывалась взгляду. Становилось ясным, что не везде тут царили мгла и безмолвие; самый дальний отсюда край освящённой земли, похоже, и среди ночи продолжал жить другой, не свойственной башням жизнью. Яркие ртутные лампы на высоких мачтах освещали громадный прямоугольник строившегося здания, доведенного уже до четвёртого этажа и, похоже, ещё не собиравшегося остановиться в своём стремлении ввысь, к небу. Если вслушаться, можно было уловить и звук моторов: работали краны, поднимая на верхний уровень новые порции материалов. К всплывавшим снизу платформам тут же устремлялись люди в рабочих комбинезонах и касках – да, то явно не были подрясники и клобуки. Работа, одним словом, кипела. Ястребу захотелось даже остановиться на секунду-другую, чтобы увидеть и запомнить как можно больше – просто так, на всякий случай. Однако сопровождавший его от ворот монах пресёк это намерение:

– Здесь нельзя останавливаться, сын мой. А чем оглядываться без пользы, лучше бы молились – если помните молитвы, разумеется.

– Расширяетесь? – всё же не утерпел Ястреб.

– Возводится новый корпус – с благословения его святости Омниарха.

– Богато живёте.

Проводник не сказал больше ни слова – только слегка нажал на плечо, заставляя идти дальше. Ястреб повиновался: его уставы здесь действительно хождения не имели.

Он рассчитывал, что примет его отец настоятель: как-никак, Ястреб оказался здесь с благословения (если пользоваться местной терминологией) самого Президента Галаксии. Однако тут шкала ценностей явно не соответствовала мирской, существовавшей по ту сторону валов. И провели Ястреба всего лишь к отцу библиотекарю, не старому ещё мужчине с внушительной фигурой и уверенными движениями; лицо его затенял монашеский капюшон, и видны были лишь глаза – светло-голубые, пристальные, холодные.

– Ступай на своё место, брат! – Это было обращено к проводнику. А к Ястребу: – Благословен твой приход. Моё имя – отец Исиэль, твоё мне известно. Садись, сын мой, и изложи дело, приведшее тебя в нашу обитель. По возможности сжато и конкретно.

Смешение речевых стилей заставило Ястреба улыбнуться – разумеется, только внутренне, на лице же он сохранял выражение покорной смиренности. Чтобы изложить дело, ему понадобилось три минуты и не более полусотни слов. Отец библиотекарь выслушал его внимательно, не перебивая. Когда Ястреб умолк, библиотекарь не промедлил с ответом ни на секунду:

– Я искренне сожалею, сын мой. Но святая Обитель ничем не в состоянии помочь твоим разысканиям.

Тут Ястреб позволил себе выпустить улыбку и на лицо:

– Позвольте не согласиться, отец. То, о чём я говорю, хранится именно у вас. Может быть, об этом известно лишь немногим посвящённым…

– Здесь нет ничего, во что я не был бы посвящён, – после секундного молчания ответил монах. – Тем более если дело касается каких-то текстов, включая и древнейшие и самые священные. Поэтому могу заявить с полной ответственностью: мы не обладаем формулами пресуществления мира – так на самом деле называется то, что ты ищешь.

И, не дожидаясь возражений, повторил – уточняя:

– Более не обладаем. Увы. И должен сказать – утратив их, каждый из нас испытал чувство облегчения: слишком страшная сила таилась в них, сила, какую нельзя было доверять людям.

Этого Ястреб, откровенно говоря, не ожидал.

– Постойте, постойте. Вы говорите, отец, что эти тексты были у вас – и исчезли? Украдены? Значит, они сохранились после гибели Куранта пятьсот лет назад? Но ведь тогда должны были остаться хоть копии!

Библиотекарь покачал головой:

– Никаких текстов никогда не было. Это лишь ложный слух.

– Но формулы ведь были!

– Несомненно. Церковь не любит выбрасывать что-либо. Однако именно эти тексты всегда существовали только в изустной передаче. В стенах обители всегда наличествовал один человек, знавший формулы и всё, с ними связанное, на память. Живая запись, если угодно. Лишь чувствуя приближение конца, он брал ученика и в течение некоторого времени передавал ему сокровенные знания. Только в это время в обители было два обладателя формул. А потом, как ты понимаешь, снова оставался один. Один-единственный. Так шло веками и тысячами лет. Так было ещё и совсем недавно.

– Это же громадный риск – без подстраховки…

– Известно: что знают двое – знают все. Даже если бы у них не возникло ни малейшего желания выдать тайну ещё кому-нибудь – но они не могли бы удержаться от желания поговорить о ней хотя бы друг с другом. Всякая тайна время от времени требует проветривания, ей начинает казаться, что она залежалась и плесневеет; а любой разговор может быть подслушан – тем более при современном уровне электронной слежки…

– Вы неплохо разбираетесь в этом, отец?

В глазах библиотекаря промелькнула улыбка:

– Прежде, в миру, я служил в Двойке…

«То-то он прячет лицо. А глаза эти я раньше видел, точно. Теперь ясно – в какой связи», – подумал Ястреб.

– Тогда тем более вы должны знать: с одним человеком всегда что-нибудь может произойти…

– Посвящённый – защищённый, так говорят у нас. Говорили… Этот человек – я подразумеваю каждого, исполнявшего эту обязанность когда-либо, а не только последнего – не занимался более ничем. Он жил отшельником даже среди нас. Давал – и соблюдал – обет молчания. Никогда не встречался ни с одним мирянином. И его келья проверялась ежедневно – ежедневно, понимаешь? – на предмет наличия средств подслушивания и подглядывания. При последнем я сам проводил этот просмотр! А перед тем как получить благословение на приобщение к тайне, он проходил через такую проверку – до седьмого поколения, – какой нам с тобой никогда не устраивали. Происхождение, биография, здоровье, связи, слабости, пристрастия – всё, всё. Такому человеку ты мог бы положить в постель свою юную невинную дочь – и с нею ничего не произошло бы, и даже ей не удалось бы выжать из него ни слова.

– И всё же – что-то произошло?

– Увы. Мы лишь предполагаем, а Господь…

– Каким же механизмом он воспользовался? Надеюсь, не взрывчаткой?

– Не богохульствуй хотя бы в этих стенах. Всё случилось очень просто. Посвящённый вышел на ежедневную прогулку, после которой, как всегда, уединился в нашей церкви и молился. Но оттуда не вернулся в свою келью, а поднялся на звонницу. Никто не мешал ему: наверху никого не было, так что никакого общения произойти не могло. Со звонницы он, ни на миг не задерживаясь, бросился вниз. Пятьдесят метров – и гранитные плиты внизу. Без причин. Без… без какой-либо мотивации. Ещё накануне он был совершенно здоров и в своём уме. Почему он покончил с собой – до сих пор никто из нас не понимает. Мгновенное помрачение ума – разве что… Именно с этой звонницы бросился вниз Курант в своё время – может быть, и это сыграло роль…

– В результате вы остались без формул?

– Да. И, как я уже сказал – испытываем облегчение.

– Вы – может быть, – пробормотал Ястреб. – Только не я… Скажите, отец Исиэль, а эта ваша новостройка – к ней он не имел никакого отношения?

– Совершенно никакого. Я ведь сказал уже: он не соприкасался с миром. Только обитель… Разве что если считать участием его присутствие на встрече с человеком, ссудившим обители средства для осуществления строительства.

Как показалось Ястребу, в комнате явственно запахло жареным.

– И это был Смоляр – я не ошибся?

– Угадать было нетрудно: его благотворительность воистину не знает пределов.

– На каких условиях он кредитовал вас?

– Он не выдвигал никаких условий.

– Он сталкивался с Посвящённым лицом к лицу?

– М-м… Возможно – когда расходились, на миг возникла лёгкая сутолока – но только на миг.

– Вы после этого бывали в келье?..

– Посвящённого? Не раз. Ежедневно.

– После этой встречи – там не возникло ничего нового?

– Н-нет, разумеется. Хотя, как ты понимаешь, я ведь не обыскивал келью. Пользовался лишь тестерами для обнаружения электроники. Только. Иные методики не нашли бы поддержки у отца настоятеля.

– Скажите: каким было финансовое положение обители до получения ссуды от Смоляра?

– Гм. Вообще-то… Сформулируем так – не блестящим. Тут, – монах повёл вокруг рукой, – как ты мог заметить, давно уже требуется очень серьёзный ремонт. И мы просили, собственно, только на восстановление. Но он предложил намного больше, чтобы мы могли построить новый корпус, перебраться в него – и тогда уже всерьёз реставрировать древние стены. Очень щедро, не так ли?

– Конечно. Ну, что же, эта тема, мне кажется, исчерпана. Но вот вопрос: а условия применения триады – время и место – они тоже передавались из уст в уста?

– Нет – да это было бы и невозможно: слишком много специальных составляющих – и стояние небесных тел, и положение самого оператора, назовём его так, и точный миг галактического времени – вряд ли всё это можно запомнить так, чтобы потом воспроизвести безошибочно, а ошибка перечёркивает всё прочее. Эти данные действительно существуют в записях.

– И я могу получить к ним доступ?

– Ну, поскольку тебя послали люди весьма авторитетные… Только к чему вам условия применения, если применять нечего? И ещё: зачем вам понадобилось и то и другое? Надеюсь, что вы не собираетесь уничтожить какое-нибудь небесное тело? Вроде бы ни одному из миров Галаксии ничто не угрожает – а ведь формулы эти существовали только для того, чтобы снова спасти мир в случае, если ему будет угрожать столкновение с другим небесным телом – исключительно для этого. Но сейчас – а мы тут внимательно следим за космической обстановкой – ничто нам не грозит, уверяю…

– Вы так полагаете? – ушёл от ответа Ястреб. – Знаете, что я сделал бы на вашем месте? Внимательно осмотрел келью покойного. А если там ничего не окажется – тот мусор, который из неё выбрасывался. Буду очень удивлён, если вы там не найдёте ничего интересного…

– Ты всё же подозреваешь Посвящённого? Зря. Он был истинным патриотом нашей обители…

– В том-то и дело. Но это потом; а сейчас я хотел бы поскорее увидеть то, о чём мы говорили: условия применения.

– Что же, идём. Но ты понимаешь, мы не сможем дать тебе ни листка с собой. Этим рукописям пять тысяч лет, и…

– Достаточно будет сфотографировать их.

– Что ты! Никаких вспышек… ради всего святого!

– Никаких вспышек и не будет. Обещаю.

12.

Пришлось пройти несколько – а если точнее, четыре – длинных сводчатых коридора. В тот миг, когда Ястреб собрался уже обидеться, полагая, что отец Исиэль просто водит его по периметру (коридоры совершенно не отличались один от другого), библиотекарь остановился перед массивной даже по виду, хотя и невысокой, закруглённой сверху дверью. За нею оказалась уходившая вниз лестница, каменная, узкая и крутая. Пришлось спускаться, придерживаясь за стену: оснастить лестницу перилами то ли забыли, то ли сочли излишним. Лестницу освещали тусклые плафоны, редко расположенные, конец спуска не был виден, так как лестница не была прямой, но закручивалась вправо. К такому штопору нелегко подобрать пробку, подумал Ястреб, отсчитывая ступеньки не по необходимости, но по привычке; количество их могло дать представление о глубине, на которой они в конце концов окажутся.

Он насчитал сто сорок четыре, когда лестница наконец покончила с собой, доведя снижавшихся до небольшой круглой площадки, из которой вытекал новый коридор. Ястреб недовольно пробормотал:

– Надеюсь, ваш архив не в самом центре Земли? А то я не взял зонтика.

– А мы уже и пришли, – ответил Исиэль так же приглушённо; как-то не хотелось здесь говорить громко – то ли из боязни обрушить своды, то ли – скорее всего – из уважения к залегавшему на такой глубине прошлому, которое и само было глубоким.

Действительно, новый коридор оказался совсем коротким и, обходясь без всяких дверей или иных преград, неожиданно распахнулся, превратившись в обширный зал, неярко освещённый десятком настенных светильников, судя по их облику, некогда служивших держателями для факелов; хотя стены были, похоже, недавно побелены, но не смытая перед тем вековая жирная копоть местами уже пробивалась сквозь водоэмульсионный слой. Свет матовых рассеивателей озарял совсем не то, чего ожидал Ястреб от архива: не клетки стеллажей с картонными коробками фондов хранения, а кряжистые шкафы резного дуба, неподъёмные на вид, перемежающиеся сундуками, такими же слоноподобными, но ростом пониже, около полутора метров – если только освещение и ощущение глубины не искажали восприятия увиденного. Странно, подумал Ястреб, что дышится легко, воздух свежий и сухой, не возникает и тени мысли о плесени и гниющих бумагах, а может быть, и пергаментах. Не пахнет крысами и прочей нечистью. Хотя (он протяжно втянул воздух носом, проверяя впечатление) – да, несомненно, запах здесь существовал. Совершенно неожиданный. Что угодно можно было предполагать, но уж такое…

Мысли его не удалось завершиться, потому что боковым зрением Ястреб увидел какое-то движение в противоположном конце зала и повернулся туда.

То был человек невысокого роста, хрупкого телосложения – «не боец», как сразу намётанным глазом определил Ястреб. Он был облачен в такую же чёрную рясу, что и отец Исиэль, с остроконечным капюшоном, закрывавшим лицо. В тени угадывались только глаза. Вынырнувший откуда-то из-за дальних шкафов монах мелкими шагами приближался к вошедшим, плохо различимый, потому что на входе светильник не горел – из экономии, может быть, или просто пришла пора сменить лампочку. Подойдя, склонился к руке отца библиотекаря. Проговорил едва слышно принятое здесь приветствие, получил в ответ благословение, отступил на шаг. Склонил голову, ожидая распоряжений.

– Послушник Ридан, – объяснил отец Исиэль гостю. – Разбирается тут с нашими архивами. С недавних пор мы смогли позволить себе даже и такую роскошь. Деньги, друг мой, всё – деньги… Каковы успехи, сын мой? – повернулся он к послушнику. – Далеко ли удалось продвинуться в лабиринтах восьмого века?

Что-то странное почудилось Ястребу в интонации библиотекаря; но он не понял – что же.

Послушник чуть поднял лицо, чтобы взглянуть на спрашивавшего. Глаза стали видны – но только на миг.

– Хвала Господу, – всё так же тихо, почти шёпотом, проговорил он. – Хроника Эстимата идёт к концу.

– Похвально. Однако придётся ненадолго прервать это занятие. Сын мой Ридан, со мной пришёл из мира человек по имени… м-м… рекомый Ястребом…

Послушник на миг поднял голову, блеснули глаза – и в этом мгновенном взгляде светился страх, почти ужас – или Ястребу только почудилось, может быть, он просто чересчур сильно настроился на всякие неожиданности? Нет, скорее всего показалось – судя хотя бы по тому, что в следующий миг Ридан, повернувшись к Ястребу, поклонился ему в пояс и вновь обратил взгляд к своему наставнику.

– У него возникла нужда в нашей помощи, – объяснил отец библиотекарь. – Поэтому он здесь. Он сам изложит тебе свою заботу. Ты сделаешь всё, что в твоих силах. При этом так скоро, как только возможно. Благословляю тебя на это. А теперь оставляю вас – дела требуют моего присутствия наверху. Ястреб, я за тобой зайду. Сколько тебе нужно времени – час, полтора?

– Отец Исиэль, я позвоню, когда господин Ястреб завершит свои дела, – первым ответил послушник.

– Благословляю, – повторил библиотекарь. И вдруг, после мгновенной, но всё же заметной паузы, пробормотал, почему-то сердито:

– И вы тут это самое… Не глупите, в общем. Ведите себя…

Сказав это, отец Исиэль повернулся, взмахнув полами одеяния; шаги его простучали по каменному полу и заглохли уже где-то на ступенях. Ястреб лишь пожал плечами, недоумевая по поводу последних неожиданных слов библиотекаря. Послушник же, оставшись внешне невозмутимым, снова поклонился Ястребу, уже не так низко, как прежде, а скорее по-светски, изящно и вежливо, и жестом руки указал направление, в каком следовало идти.

– Только после вас, – отказался Ястреб. И объяснил: – Я тут просто заблужусь. У меня совершенно отсутствует чувство ориентации. Не дал Бог.

Послушник Ридан едва заметно покачал головой – то ли в знак сочувствия такой обделённости гостя, но может быть, просто не одобряя употребления имени Божия по столь незначительному поводу. Затем движение это перешло в кивок – в знак согласия с приведенным аргументом. Он повернулся и такими же мелкими шагами, какими приближался, направился туда, где, видимо, располагалось его рабочее место. Эк он семенит, мельком подумал Ястреб. Но другая мысль, более важная, не позволила и дальше рассуждать о походке архивного служителя.

Что же было в этой интонации Исиэля? Вот какой вопрос не давал покоя Ястребу те секунды, пока он следовал за послушником, отставая шагов на пять, чтобы держать его фигуру в поле зрения – не потому, что была в том потребность, но опять-таки по привычке, превратившейся в рефлекс. Что, у бывшего коллеги сменилась ориентация? И именно по этой причине он решил уйти из Службы? Или даже не сам решил… А в монастырях, помнится, такой грех всегда присутствовал, более или менее, как, скажем, в тюрьме и вообще везде, где масса состоит из представителей только одного пола. Ай да библиотекарь!.. А хотя – это уж никак не моё дело. Его проблемы. И, разумеется, этого юноши. Вообще тут надёжно, однако по части утех, особенно плотских – полный провал. Можно только посочувствовать.

Как и тебе самому, – мысль тут же перескочила на другое. Ты не монах вроде бы, а по этой линии ничем от них не отличаешься. Только что мальчиков не любишь, а вот женщину – любил бы, конечно, если бы – если бы нашёл такую. Ту самую – свою половинку, как полагали в древности.

Да вот…

– Садитесь, пожалуйста. – Голос послушника, высокий, почти мальчишеский, заставил Ястреба отвлечься от сексуальной темы. – Чем могу быть вам поле… полезен?

Ястреб послушно сел на указанный ему старинный высокий табурет – словно в баре присел перед стойкой – мелькнуло не к месту. Послушник отступил почему-то на два шага – словно слишком малое расстояние от мирянина несло в себе некую опасность.

– Простите – вы не могли бы снять этот ваш капюшон? Я как-то не привык…

Отрицательное движение головой:

– Не имею права. Условия моего послушания не допускают подобного – в присутствии мирянина. Итак?

– Ну, раз уж правило… Значит, так. Мне нужно…

Ястреб быстро изложил своё дело. Архивный послушник не выказал ни удивления, ни… вообще ничего. Дослушав, кивнул:

– Благоволите обождать. Я принесу.

– Ещё мгновение. Не могли бы вы объяснить – чем это тут пахнет? Здесь даже сильнее, чем там, у входа?

Казалось, юноша на миг смутился – судя по тому, что ответ послышался не сразу:

– Не знаю… По-моему, здесь ничем не пахнет. Но у меня с обонянием то же, что у вас с ориентированием: его просто нет. Увы. Правила копирования вам известны?

– Да, отец Исиэль объяснил.

– Я должен буду следить за тем, чтобы вы их не нарушали.

– Понимаю. Хорошо, несите, – проговорил Ястреб, готовя к действию свою портативную аппаратуру.

Послушник стал подносить коробки – одну за другой, неспешно. И хотя Ястреб протягивал руки, чтобы принять каждую, Ридан, как бы не замечая их, проносил свой груз мимо и опускал на стол на дальнем его конце, так что приходилось тянуться, чтобы приблизить материалы к себе.

– Да вы что – боитесь меня, что ли? – не выдержал Ястреб. – Я не кусачий.

– Это – последняя. – Ридан положил толстую папку на принесенный перед тем короб, отошёл в дальний угол и застыл там, не двигаясь и даже, могло показаться, не дыша.

13.

Исиэль спустился за Ястребом, как и обещал. Когда они, попрощавшись с юным послушником, вернулись из подземного лабиринта, в котором хранилось архивное богатство Обители, отец Исиэль, облегчённо вздохнув, отворил одну из книжных полок, оказавшуюся фальшивой, достал внушительную бутылку и два стаканчика:

– Не откажешься?

Ястреб не отказался. Отсалютовав друг другу, выпили. Отец библиотекарь промолвил:

– Далеко ушла электроника за последние годы…

Он имел в виду ту технику, которой Ястреб воспользовался для копирования документов.

– Ты, наверное, давно ушёл из Службы?

Он намеренно обратился к монаху на «ты»: дал тем самым понять, что признаёт в нём своего. В Службах на «вы» обращались к начальникам и подчинённым, но не к равным.

Глаза под капюшоном сузились:

– Разве из Службы уходят?

Ястреб улыбнулся в ответ: да нет, разумеется, куда из неё уйдёшь? Кроме крематория, конечно. Вслух же произнес:

– Отец Исиэль, могу я тут у тебя на несколько минут расслабиться?

Была половина четвёртого утра, и раут, интересовавший его, сейчас должен был находиться в самом разгаре.

– Ну конечно же, сын мой. – Исиэль понимающе кивнул. – Я тебе помешаю? Могу и выйти.

– Вовсе нет.

– Тогда займусь своими заботами. Я не стану шуметь: мои дела делаются тихо.

Он уселся за стол и зашелестел какими-то бумагами.

Ястреб закрыл глаза, чтобы через несколько секунд увидеть мир уже взглядом Смоляра.

И как раз угадал. Потому что первым, кого он увидел, был сам Президент Стойк. Именно с ним разговаривал сейчас наблюдаемый.

По-прежнему Ястреб ни слова не слышал, прочесть же что-нибудь по губам не удавалось, хотя язык на сей раз наверняка был понятным, своим. На уровне рта Президент удерживал высокий, почти полный коричневатой жидкости стакан, сквозь который не было видно совершенно ничего. Зато глаза над стаканом были видны прекрасно. Сейчас они смотрели прямо в глаза Ястребу – то есть, конечно же, Смоляру. И Ястреб подумал, что во взгляде этом можно прочесть куда больше, чем удалось бы понять из слов, даже если бы они вдруг оказались слышимыми. Это был очень интересный взгляд.

И в самом деле. Лицом к лицу стояли два давних заклятых врага, два соперника, конкурента, наверняка ничего в жизни не желавшие сильнее, чем скорой и бесповоротной кончины нынешнего собеседника. Разумеется, это не должно было выражаться в словах, которыми они сейчас обменивались; но это не могло не отразиться в их взглядах. Подлинный обмен мыслями мог в этой обстановке происходить лишь при помощи взглядов; наши глаза не подчиняются ни политесу, ни протоколу, как не подчиняется ему душа в отличие от привычного к повиновению тела. И как бы ни старались смертельные враги, глаза вынуждены были – пусть только мгновениями – говорить правду, ненависть должна была вспыхивать в них, как молния в ночном мраке. Это Ястреб и ожидал увидеть.

Но не увидел. Потому, что этого и не было в глазах Президента: ни ненависти, ни страха, ни торжества человека, надеющегося одержать победу, ни даже простого холода. Взгляд выражал спокойную доброжелательность – пожалуй, со слабым, едва уловимым оттенком иронии.

Это было для Ястреба неожиданно и непонятно.

Тогда он сделал то, на что в других обстоятельствах скорее всего не решился бы. Известно было, что каждая попытка проникновения в сознание официального объекта будет им фиксироваться – для этого высокопоставленные особы были соответственно подготовлены, – и неизбежно последует суровое наказание. Такое проникновение могло осуществляться лишь при крайней необходимости и только с высочайшего разрешения. Так что Ястреб рисковал сейчас очень многим. И однако пошёл на этот риск, не размышляя долго, потому что времени для сомнений и логических умозаключений не было. Через секунду-другую собеседники могли разойтись в разные стороны, всё ведь происходило в публичной обстановке, на глазах у множества людей, и никакой серьёзный разговор здесь состояться не мог. Ястреб подстроился к полям Стойка, чтобы увидеть то, что сейчас своими глазами видел и сам Президент.

То есть – глаза собеседника. Глаза Смоляра. Его лицо. И всю фигуру. А фоном – людей, находившихся поблизости. «Интересно, – мелькнуло вдруг где-то на задворках сознания, – а девушка – ну, та самая – сопровождает его в таких случаях?» Но девушки в поле зрения Президента не оказалось. «А жаль, – снова пробежала тень мысли, – она ничего себе…» Но совершенно не ко времени было думать о девушках.

Он смотрел в глаза Смоляра, уже заранее догадавшись, что можно будет прочесть во взгляде подпольного Императора. Да то же самое: этакую понимающую доброжелательность и с тем же оттенком иронии, с какой и Президент глядел на него.

Друг на друга смотрели два человека, разумеющие нечто, чего не ведают другие и что касается прежде всего их обоих. И взгляд каждого выражал: «Я знаю, что ты знаешь это, и знаешь, что я знаю то же, что и ты; но это – только наше знание, и ничьё больше».

Этого было достаточно. И Ястреб поспешил покинуть президентские поля. А Президент, кстати, никак не отреагировал на его вторжение. Не успел? Не счёл нужным? Или ещё почему-то?

Такие мысли промелькнули в голове, пока Ястреб возвращался в зрение Смоляра. Мелькнули – чтобы тут же забыться.

Кажется, Ястреб при обратном переходе от Президента к Смоляру применил слишком большое усилие – просто потому, что волновался. Расстояние тут было минимальным, и можно было обойтись небольшой затратой энергии. Ястреб же явно перестарался. И получилось что-то непонятное.

Он снова должен был увидеть Президента: ведь прошло всего лишь две-три секунды. Глазам же открылось совершенно другое.

Большая, комфортабельно обставленная комната, скорее даже зал – без единого человека. Низкий потолок. Стены не вертикальные, а заметно наклонённые вовнутрь. Два широких окна. А за ними – темнота. Но не полутьма городской окраины, а плотный мрак пространства, густо нашпигованного далёкими звёздами. Источник явно искусственного, жёлтого света снаружи – где-то наверху, возможно, на крыше; луч его рассекает темноту, не размываясь, не дробясь. За стенами, вернее всего, нет атмосферы. И упирается луч этот в стоящий неподалеку корабль, застывший на широко раскинутых посадочных лапах. Это, надо полагать, не населённый людьми мир, даже мирок, один из множества блуждающих в Галактике. Именно там находится человек, чьими глазами сейчас стал видеть Ястреб.

Но – всего лишь на несколько секунд. Потом изображение исчезло, на миг снова перед глазами оказался Президент – теперь удаляющийся, видимый со спины. А потом и это пропало. Застучало в висках. Наступила усталость.

Ястреб медленно открыл глаза. Отец Исиэль участливо смотрел на него:

– Утомился?

– Не без того, – признал Ястреб.

– Стаканчик?

– Подойдёт. И сразу же поеду.

– Может быть, стоит отдохнуть? Полежи, найдём тебе келью, подремлешь, силы вернутся…

Ястреб уже открыл было рот, чтобы вежливо, соблюдая этикет, отказаться. Но, так ни звука и не издав, медленно сомкнул губы.

Потому что понял: он и в самом деле устал. Проникновение в чужое сознание, видение чужим зрением требует такого расхода энергии, какой можно сравнить разве что с марафонским забегом. И сейчас всё в нём – и физика, и психика – громко и согласно запротестовали против того, чтобы садиться за руль и гнать в сырой темноте по скверно освещённой и тряской дороге. Можно было бы, конечно, доверить всё кибердрайверу и, задав ему маршрут, продремать до самого дома – однако против этого возражала осторожность: комп, конечно, не совершит наезда, избежит столкновения и не свернёт куда не надо, но он не умеет распознавать другие опасности – простую засаду хотя бы, он не испугается обгоняющей машины, в которой стрелки уже готовы открыть огонь, – ну, и так далее. Человеку, включившемуся в серьёзную операцию, а тем более – имеющему при себе относящиеся к этой операции очень интересные документы (пусть лишь копии, всё равно), – такому человеку следует самому быть постоянно начеку, не передоверяя машинам заботу о своем благополучии и успешном ведении дела. Организм это понимает, но у него нередко бывает собственное мнение, на которое трудно повлиять. Вот так. Ну, а кроме того, чем скорее можно будет в спокойной обстановке пропустить новую информацию через фильтр анализа, тем раньше появится возможность оценить результаты, сделать выводы и использовать их в деле.

– Знаешь, я соглашусь на твоё любезное предложение. Если это не шутка, разумеется, и не форма вежливого прощания с надоевшим гостем.

Вот такие слова прозвучали, когда Ястреб снова открыл рот.

– Гостеприимство – наш закон, – ответил Исиэль с лёгкой улыбкой, – даже и для людей не столь заметных, как ты.

– А во сколько тут у вас будят? Наверное, с самого с ранья?

Отец Исиэль чуть ли не обиделся:

– Во сколько бы мы ни поднимались – к гостям это не относится. На всенощном бдении обойдутся без тебя. Спи до упора. Ни одному брату и в голову не придёт нарушить твой покой.

– Ты просто мастер уговаривать. Ещё раз благодарю. Я и в самом деле немного расклеился.

Усилие, с каким Ястреб поднялся со стула, подтверждало это признание.

– В таком случае следуй за мной, сын мой.

– С большим удовольствием.

Помещение, в котором они вскоре оказались, не очень отвечало тем представлениям о монашеской келье, какое до сей поры существовало у Ястреба. Кое-что, правда, соответствовало, но очень немногое: распятие на стене и образ – один-единственный. Лик на нём был изображён не Спасителя, а чей именно – Ястреб затруднился определить, спрашивать же не стал – и для того, чтобы не обнаружить свое невежество, и ещё потому, что ему это было безразлично. Всё остальное в этих стенах скорее наводило на мысли о неплохом гостиничном номере – не президентского класса, конечно, однако средней руки бизнесмен таким вполне удовлетворился бы. Кровать под цветастым покрывалом даже на взгляд казалась мягкой, Ястреб начал позёвывать, как только увидел ее. Было куда повесить одежду, было всё для туалета (Исиэль распахивал дверцу за дверцей, гордо демонстрируя), свет – верхний и надкроватный…

– Блеск, – признал Ястреб. – Лучше, чем дома. Умно я поступил, оставшись. Чего доброго, завтра и уезжать не захочется. И много у вас таких – гостевых?

Отец библиотекарь пожал плечами:

– Они не отличаются ничем от келий братии.

– Богато живёте!

– Живём по времени. У тебя – у всех вас, мирских – просто устарелые представления. Но если даже на военных кораблях, в отличие от прошлых веков, вместо общего кубрика – даже у юнгов отдельные каюты (Исиэль, словно сам был корабельщиком, сказал именно так, пользуясь профессиональным жаргоном, а не «юнг», как полагалось бы), а чем же служители господни хуже военных? И те и другие исполняют свой долг, служат – одни господу, иные Федерации. Так что твоя совесть да будет спокойной: у тебя тут нет никаких привилегий по сравнению с любым братом нашей Обители. Ну, теперь подумай – не нужно ли тебе ещё чего-то на сон грядущий, и я оставлю тебя в покое и – заверяю – в полной безопасности.

Ястреб ещё раз внимательно огляделся, хотя и очень хотелось поскорее сбросить одежду.

– Вроде бы всё, что нужно… Стоп. А как здесь закрыться изнутри? Не вижу ни замка, ни даже задвижки какой-нибудь. Это как?

Исиэль усмехнулся:

– Это, пожалуй, единственное, чем мы не можем похвалиться. В обители нет запоров. Братьям нечего скрывать и не от кого. И каждый может войти к каждому в любое время, ибо раз он так делает – значит, возникла у него для того серьёзная причина. Шутники и болтуны у нас не уживаются, посидеть вечерком за рюмкой, сам понимаешь, не принято, тут своя специфика… – Монах укоризненно покачал головой: – Знаю, какие мысли у тебя сейчас вертятся. Нет, Ястреб, не волнуйся: этого у нас нет – и никогда в сей обители не бывало. Наши братья все просвечены, ещё в пору послуха, вдоль и поперёк – или ты полагаешь, что я тут случайно оказался? С моей-то квалификацией?

– Успокоил, – сказал Ястреб; он и в самом деле поверил Исиэлю. – Тогда не стану больше отнимать твоё время. Спокойной ночи, отец.

– Благослови тебя Господь.

Наконец-то Ястреб остался один. Разделся, одежду убрал в шкаф. Дома не стал бы делать этого, а тут как-то стыдно было не соблюдать порядок – ещё и потому, что все подобные недостатки будут братией отнесены на счёт и его коллег, так что не стоило подводить корпорацию – кому-то другому тоже может потребоваться помощь Обители. Недолго постоял под душем, расслабляясь – хотя и так уже весь был почти в растворе. Снял покрывало, откинул одеяло – и (ура, ура!) с наслаждением растянулся на чистейшей простыне. Сон был уже рядом, совсем рядом…

И прошёл мимо, разэтак его так! Бывает же!

А вместо сна явились мысли. Из маленькой точки возникла и раздулась, как воздушный шарик, как мыльный пузырь, потребность ещё раз пережить всё, что этим вечером было видено и слышано в монастырских стенах, проанализировать, сделать выводы – словом, всё то, что он решил было отложить на завтра, на свежую голову, вдруг понадобилось сделать сейчас. Пусть голова была и не первой свежести, зато следы – прямо со сковородки. И надо с ними работать, пока они не остыли.

«Ничем не пахло? – думал он вместо того, чтобы мирно похрапывать. – Обоняние у него не в порядке? Свежо предание… Запах был, точно, и теперь я, кажется, понял, какой именно. Не сразу сообразил, потому что самому давно уже не приходилось встречаться: в конторе нашей пользуются дезодорантами, естественно, мужскими. Совсем другой букет. А там, в подвале, в архиве, пахло духами. Даю что угодно на отсечение. Ду-ха-ми! И самое смешное – никак не мужскими. Женскими, друг Ястреб! Тонкий, горьковатый аромат. Вывод? Одно из двух: или там где-то была спрятана, кроме прочего, и дама – или же пользуется женскими духами молодой человек. И скорее второе. Вспомни: эта походочка… Фигуру под рясой, конечно, определить я не старался, но паренёк узкоплечий, это видно сразу. Или, если всё изложить одним словом – женственный юноша, архивный послушник. Тогда становятся на место и странные слова Исиэля, те самые, неожиданные, которые он, видно, хотел – и не смог удержать в себе. Насчёт поведения. Ах ты, отец библиотекарь!.. Что это в тебе вдруг взыграло, если не простая ревность? Может, этот мальчик, Ридан, податлив на ласку? Говоришь, в обители такого никогда не бывало? Может, ты и прав, и братия к такому греху не причастна, зато ты сам – выходит, грешишь? Ну да: быкам нельзя, но ты-то – Юпитер, не иначе! А я было тебе поверил. И зря. Если ты тут с этим юношей разводишь амуры, думаешь, об этом никто не знает? В таком замкнутом пространстве всё становится явным, а дальше – известная психология: если уж начальство грешит, то нам и подавно можно, тем более, что известно испокон веку: не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасёшься…».

Так размышлял Ястреб вместо того, чтобы спокойно отдыхать, восстанавливать силы. Всё получалось вроде бы логично. Ну ладно, ладно. Непонятно только – а зачем об этом вообще думать? Какое отношение это имеет к Смоляру? К делу? И близко не лежит. И всё же раздумье продолжалось. Скорее всего потому, что подсознательно Ястреб чувствовал: не было под этой логикой чего-то такого – твёрдой основы не хватало, интуитивной уверенности в своей правоте. Что-то мешало её возникновению. Что же?

И вдруг он понял: глаза.

Глаза этого самого послушника. Лицо постоянно оставалось в тени капюшона, но с глазами его Ястреб несколько раз встретился взглядом. И вот в них было что-то такое…

Стоп, стоп. А ведь, похоже, не первый раз он заглядывал в эти глаза.

Соберись с мыслями. Быстро, пока ощущение не исчезло. Значит, видел я их…

Додумать ему не позволили.

14.

Каждый брат в Обители, как было сказано библиотекарем, может прийти в келью другого, если у него возникла серьёзная потребность.

У кого-то она возникла.

Дверь без замка, без задвижки. И вот она медленно, беззвучно отворяется. И человек в рясе, смутно различимый в проникающем сквозь окно лунном свете, делает шаг вперёд. Входит. Так же осторожно затворяет дверь за собой.

Первая мысль: киллер.

Но оружия не видно. И вошедший не делает никаких угрожающих движений. Наоборот. Медленно протягивает руку к выключателю. Зажигает малый свет.

Ах ты, проходимец! Распутник хренов!

– Ридан! Послушник! Стыдись…

Ещё одно движение вошедшего: непременный капюшон слетает с головы и повисает за плечами. Высвободившись из него, чёрные волосы падают, обрамляя лицо.

И тонкий, горьковатый запах наполняет комнату.

– Ястреб, – проговорил вошедший – да нет, вошедшая же! – негромким, но теперь звонким голосом, требовательно и с обидой. – Как ты нашёл меня? Зачем? Ты меня предал? Ты враг? А как же?..

Она не закончила, нервно сглотнув – для того, быть может, чтобы сдержать слёзы.

– Простите? – Ничего другого не смог выжать из себя опешивший розыскник. – Не понял.

– Это он тебя прислал?

– Он? Кто?

– Не притворяйся! – Теперь предполагавшиеся слёзы сменились несомненным гневом. Она даже топнула ножкой – не очень эффектное в монашеских сандалиях, но всё равно проявление чувства. – Так вот: передай ему, и сам прими к сведению: я не вернусь! Никогда! Миллион раз говорила ему: я к нему совершенно равнодушна, и всегда такой останусь. Не нужна мне его слава и власть! Они стесняют!

Тут слёзы наконец одержали верх. И уже сквозь всхлипы она проговорила совсем тихо:

– А ты, ты!.. После всего, что было… Где же все твои клятвы? Где вся твоя любовь? Или это тоже было его задание?

О, господь всеблагой и всемогущий! Да что же это за напасть на мою голову? Может, это всё мне мерещится? Крыша поехала? Или сон такой идиотский? Ну, знаете ли…

Ястреб вскочил с постели, отшвырнув одеяло, потому что заявления, которые он собирался сделать, совершенно не вязались с горизонтальным положением.

– Послушайте, девушка, или кто вы там! Во-первых…

– Во-первых, я тебе давно запретила разгуливать голым: мы не нудисты. И ты не эксгибиционист. Приведи себя в порядок, будь любезен!

Выволочка эта была сделана совсем иным тоном: светски холодным.

Ах ты, нечистая сила! И в самом деле: жарковато было, и пижамы, тут имевшейся, Ястреб на ночь надевать не стал. Надо же – довести человека до такого состояния, чтобы он забыл об этом.

– Приношу извинения. – Он наскоро закутался в одеяло. – Но это ваша вина: ворвались среди ночи и вывалили целую кучу нелепостей. Теперь послушайте меня. Я с вами познакомился часа три тому назад в вашем архиве, до этого никогда вас не видел, ни в каких отношениях не состоял, клятв не приносил, и так далее, и тому подобное. Я даже не знаю вашего настоящего имени, поскольку вас представляли как мужчину. Поэтому постарайтесь уяснить, что я вас не искал, никто меня за вами не посылал, и о каком предательстве вы тут бормотали – не понимаю. Усвоили? Или нужно повторить? Если такой надобности нет – желаю вам спокойной ночи и прошу освободить меня от вашего присутствия немедленно!

Она, однако, не сдвинулась с места. Надменно подняла головку:

– По-твоему, я должна принимать всю эту болтовню за правду?

– Вся она, до последнего слова…

«Соответствует истине», хотел он сказать. И вдруг запнулся. Потому что понял: нет, правдой тут было не всё. Просто у него не сразу связалось – наверное, неожиданная и глупая ситуация повлияла. Если бы он ещё полчаса полежал спокойно в постели, то наверняка в своих рассуждениях добрался бы и до этого. Не успел – она не позволила.

Неправдой было то, что он её раньше не встречал, не видел. Встречал – один раз. И видел мельком – тогда. А второй раз – глазами Смоляра. Когда наблюдаемый объект пытался, вернее всего, уложить её в кроватку. Кстати, судя по её только что сказанным словам, не преуспел в этом. Мелочь, но приятно – то, что и у Смоляра не всё и не всегда получается. Эта мысль взбадривает.

Ястреб вздохнул. И произнес уже нормальным тоном:

– Ладно. Давайте разбираться. Присядьте, пожалуйста. – Он указал на кресло у кофейного столика. – С вашего позволения, я оденусь. («Раз уж спать всё равно не придётся. Да и нельзя больше: кажется, в деле возникает новая линия».).

Он вернулся из ванной минуты через полторы и выглядел теперь вполне прилично. Присел на край кровати. Извинился:

– Не могу вам предложить ничего. Хотя чашка кофе сейчас не помешала бы.

– Ну, наконец-то ты стал приходить в себя.

– Для начала могу спросить, как ваше имя? Или хотя бы – как к вам обращаться?

Во взгляде девушки мелькнуло сожаление:

– Всё-таки у тебя не всё в порядке. Ты здоров, Кося?

Кося, сиречь Константин. Его собственное имя. Из-за которого в детстве его дразнили «косым» – именно потому, что для родителей он был Косей, а не Костей. По этой причине он имени своего не любил, и даже в «Прозрачном мире» его мало кто знал, и уж подавно – не употреблял. Из фамилии сделали кличку – она и прижилась. А гостья – откуда она знает?

– Да от тебя же – ты сам мне сказал, – услышал он в ответ. – Правда не помнишь? В первый же вечер, когда мы… ну… остались вдвоём.

При последних словах она слегка покраснела. Хотя при этом освещении поручиться было трудно.

– Я видел вас два раза в жизни, – начал Ястреб своё объяснение. – Впервые – три дня тому назад, в начале ночи, возвращаясь домой. Вы шли навстречу – с мужчиной. Вас я запомнил: ваши глаза. Вы ещё оглянулись на меня и как будто удивились.

– Господи, ну всё навыворот, – проронила она, всплеснув руками, едва ли не в отчаянии. – Совершенно наоборот.

– Вот как?

– Да конечно же. Я шла с мужчиной, да. С тобой. Мы возвращались с прогулки, из парка – запамятовал? И навстречу действительно попался прохожий. Я оглянулась и удивилась тому, что он был – или показалось – очень похож на тебя. Если бы ты в то мгновение не был рядом и я не держала бы тебя под руку, я, пожалуй, издали могла бы принять… Но ты был. Так же, как есть теперь.

– Очень интересно. Значит, мы с вами – или тогда уж с тобой – знакомы и даже близки – так?

– Вот это – действительно правда.

– Давай вернёмся к истокам. Ну, хотя бы потому, что у меня и в самом деле с памятью что-то в последнее время бывает неладно. Когда, где, как мы встретились и познакомились? Ты помнишь?

– Разве такое забывается? – Она слегка вздохнула. – Познакомил нас Смоляр, было это у него дома. Я только накануне начала у него работать, хотя знакомы мы были и раньше – в своё время он бывал в нашем доме…

– Работать – кем? Секретаршей?

– Ну, вот ещё! Я сенс-аналитик, если ты и это забыл. А вот как ты там оказался – я не знаю, ты об этом не рассказывал. Да я и не спрашивала.

– Ясно. Он нас познакомил. Просто так – потому что мы оказались там в одно время? Или с какой-то целью?

– С целью, конечно. Он попросил меня подружиться с тобой и проанализировать тебя – говорил, что собирается поручить тебе важную работу и хочет быть уверенным в тебе со всех точек зрения. В основном это касалось психики и сенсорных способностей.

– А дальше?

– Я это сделала за пару дней. Не обижайся, но психика твоя проста, сенсорные способности отсутствуют. На этом мы и расстались бы – если бы…

– Если бы – что?

– Ну… если бы я в тебя не влюбилась. Мне показалось, что ты – такой человек, о каком я всё время думала. А ты за эти дни тоже успел полюбить меня – и первым в этом признался: как я уже сказала, характер у тебя – простой и откровенный.

– Вот именно. А о моей профессии тебе что-нибудь известно?

– Конечно же: мне и Смоляр говорил, а потом и ты сам. Ты сыщик. Из «Прозрачного мира».

– Верно.

– А всё, что я говорю, верно.

Не оставалось сомнений: она свято верила в то, что говорила, в каждое слово. Была так убеждена, что Ястреб и сам уже готов был усомниться в том, что подсказывала ему собственная память. И всерьёз заколебался бы – если бы не кое-какие несообразности в её рассказе.

Например: девушка, по её словам, глубоко и без помех проанализировала его; и по результатам анализа он обладал простой (синоним слова «примитивной») психикой; а также не располагал никакими сенсорными способностями.

Н-ну, не сказал бы. Потому что вся прожитая жизнь свидетельствовала как раз об обратном. Ястреб знал за собой достаточно много недостатков, и врождённых, и благоприобретенных, но будь он и в действительности таким, каким воспринимала его ночная гостья – тупым простаком, – зачем бы его тогда держали в конторе, и почему он считался бы (и не только там) номером первым?

Нет, кто-то, подставленный Смоляром, сыграл его роль и, видимо, весьма успешно. Но – зачем всё это было нужно? Просто чтобы найти для девушки занятие, укоренить её в своём доме? Влюбился Смоляр в неё, что ли? Или хотя бы захотел её до такой степени, что закрутил такую круговерть? В это верилось с трудом: Смоляр был, кроме всего прочего, человеком точного расчёта, и в его шкале ценностей – об этом говорила вся его доступная биография – женщины занимали место хорошо, если в конце первой десятки, а то и вообще в неё не попадали. Кстати: кого это он ей подсунул? Кем бы ни был тот парень, он не оправдал доверия: воспользовался хозяйской пассией сам. Хорошо бы найти этого ловкача: он, видимо, из приближённых Смоляра. Найти и хорошенько потрясти; наверняка отыщется куча полезной информации.

Или же… Да, интересная мысль… но над ней надо ещё поработать. Не сейчас. В спокойной обстановке.

А пока – следует признать лишь, что вкус у Императора окрестностей был хорошим: такую девушку не обойдёшь вниманием, есть в ней нечто, заставляющее…

«Ястреб»! – грозно окликнул он сам себя. Мысленно, конечно. «Не дури. Не расслабляйся. Ты в деле, а не на курорте. И дело становится всё интереснее. Так что изволь держать себя в руках. В рамочке. Выкачай из неё всё, что возможно».

– Да, – проговорил он вслух. – С памятью у меня… Напомни хотя бы, как тебя зовут? Не Риданом же?

Она, похоже, не знала, рассмеяться или рассердиться.

– Просто несчастье с тобой. Да конечно же не Риданом. Я – Эрида.

– Эрида… – Ястреб невольно повторил произнесенное имя. Для памяти оно – странно, но факт – оказалось не совсем чужим. – Эрида, значит. Постой. Но ведь ты…

– Ну, наконец-то! Вспомнил?

– Да я же тебя знаю с… с твоего рождения! Если ты – это и вправду ты. Дочка тёти Гри…

– Ингриды Сулеймановны, конечно! Окно в окно, через улицу – и ты ещё любил торчать в окне раздетым до пояса, чтобы все любовались твоей мускулатурой!

– Ну, этого ты помнить не можешь. Тебе тогда было…

– Пять лет, а тебе семнадцать. Ну и что? Если хочешь знать, тогда я и влюбилась в тебя в первый раз. Но ведь ты это прекрасно помнил всё время! Мы с тобой уже в первую встречу – теперь, я имею в виду – вспоминали и смеялись.

– Ну да, вот именно: вспоминали и смеялись. Эй! Что ты делаешь?

– Раздеваюсь – ты что, никогда не видел меня голой? Тогда смотри.

– Видел, – пробормотал он. – Но всё равно смотрю…

– А теперь подвинься. Сколько дней мы уже не были вместе? Три? Мне без тебя было очень плохо. Кося…

«Не надо!» – протестовала его логика вкупе со здравым смыслом. Но тело уже вышло из повиновения. И… И… Так чудесно ещё никогда… никогда… О!

– Эри, ты – чудо…

– Ну, пожалуйста…

– Всё, что хочешь…

– Кося, ты меня любишь?

– Давно!

Нет, это не ложь! Это на самом деле так – просто лишь сейчас стало понятным. Неоспоримым. Истинным.

– А ты меня?

– Я ведь уже говорила… не раз… единственный мой!

(И ещё много всякой ерунды в таком роде.).

Потом, уже отдыхая, глубоко вздохнув – от полноты чувств, конечно же, – она проговорила:

– Ты изменился за эти дни, стал каким-то…

– Хуже? – встревожился Ястреб.

– Наоборот. Лучше. Сильнее. И нежнее. Ты так соскучился по мне?

– Больше, чем ты можешь представить.

(Это правда – если только не вникать в подробности. Детали иногда мешают.).

– Ты приехал сюда потому, что знал, что я именно здесь укрылась?

– Кстати, а почему ты убежала?

«Час откровенности, – подумал он про себя. – Это нужно? Нужно. Но ведь тогда и мне придётся раскрыться? Можно, конечно, и схитрить. Но тогда я её потеряю. А я не хочу! Слышишь? Не хочу терять её. Конечно, всё можно объяснить случайностью. Но я не верю в случайности. Опыт не велит верить».

– Если не хочешь – не отвечай.

– Ты же знаешь – у меня не бывает тайн от тебя. Убежала, потому что ты исчез – эти самые три дня тому назад. Я спросила Смоляра: куда он тебя услал и почему. Он был сердит. Заявил, что ты перестал быть ему нужным. Тогда я не выдержала и сказала ему, что люблю тебя. Он усмехнулся и ответил, что это мне только кажется, на самом же деле я люблю только его, а он – меня, и так будет всегда. О тебе он сказал, что ты больше не существуешь, что ты убит. И тут же начал обещать мне всё на свете, а потом попробовал силой…

Но я умею постоять за себя. После этого оставаться в его доме было никак нельзя. Опасно и… стыдно. И я убежала, пока он приходил в себя.

– Сюда?

– Куда ещё? Домой? Он нашёл бы меня сразу. В твою контору? Но я поверила, что он убил тебя – ну не своими руками, конечно, но послать других он способен, я ведь и его проанализировала, как смогла. И ещё… Когда я думала, что в мире больше нет тебя, мне совсем не хотелось видеть людей – ну, во всяком случае, таких, которые станут приставать ко мне. А другого такого места я не знаю.

– Но попасть в Обитель – это и для мужчины непросто, женщине же вообще невозможно: монастырь-то мужской. Каким же образом?

– А Исиэль! Они с моим отцом были сослуживцами – пока папа был жив.

– Да, верно…

Ястреб и в самом деле вспомнил, что в дом напротив – в те давние времена – нередко захаживал мужчина в форме полковника Войск Службы.

– Он и научил меня, как все сделать. И помог. Ну, с одеждой и всем прочим. И определил в архив, потому что это тоже состоит в его ведении.

Ястреб слегка нахмурился, но лишь на мгновение.

– Скажи, а ты не говорила с ним обо мне?

– Н-ну – в общем, да – но без подробностей, конечно. Знаешь, я была с ним очень откровенна; ещё папа учил, что Службам врать не нужно и скрытничать тоже – всё равно то, что стараешься утаить, раскроется, и станет только хуже.

– В общем, так оно и есть, – согласился Ястреб.

Вот, значит, к чему относились странные предостережения отца Исиэля, сделанные в подземелье. Он уже знал, что мы с нею знакомы, даже больше – близки. У неё все чувства наружу, счастливый характер. Все всё знали, только я один и оставался в неведении. То есть… Ну ладно, разберёмся и с этим в конце концов. Вот уж где воистину – без меня меня женили!

– Чего же ты испугалась, увидев меня?

– Ну, как ты не понимаешь! Во-первых, страшно, я думаю, должно быть, если приходят мёртвые. А если ты жив и Смоляр меня обманул – значит, ты продолжаешь работать у него и приехал, чтобы вернуть меня в его дом. Но… я не только испугалась. Сначала – да, но как только поняла, что ты и на самом деле жив, – очень обрадовалась. Потому что поняла: ну, живой ты мне зла не причинишь. Не захочешь, да и я не позволю.

– Ну да – с моей простой психикой и отсутствием сенсорных способностей где уж мне устоять перед тобою.

– А что – разве не так?

– Так, так. Всё так.

– Кося! Ты что – обиделся?

– Смертельно!

– Ну, прости.

– Нет, не так. Чтобы искупить вину, тебе придётся уйти отсюда. Не сию минуту. Но очень скоро.

– Куда?

– Ко мне домой.

– Постой, разве ты не у Смоляра живёшь, как раньше?

– Я переехал.

– Но он найдёт нас!

– С ним я разберусь сам. Не бойся. Верь мне.

– Почему-то верю даже больше, чем до сих пор. И согласна. Я всегда знала, что так всё и будет. Наверное, я счастлива? А ты? Иди ко мне… Скажи ещё раз, что любишь…

Господи, какая запиленная пластинка! Но каждый раз звучит, как впервые в жизни.

15.

– Ну, как спалось вдали от мирских тревог?

Такими словами отец Исиэль встретил Ястреба, зашедшего поблагодарить за приют и попрощаться.

– Спасибо. Выспался чудесно. Как никогда.

– Верю, – сказал библиотекарь. – Хотя по глазам твоим и не скажешь. Смотри, Ястреб! Хотя ты птица и хищная, но и охотники ещё не перевелись на свете. И если только окажется, что ты её обидел… (Ястреб сделал большие глаза, монах лишь отмахнулся.) Да не изображай цирк, я за ней по пятам шёл до самой твоей двери – и ушёл не сразу. Не думай только, что если у неё отца нет, то и вступиться некому.

– По-моему, нескромно ты повёл себя, полковник.

– Ты ведь не у себя дома был. И не у неё. А в этих стенах я – в своём праве. Обязан знать обо всём, что происходит, – и делать выводы. Поэтому и хочу от тебя услышать: как мне это понимать? Как гусара на постое?

– Не ломай голову, – посоветовал Ястреб. – А лучше собери-ка Эриду в дорогу. Чтобы через пару дней она могла спокойно уехать.

– Пролей побольше света, сыскарь. Пока – темнишь.

– Да сколько угодно, можешь тёмные очки надеть, поберечь зрение. Я её увезу, понятно? Раз и навсегда.

– И где же ты собираешься её укрыть?

– Укрывать не стану. Будет она там же, где и я. Под моей крышей. У меня дома. В нашем с нею доме, понял? Или что-то неясно?

– Пока ещё многое. Первое: ты с нею не встречался, по моим расчётам, лет пятнадцать: из тех краёв съехал и больше не возникал. Или появлялся всё же – секретно, тёмными ночами?

– Тут ты прав. Можно сказать – в наших отношениях был перерыв.

– Всего лишь на полжизни, да? Тогда что же вчера вечером произошло? Отложенная любовь с первого взгляда? Сцена узнавания, как в классической драме?

– Полковник, – произнес Ястреб спокойно. – Над этими вопросами я и сам кручу мозгами до мозолей. И пока могу сказать только одно: не понимаю очень многого. Но фактов это не меняет. Пусть – отложенная с первого взгляда. А лучше спроси у неё: она с тобой откровенна. Хотя и тогда вряд ли поймёшь всё до конца, а если сообразишь – значит, тебе и надо быть главным розыскником, а не мне, и тебе – брать президентские заказы. Но вот тебе мой прогноз на ближайшее будущее: мы с ней будем вместе. Надолго. Может – навсегда, пока живы. В гусарах я не служил-с. Дав слово – держу его. А Эриде я его дал. Ещё вопросы?

– Да уж непременно. Ты сказал: вместе – надолго. Тут я должен вроде бы раскрыть вам обоим объятия, благословить и уронить скупую мужскую. Но это твоё «надолго» меня смущает, поскольку не только от нас с тобой оно зависит. Или, может быть, Смоляр тоже успел благословить вас? И пожелать счастья, как вот я желаю? Как с этим обстоит дело?

– Фу, – проронил Ястреб. – Смоляр, Смоляр… Ну, слышал я эту кликуху, не скрываю. Но чего ты хочешь? Чтобы я ехал прямо в Центральную или же в Следственную, а то и в Пересыльную, и там испрашивал благословения в каждой камере? Возле каждой параши?

– До меня не доходило, чтобы Смоляр сменил адрес, переехал в одно из названных узилищ. Ты первым сообщаешь. За такую весть готов расцеловать. Но губы что-то суховаты и у тебя, и у меня.

– Теперь слушай сюда, – сказал Ястреб. – Смоляр ещё на воле, верно. И пока он не в браслетах, от него покоя не будет ни ей, ни мне, ни тебе – всё правильно. Но к той минуте, когда я её отсюда заберу, этот тип либо будет проживать по одному из адресов, что я назвал, либо же…

– Либо же приехать за Эридой будет больше некому, так? – закончил за Ястреба отец полковник.

– Угадал до половины. Либо же – если он не будет в тюрьме, значит, его просто нет вообще. Пожалуй, это было бы надёжнее.

– Не слишком ли круто – для тебя? Разве такой оборот входит в твоё задание?

– В официальное – нет. Но с этой ночи тут возник, сам понимаешь, мой личный, можно даже сказать – семейный интерес. Проблема безопасности и защиты. Так что всё в порядке. Будь спокоен, отец библиотекарь. Я за нею приеду обязательно – в скором времени. Может быть, мы тут даже немного задержимся. У вас приятно и безмятежно (отец Исиэль едва уловимо усмехнулся). Только смотри, чтобы, пока меня нет, с нею ничего не приключилось: Смоляр её и в самом деле ищет – хотя я не до конца понимаю, почему. Такая любовь? В его махинациях, насколько могу судить, Эрида не очень-то информирована. Хотя, возможно, она была с тобой откровеннее? Ты же, как-никак, в ранге двойного отца у неё? Надеюсь, что не больше?

Последний вопрос Ястреб задал весьма суровым тоном.

Прежде чем ответить, Исиэль с полминуты глядел Ястребу в глаза – сосредоточенным и невесёлым взглядом.

– Я её любовником никогда не был и никогда об этом не думал, – отчеканил он. – По многим причинам, которые тебе знать не обязательно; хватит, если скажу, что все они весьма серьёзны – для меня, во всяком случае. А что касается мотивов Смоляра, то тут сложнее. Я вообще-то не собирался говорить об этом, однако лучше услышишь от меня, чем от его собак: она-то как раз его любовницей была. И в этом его мотив: как это так, у главного человека в мире сбегает любовница или, того хуже, кто-то её уводит. Поэтому ему надо любой ценой вернуть её – пусть даже не для продолжения отношений, хотя он к ней, как докладывают, прикипел прочно; но хотя бы для возвращения уверенности в себе: он же раньше никогда и ни в чём не проигрывал, и такой вот удар по самолюбию для Смоляра – дело новое. Так что сейчас он, можешь быть уверен, пустится – уже пустился – во все тяжкие, чтобы её изловить, вернуть, ну а уж там – зависимо от настроения: то ли сломить её окончательно, то ли – уничтожить, дабы впредь другим неповадно было, чтобы никто – из его людей прежде всего – не усомнился в его крутости и всемогуществе.

Ястреб, выслушав эту тираду, произнес каким-то не своим, севшим голосом:

– Об этом она мне не говорила…

– Что была его любовницей? Наверняка сказала бы. Если бы знала.

– Как это… Была – и не знала?

– Ты ведь был – даже не любовником её, а любимым человеком? Был – она сама мне об этом рассказала. А ты почему промолчал? Не посвятил в секрет: как это можно, пятнадцать лет не встречаясь с женщиной, одновременно – ну, не все эти годы, конечно, но хотя бы в последние недели – находиться с нею в близких отношениях, делить постель? Не понимаешь, верно? Вот и она точно так же. Смоляр её в этом уверяет, а она не верит.

– Может, он ей просто врал?

– Может, конечно; и она тебе, возможно, врёт. Но у тебя ведь не возникло такого подозрения?

– Сперва – да; но чем дальше, тем больше оно слабело. А вот недоумение – крепло.

– Послушай: вот как хочешь, но я верю в то, что она этого на самом деле не знает. Так же, как и ты. И тебе, кроме всего прочего, предстоит разобраться и в этом. А Эрида пусть остаётся при своём убеждении.

– Но у тебя-то откуда такая уверенность? В том, что это и на самом деле было? Что это не его деза?

Исиэль чуть улыбнулся. Сказал:

– Мы, конечно, в ваших клиентах не состоим. Но не из-за отсутствия интереса к мирской жизни: живём ведь среди мира, как человек – среди природы, и природными процессами он не может не интересоваться – не то проспит землетрясение, извержение, ураган, засуху или наводнение – и всё такое. Так и мы просто обязаны ориентироваться в процессах, происходящих в нашей среде обитания, сиречь в миру. Омниархия – система серьёзная и сложная, в ней, кроме специфически нашего, есть и аналоги всех мирских учреждений. При этом любознательность наша касается не только наших иерархов и братии, но распространяется на всех. Так что мы если не всегда, то почти всегда находимся в курсе. Но всего до конца ведь и вы не знаете.

– Хочешь сказать, что всё это – правда?

– Рад бы, но не могу сказать другого. Только добавлю: ни её вины, ни ее лжи в этом нет. Она свято верит в то, что говорит, а грань между верой и знанием размыта, друг мой Ястреб, порою так размыта бывает, что не определить, где кончается одно и начинается другое, или, точнее, где начинается их взаимопроникновение. А разобраться во всём этом мы, наверное, смогли бы со временем, будь эта проблема нашим больным местом. Но поскольку за дело взялись ваши, и прежде всего ты сам, и у тебя возник личный интерес – будем просто ждать результатов в надежде, что ты ими поделишься – хотя бы в благодарность за оказанную услугу. Тебе же на прощание повторю: не мешкай. Потому что он ищет вас обоих, но прежде всего – её, и чувствую, что его люди где-то уже совсем близко. Рядом. Может быть, потому, что всё остальное они уже просеяли сквозь сито, к нам подступиться сложнее всего, но вот теперь всё бросят на нас. Поскольку сейчас у нас открылись слабые места, каких обычно не бывает, и они – Смоляр – целиком в курсе этого. Так что будь осторожен с того мгновения, когда сойдёшь с нашего крыльца. А что до Эриды – обещаю тебе всё, что могу, применить; но достанет ли этого – ведает один Господь.

– Спасибо. Я на тебя надеюсь. Со всеми этими загадками – ты не представляешь, насколько она вдруг стала для меня дорогой. Теперь мне уже кажется, что все минувшие годы я не очень-то общался с женщинами – во всяком случае, всерьёз и надолго – только потому, что ждал её – подсознание так велело. Ты хоть спрячь её, как следует. Где она сейчас? Когда прощались – сказала, что ты собирался куда-то перевести её – в место, где никто не бывает.

– Да. Могу сказать, куда: в келью покойного. У нас она считается – ну, как бы нехорошим местом. Как-никак, человек наложил на себя руки – грех, грех. Так что без команды – то есть без благословения туда никто и не сунется. А её я благословил. Жить там и – чтобы не очень тоскливо было без тебя – произвести в этой келье обстоятельную ревизию с инвентаризацией. А вдруг действительно что-то найдётся? Эрида же – поверь мне – человек в работе обстоятельный и внимательный. Вот в личном ей не везло – может, повезло наконец?

И библиотекарь снова одарил Ястреба тем же взглядом, что в начале разговора: суровым, тяжёлым, даже угрожающим.

– Если останемся живы, – пообещал Ястреб, – то повезёт. Не ей одной. Нам обоим. Сейчас ты её хорошо пристроил. Надёжно и с пользой. И если Эрида что-то найдёт – сразу сообщи мне. Я буду ещё, пожалуй, часа два-три в нашей конторе.

– Два-три часа. А потом?

– Хоть бы кто-нибудь мне намекнул, – сказал Ястреб, – где я буду потом.

– Где бы ты ни был – поглядывай по сторонам, – таким было напутствие отца библиотекаря.

– А зачем же нам глаза? – поинтересовался Ястреб, садясь за руль, уверенно, как человек, не ведающий сомнений.

16.

На самом деле сомнения были. Во всём – начиная с маршрута, который сейчас предстояло избрать.

Отъехав едва ли на тридцать метров от главных ворот Обители, Ястреб снизил скорость до пешеходной, а потом и вовсе остановился, чтобы определиться.

Здесь была развилка – слева от него дорога уходила к магистральному шоссе (этим путём он сюда и прибыл вчера), правое же ответвление вело туда, где поднимались стены нового монастырского корпуса, плавно передвигались вверх, вниз и в стороны длинные стрелы строительных кранов (словно многократно замедленные палочки в руках нескольких дирижёров, одновременно исполняющих каждый – другое произведение). На лесах и внизу двигались люди, и было их довольно много – на первый взгляд, не менее двадцати человек.

«Сейчас у нас открылись слабые места, каких обычно не бывает». Эти слова Исиэля крепко засели в памяти Ястреба.

Тогда они не стали уточнять; но и без того было ясно, что одним из таких уязвимых мест Обители, может быть, даже главным из них, была новостройка. Чужие, незнакомые люди. Постоянное движение транспорта. Множество грузов, среди которых можно провезти что угодно – начиная от микроэлектронной техники и кончая взрывчатыми веществами или (и) отравляющей, усыпляющей или зомбирующей химией. Безусловно, этого и опасался монастырский библиотекарь, а по совместительству – шеф безопасности Обители.

«Шеф» – всегда звучит внушительно. На деле же бывает по-разному. Хорошо носить такой титул, если в твоём подчинении – профессионалы. И не единицы, а десятки, а то и сотни, обеспеченные нужной техникой, обладающие солидным опытом. И плохо, даже очень – если весь твой гарнизон исчерпывается самим собой – ну, и ещё девушкой, которая мало что умеет. Очень, очень скверно.

Ястреб, по понятным причинам, с удовольствием увеличил бы команду Исиэля самое малое на одного человека – на самого себя. Но другие причины, столь же понятные, не давали ему ни права, ни возможности поступить так.

Чувства призывали задержаться здесь. Сознание долга гнало вперёд – сперва в контору, а потом – туда, куда окажется нужнее всего. Наверняка – поближе к Смоляру. Он же мог сейчас находиться где угодно, только не в Обители.

Однако не напрасно у людей существует такое ёмкое понятие, как компромисс. Он всегда возможен, надо только найти его. И Ястреб ехал всё медленнее, а потом и вовсе остановился перед развилкой как раз потому, что для поиска компромисса нужно было ещё хоть чуточку времени.

Когда условие соглашения с самим собой, договорённости между двумя спорящими составляющими его характера нашло окончательную формулировку, Ястреб тронул машину с места, не тратя более ни единой лишней секунды.

Компромисс выглядел так: он должен ехать в «Прозрачный мир» – туда он и отправится, никаких сомнений. Но изберёт не кратчайший путь (налево – к шоссе), а сделает не такой уж большой крюк по правой ветке до строительства, дальше лавируя между тяжеловозами, кранами, контейнерами и штабелями всяких материалов и снующими между ними людьми, выедет на подъездной путь и по нему доберется не до главной магистрали, но до той рокады, по которой шёл грузовой транспорт. Да, в сумме это даст несколько лишних километров. Однако же…

Однако же – случайно замеченная мелочь, услышанное слово, увиденное лицо может многократно оправдать и куда более продолжительную задержку.

Если и искать людей Смоляра, нацеленных на обнаружение и захват Эриды, то именно здесь – на подступах к Обители, куда они могли не только просочиться, но и обосноваться с достаточными удобствами.

Во всяком случае, так нашёптывали Ястребу интуиция и опыт.

Итак, он свернул направо и поехал настолько медленно, чтобы не вызывать излишних подозрений. Если уменьшить скорость ещё – кому-то может показаться, что ездок больше внимания уделяет стройке, чем дороге, – а это уже вызовет интерес к человеку за рулём. Если гнать быстро – у тех, кто оттуда ведёт наблюдение, возникнут опасения другого рода: кто-то несётся от главного здания Обители по не самой лучшей дороге, не жалеет машины – значит, везёт какое-то сообщение, информацию, не доверенную телефону; и это тоже тревожно, потому что таким путём приходят обычно не самые лучшие вести. А когда машина движется так, как диктует качество дороги и погода (небо было в тяжёлых облаках, и где-то в них зрел дождь), то водитель скорее всего просто заблудился (машина не из монастырских, это всякий видит), не запомнил дорогу, когда подъезжал в темноте (вечером эту машину не заметили), теперь свернул не туда и едет, сомневаясь: та дорога или не та. Остановится, доехав до первого же работяги, и начнёт расспрашивать. Это будет означать, что всё в порядке, для беспокойства нет оснований.

Если кто-то на стройке и наблюдал за машиной Ястреба, то вскоре не смог бы поздравить себя с верной догадкой: машина хотя и действительно остановилась, но – когда до ближайшего на стройплощадке человека оставалось ещё не менее тридцати метров.

Остановилась – и всё. Никто не вылез из неё – ни для того, чтобы спросить дорогу, ни по какой угодно другой причине. Словно бы машина ехала сама собой, без водителя; хотела – ехала, захотела остановиться – и остановилась, и простоит столько, сколько захочет. У машин и логика своя, машинная.

Эта мысль пришла в голову Ястребу с минуту тому назад. И понравилась.

В самом деле: если пересекать стройплощадку, то где гарантия, что сможешь видеть что-то (или, вернее, кого-то) из того, что предполагаешь там заметить? Люди, которые смогут тебя заинтересовать, при виде неизвестной машины, что движется с неведомой, но тем не менее существующей целью, – люди эти не станут выбегать на дорогу с криком: «Вот он – я, только погляди сюда!» Наоборот, они захотят держаться подальше и показывать будут не лица свои, а в лучшем случае спины.

Если же машина, ни до кого и ни до чего не доехав, вдруг останавливается и стоит без признаков жизни минуту, пять, десять, – вот это скорее заинтересует кого-то. Не каждого, разумеется, и даже не большинство: нормальному работяге до лампочки, едет она там или стоит – вот если бы они её посылали за пивом, тогда, конечно, другое дело. Но её не посылали. И хрен с нею. Конечно, если бы оттуда позвали на помощь – конечно, помогли бы. Но нас не зовут – мы и не лезем, старинное правило.

Но кому-то из меньшинства обязательно придёт в башочку мысль: она ведь не просто стоит, ей просто стоять ни к чему. А не ведётся ли оттуда наблюдение? Не работает ли внутри фото – или телекамера? А если работает – то к чему бы это? Может быть, конечно, какой-нибудь задрипанный репортёр или оператор запечатлевает общие планы. Для истории строительства. Нет, тогда начали бы раньше и снимали бы регулярно. И снимают – но тех мы всех знаем. Однако не зря же предупреждали: главное – осторожность и внимание, чтобы никто там, в монастыре, ничего не заподозрил. Чтобы не ворохнулся даже.

А машина ведь как раз оттуда ехала.

Какой вывод? А самый простой: подойти и разобраться. Кто, что, зачем и почему. Дружески посоветовать, если всё в порядке: развернись, друг, и мотай туда, откуда пришёл, здесь сквозного проезда нет, и нельзя нарушать установленный на стройплощадке порядок. Знак не стоит? Ну, знак мы тебе быстро поставить можем – такой, что в темноте светиться будет. И, провожая, поддать ногой под задний бампер. Если же почудится, что не всё в порядке, что пахнет жареным, – ну, так к машине не в одиночку надо идти. А вообще, тут строительство, которое, после моря-океана, является лучшим местом, где можно укрыть отходы крутой разборки. Бетон вот только что подвезли, вываливают в корыто – свеженький, парной. Всё, как по заказу.

Вот так – по представлениям Ястреба – должны были рассуждать люди, которые могли – да нет, просто обязаны были тут находиться. И если он прав, то минут, самое позднее, через пять их терпение иссякнет и они – четверо-пятеро, наверное, – с разных концов территории двинутся сюда. Как бы случайно, не в ногу же им шагать. Через пять. А если через десять – значит, не новички, люди с хорошей выдержкой. Спецы.

А эти минуты – хотя бы пять – нужно использовать для дела. Если точнее – посмотреть: где же обретается сейчас друг наш Смоляр, чем таким интересным занят?

Смоляр, подонок, где твои очаровательные глазки?

Настроились… Входим… Вошли.

Что видим?

Да ничего. Темнота.

Ночь там, что ли, где он сейчас находится? Или просто – он спит, поэтому ничего и не видно?

Хотя… Что-то есть. И кто-то. Знакомый.

Очень знакомый. Каждый день виденный. В зеркале.

Ястреб собственной персоной.

Он стоит спиной к белой, гладкой стене. Она ничем не украшена. Выше головы стоящего её пересекают чёрные трубы, примерно дюймового сечения; может быть, энерговоды, или по ним течёт какая-нибудь жидкость, или это световоды – на них не написано. На небольшой табличке слова: «Не забудь после работы осушить реактор!». Правее на той же стене – обычный календарь. Не электронный, а бумажный, такой, на котором один месяц занимает страничку. Месяц – июнь. Соответствует истине. Праздничные дни, как и полагается, выделены. А ещё одно число заключено в красный, не вполне правильный кружок – явно от руки. Двадцать восьмое июня.

А сегодня? Нынче – двадцать шестое. Послезавтра.

Послезавтра – что состоится? Или случится?

Но сейчас думать об этом недосуг.

Ястреб – тут, в машине – глядит во все глаза. Там – неизвестно где – что-то говорит. Взволнованно. Торопливо. Жаль, что ничего не слышно. Чёртова смолярская защита. Но хоть видно достаточно хорошо.

Мгновение – и крупный план. Кто-то из них резко шагнул вперёд. Кто – не понять. Но стоят лицом к лицу.

«Интересно, – думает Ястреб – тот, что здесь, в машине, а не там, неизвестно где. – Выходит, это и есть тот самый я?».

Нет, теперь уже правильно будет сказать «был».

Глаза раскрываются до предела. В них выражение боли, обиды, страха и гнева. И веки медленно падают.

Выстрел? Нож?

Ну – чем бы кума ни болела, лишь бы померла.

Смоляр – там – пятится. Теперь тот Ястреб виден целиком. Он лежит на полу. Пол плиточный. Какое-то хозяйственное помещение, не господские покои. В поле зрения оказывается ещё один человек. Он стоит в дверном проёме. Лицо его невозмутимо. Его взгляд опускается, поднимается снова. Человек кивает.

Очень знакомый человек. Некто по имени Смоляр.

«Дьявольщина, – думает Ястреб – тот, что жив, понятно. – Кем же я вижу? Вот уж – чем дальше в лес, тем больше грибов, и все червивые».

Хорошо всё-таки быть не там, а здесь.

Хотя – так ли хорошо, как кажется?

Стук. Настойчивый. Звук доносится с двух сторон сразу: стучат в окошко машины и барабанят по капоту.

Самое время вернуться в себя. Увидеть то, что здесь, а не где-то там. Там уже убили. А тут…

Быть может, тут тоже не против такого развития событий.

Это становится ясным с первого взгляда.

Они пришли. Можно поздравить себя с правильным расчётом. Пятеро. Все, как на подбор – деловые ребята. Из тех, что не любят терять времени попусту. И один из них – тот, чей кулак костяшками пальцев исполняет по стеклу соло для ударных, – однажды уже где-то встречался. Нет, не «где-то», а в резиденции Смоляра: проводил Ястреба к гостеприимному хозяину. Всё правильно.

Стёкла в машине не тонированы. И снаружи было хорошо видно, как сидящий в водительском кресле медленно открыл глаза. В которых ясно прочитывались непонимание, растерянность…

Капот оставили в покое. Но стук в стекло учащается. Лицо владельца кулака почти прижимается к окошку. Губы активно шевелятся. Внутрь машины доносится:

– Ты больной? Или выпил? Отворяй, мы поможем!

И тут же в глазах снаружи окошка проскакивает искра узнавания. У этого парня память тоже не хромает. Опознал. И уж теперь они помогут, так помогут!

Впятером – они одолеют. Не надо фанфаронства. Собственно, ближний бой и не планировался. Всё, что нужно было – понять: тут они или надо искать другую исходную позицию смолярской гвардии.

Тут, тут. Значит – дело сделано. Продолжать путь в этом направлении больше нет надобности. Задача – отступить в организованном порядке и по возможности без потерь.

Но ребятки это тоже понимают. И потому двое из них стоят сейчас спереди, вплотную к машине, ещё двое – точно так же, но сзади. Понимают, что давить ты вряд ли решишься: тогда тебя и без их помощи надолго выведут из игры, совершенно официально и по законной причине.

Пятый же – знакомец – откуда-то из-за спины достаёт инструмент. Видимо, был сзади заткнут за пояс. Нет, это не оружие. Нормальный инструмент; недаром же люди пришли со стройки.

Гусиная лапа – вот что у него в пальцах. Этакий консервный ножик. Вскрыть машину при его помощи – минутное дело. И совершенно легальное: увидели, что человек внутри без сознания, поспешили вытащить на воздух. Правда, машину повредили немного – но ведь речь шла о жизни человека, он там помирал уже…

Ну да. Спасти его не смогли, не медики же они, простые строители. Так и не пришёл в себя, бедняга. Вечная ему память. Ладно, мы пойдём, а то работа стоит.

А ведь давить и в самом деле нельзя. Попросить освободить дорогу – так ведь не согласятся, надо думать.

Знакомец уже пристроился вскрывать жестянку.

Ну, что же: время прощаться.

Мгновенное движение: дуга с наушниками оседлала голову. И большой палец воткнулся в кнопку, какой в машинах этой модели – да и других тоже – не предусмотрено.

Нет, машина и не пытается тронуться с места.

Лишь возникает звук.

Слово явно не то. Это не звук, хотя с точки зрения физики, акустики его иначе не назовёшь. А на деле – это ужас. Страх, желание провалиться сквозь землю, воспарить в небеса, оказаться хотя бы в самой дурной зоне – только бы не здесь.

Пятеро были готовы ко всему. Только не к этому. С таким средством защиты им ещё не приходилось встречаться.

Спотыкаясь, закрывая уши ладонями, они бросились кто куда, в разные стороны, даже не сознавая, что происходит и почему.

Адьё, ребятки. До следующего приятного свидания.

Мотор. Разворот. И – назад. На этот раз на хорошей скорости, жалеть машину будем как-нибудь потом.

И сразу же – за телефон. Номер отца библиотекаря заложен в память ещё вчера.

– Исиэль?

– Ястреб?

– Они здесь. На стройке. Так что если придут – то отсюда. Насядут сразу или станут переигрывать: понимают, что здесь они засветились. Если что – звони. Я, как говорил, часа два пробуду в конторе.

– Усвоил. Спасибо. От неё тоже. Благослови тебя Бог.

17.

Но и через три часа Ястреб всё ещё оставался в офисе «Прозрачного мира», и непохоже было, что сидению этому скоро придёт конец. Дела шли вовсе не так быстро, как представлялось накануне.

Встретили его без почётного караула: все были заняты, да и поводов вызывать духовой оркестр вроде бы не замечалось. Шеф спросил только: «Ну, как там?», на что Ястреб ответил кратко: «Некоторые успехи есть, но позволь всё привести в систему – тогда доложу». Младой кивнул и снова утонул в компьютере. Да ещё Листвен, поведя носом, поинтересовался: «Чем это ты нынче пахнешь? Специфический аромат». На что Ястреб, не останавливаясь, ответил: «Это большие секреты так пахнут, когда их раскрываешь». Листвен скептически хмыкнул и вдогонку крикнул: «Обожди, есть вопрос!» «Дымом не пахнет – значит, не горит», – откликнулся Ястреб и выскользнул в дверь.

Ему хотелось сразу же, приехав, уединиться в своём чулане, который по чьей-то больной фантазии назывался кабинетом, отключиться от связи, запереться на ключ и сделать то, что так и не удалось выполнить в монастырской келье – по причине, как признавал он сам, от него не зависящей – но лишь частично. Не получилось какое-то время спокойно и отрешённо подумать, выстраивая в логические ряды все факты и догадки, которых к этому времени накопилось уже немало. Придётся заняться этим здесь. А ещё перед тем – заложить в железяку то, что ему удалось скопировать в Обители при любезном содействии отца Исиэля, а ещё больше – Эриды. Произнеся мысленно это имя, Ястреб, незаметно для самого себя, улыбнулся – и улыбка эта держалась на его лице несколько минут. Ко всему этому прибавить звёздный пейзаж, что он увидел в считаные секунды пребывания в чьём-то чужом взгляде, и эпизод с убийством себе подобного, тоже подсмотренный глазами то ли Смоляра, то ли кого-то другого, к которому он подселился по какой-то, надо думать, ошибке. По представлению Ястреба, в результате он должен был получить то, что являлось сейчас для него главным: время и место применения Триады Куранта. Потому что единственным способом предотвратить объявленное уничтожение Горма и тот ужас, ту панику, тот хаос, который неизбежно возникнет после этого, когда все средства информации, подконтрольные Смоляру, выбросят во всех мирах обвинения в адрес Президента и всей нынешней власти, вслед за чем неизбежно последует воцарение Смоляра, – итак, единственным средством предотвратить крушение миропорядка было – застать злоумышленника на месте преступления незадолго до решающего мгновения и каким угодно способом помешать ему пустить формулы в ход. Если даже придётся ради этого уничтожить Смоляра физически – Ястреб готов был потом понести ответственность за свой поступок, потому что убийство даже в таких условиях останется убийством, и невозможно будет доказать, что на самом деле это всего лишь вынужденная и допустимая самооборона – защита не только самого себя, но и Эриды, а кроме неё – ещё и целого мира. Из этой ситуации, думал Ястреб, будем выкручиваться тогда, когда она возникнет, сейчас бояться за себя некогда – самое время думать о деле…

В таком вот настроении возвратился он из Обители; но едва приехал, сразу же пришлось перестраиваться на другой лад. Потому что не успел он сесть за стол, как в его кабинет всё-таки вторгся Листвен, сразу предъявивший свои претензии:

– Ты что, и в самом деле считаешь, что я мог спутать Смоляра с кем-то другим? Что я, салага, по-твоему?

Выглядел толстяк весьма воинственно и, похоже, намеревался доказывать свою правоту на кулаках.

Ястреб не успел ещё рта раскрыть, чтобы ответить, как к нему не вошёл, а просто ворвался Младой, ещё за полминуты до этого олицетворявший само спокойствие, а сейчас выглядевший человеком, выигравшим миллион по театральному билету, найденному на улице. Шеф нёс в вытянутой руке коробочку с кристаллом.

– Получай! – провозгласил он торжественно.

– А что там у тебя? Полное признание Смоляра и отказ от всякой незаконной деятельности?

Младой только ухмыльнулся:

– Похлеще! Ребята только что всё-таки хакнули смолярскую систему. Так что все птички у нас в клетке – на всякий вкус и цвет. Доволен?

– Да погоди ты, шеф, – попытался остановить его Листвен. – Тут речь идёт о моей репутации…

– Заткнитесь вы оба! – не удержавшись, рявкнул Ястреб. – Разбираться потом будем. Дайте сосредоточиться! Шеф, кидай сюда адреса – очень кстати. И проваливайте, покорнейше прошу вас!

Обоих пришлось выталкивать чуть ли не взашей – только после этого наступила, наконец, желанная тишина. Вводить данные в машину следовало с великим тщанием: ошибка на один знак, всё равно – букву, цифру, символ – и поиск уйдет вовсе не в ту степь. Только на эту операцию ушло полчаса с лишним. И лишь после этого можно стало, наконец, отдаться самому любимому делу: из кусочков информационной смальты начать складывать правдоподобное изображение.

Работа привычная, но на этот раз оказалась посложнее, чем бывало раньше. Когда она в первом приближении была закончена, Ястреб глянул на часы и покачал головой: время словно кто-то украл – так велик был его расход. Он ещё не знал, сколько именно минут, часов или дней оставалось в его распоряжении; но интуиция подсказывала: очень мало. Впрочем, сейчас уже не одна только интуиция.

Теперь стало возможно заинтересоваться адресом. Ястреб почти сразу нашёл его в похищенной адресной книге. И не удержался, чтобы не присвистнуть протяжно: вот, оказывается, в чём было дело; мог бы и сразу догадаться, видно, и вовсе оскудел сообразительностью… Молодцы ребята, что справились ко времени. Большое белое пятно на картине закрылось – и всё сразу связалось в единую непротиворечивую схему.

Но этот свист его словно послужил сигналом: в дверь не то чтобы постучали, но грубо заколотили. Пришлось отворить. Опять это был Младой:

– Ты долго ещё собираешься тут сны смотреть?

– Ну, что ещё стряслось?

– На Горме объявлена всеобщая эвакуация. Распоряжением Президента. Весь флот направляется туда. Прилегающий район уже контролируется военными кораблями. А мы всё копаемся. Похоже, на нас больше не надеются.

Ястреб только пожал плечами:

– Это уж как им угодно.

– А ты…

И как раз в этот миг железяка стала выдавать результат. Ястреб успел лишь отмахнуться:

– Да погоди ты со всякой ерундой…

Младой вроде бы и сам сообразил: происходит что-то важное. Умолк. Даже отступил в сторонку, наткнулся на стул и с маху сел на него, ожидая. Ястреб скользил глазами по строчкам и схемам, незаметно для самого себя приговаривая лишь: «Так… так… вот, значит, как…».

Выдача шла пятнадцать минут. Она ещё не закончилась, как запел телефон – не кабинетный, отключённый, а трубка в кармане. Морщась, Ястреб нашарил её. Поднёс к уху:

– Перезвоните позже… Отец Исиэль? Да, так что там?

Он слушал, продолжая глядеть на монитор.

– Ага… ага. Понятно. Теперь понял? Да, заберу. Только попозже. Сейчас совершенный зарез, не обижайся. – Вовремя вспомнил нужный оборот: – Благослови тебя Господь. И… послушника твоего. За прекрасную работу.

Усмехнулся. Положил трубку. Задал распечатать. И, не дожидаясь исполнения, повернулся к Младому:

– Шеф, нужен корабль. Срочно.

– По этому делу?

– Нет, повезу девочек кататься. Что спрашивать?

– Для порядка. Куда?

– В район Иринеи.

Младой, как показалось, опешил:

– Туда-то зачем? Он же угрожает Горму, а Иринея на кой тебе хрен сдалась?

– Я сказал: Иринея. Нам ведь нужен тот, кто взрывает, а не то, что он собирается уничтожить. Он к Горму и не сунется, да это ему и не нужно. Ему требуется быть в исходной точке. Туда и полетим.

– Много людей возьмёшь с собой?

– Ты что, думаешь, станем брать его на абордаж? Допустим. Ну, и что? Я спрашиваю: что мы сможем ему инкриминировать? В очередной раз – ничего. А взять его надо с поличным. Только так.

– Как же мы его возьмём?

– Есть способ, – сказал Ястреб. – Но уже не остаётся времени просвещать тебя. Потому что и по этим данным, только что сообщённым (он потряс в воздухе телефонной трубкой), и вот этим (ткнул пальцем в очередной листок распечатки), и по моим личным наблюдениям – у нас осталось меньше двенадцати часов.

– Ну, до Иринеи мы и быстрее дойдём.

– Да. Но перед тем корабль нужно ещё подготовить. Требуется кое-какая техника. Я буду диктовать, а ты – отдавать распоряжения. Если будешь командовать самым железным голосом, то есть шансы успеть.

Младой только покачал головой.

18.

Ястреб вынул «киллер», положил на столик перед собой и сказал, обращаясь к присутствовавшим тут Младому, Листвену и командиру «Болида», который только что уравновесился в искомой точке Пространства:

– Сейчас вы все умрёте, – и, усмехнувшись, пояснил: – Это метафора – пока. Но если кто-нибудь хоть шевельнётся, когда я буду работать, я уж не говорю – издаст какой угодно звук – застрелю. Повторяю: вы, капитан, следите за приборами и мониторами – они должны показывать именно то, что показывают сейчас, и вы будете медленно и плавно менять изображение по моим командам. Вы, коллеги; ваша задача, как я уже объяснял, поймав «Сатир», непрестанно сканировать его и писать всё, что на нём будет происходить: картинку и звук, звук даже важнее. Это будет продолжаться никак не меньше часа, а закончится ровно в тринадцать двадцать пять и тридцать две секунды по условному времени Галаксии. Тогда вы, шеф, подадите сигнал силам захвата. Есть вопросы?

– Я был бы очень признателен, – произнес Младой не без язвительности в голосе, – если бы ты объяснил…

– Ну вот ещё! – ухмыльнулся Ястреб. – Тогда вы скажете: «Как просто!..» А мне нужны овации и восхищение зрителей. Поэтому потерпите. – И уже серьёзно: – Давайте сперва сделаем, что положено. Нет больше вопросов? Тогда начали!

Он откинулся на спинку кресла. Закрыл глаза. Напрягся: на этот раз расстояние до объекта воздействия было предельным, и Ястребу следовало собраться со всеми силами, какие у него только были.

19.

На ходовом экране звёзды медленно перемещались: «Сатир» выходил в назначенный район. Смоляр, вальяжно раскинувшись в капитанском кресле, мурлыкал себе под нос модный шлягер «Лили со звёзд», время от времени окидывая взглядом приборы и экраны. Иногда, правда, его, похоже, навещала какая-то неприятная мысль – он морщился, машинально сжимал пальцы в кулак, однажды даже в такой миг, не утерпев, по направленной связи вызвал свою базу. «Ну, что там у вас?» – поинтересовался сердито. «Всё в порядке, – ответили ему, – только церковная команда засветилась, пришлось отозвать для спокойствия». – «Что же, не взяли?» – «Возьмём вот-вот, ждём средство – как стемнеет, упадём сверху, и дело с концом». «Кретины, – проворчал Смоляр себе под нос, отключившись. – Ничего не могут, бездельники!».

Но тут же заставил себя успокоиться. Потому что серьёзных поводов для недовольства, если подумать, не было. Ну, привезут Эриду на полсуток позже. А может быть, так и лучше будет: своё дело он закончит – и кто тогда сможет противостоять ему? Не она, во всяком случае. Женщины любят героев, сильных, богатых, кроме всего – удачливых. Уверенных в себе. А уж кто уверен в себе, если не он? Всё – в его руках. И нечего волноваться. Помешать ему как-то могли ещё там, на планете. А здесь – он хозяин положения.

И действительно – тут всё было тихо и спокойно. Так спокойно, что он, кажется, на несколько секунд – а может быть, даже минут – забылся. Лёгкий транс, в который он ввёл себя, чтобы окончательно привести в норму нервы, оказался глубже, чем Смоляр рассчитывал. Он задремал. За последние дни он устал куда больше обычного. Замысел потребовал немалых трудов. Да и нервы всё-таки оставались туго натянутыми, несмотря на уверенность в том, что всё будет хорошо, поскольку продуманы все возможности и заранее приняты необходимые контрмеры. Иными словами – всё в порядке, и опасаться нечего.

Очнувшись, император мира в очередной раз оглядел приборы и невольно чертыхнулся. За время его бездействия корабль успел проявить свой независимый (как и у всех кораблей) характер и по какой-то собственной прихоти отклонился от заданного курса и теперь шёл совершенно не туда, куда следовало. Вообще такое не должно было произойти, поскольку киберпилот «Сатира» был настроен на сенсорику Смоляра, и, вероятно, в одолевшем Смоляра сне сам же он и изменил курс. Подобное с ним раз-другой уже случалось, когда и во сне он оставался в той же обстановке, что и наяву, если мысли чересчур одолевали его.

Он быстро восстановил нужный курс и больше уже не отрывал взгляд от дисплеев. Но корабль вёл себя идеально. Неудивительно, это же был его корабль! Всё, принадлежавшее ему, всегда работало идеально. Скоро и всей Галаксии придётся переходить на такие рельсы. Совсем уже немного осталось. Меньше часа.

Где-то в верхнем углу левого обзорного экрана появились несколько точек, которые компьютер выделил красными стрелочками. Это означало, что то не были небесные тела, но корабли. Военные. Ничего удивительного. Корабли явно перекрывали направление на Горм. Смоляр усмехнулся: курс его был проложен вовсе не туда. Сам Горм был виден дальше, на верхнем обзорном. Пока ещё его можно было наблюдать, но это продлится очень недолго, какие-то сорок пять – пятьдесят минут, а потом планеты вовсе не станет. Пожалуй, власти не успели эвакуировать всех людей – правда, их на Горме и не так много, чтобы жалеть серьёзно: планета не жилая, а лишь промышленная, работают там вахтами. Планету прибрал к рукам химический концерн «Менд АО», никак не желавший налаживать нормальные отношения со Смоляром – иными словами, отдать контрольный пакет. Интересно, что будет твориться на бирже завтра? Вот где сейчас настоящая паника: в правлении «Менда». Они всё понимают, но сделать ничего уже не могут. Думать всегда надо вовремя!

Это, кстати, относится и к Стойку: согласился бы на выдвинутые условия – и спокойно досидел бы свой срок. Теперь же он уже политический покойник. Маленький трупик. От него даже пахнет. Фу, как неприлично! Вот такие дела, приятель! Как бы ты ни скрывался от Смоляра, от судьбы не ускользнуть никому. Кстати: не забыть о записанном заранее обращении к нему и оставить на орбите бывшего Горма кристалл в маячке вместе с традиционной визиткой – всё равно доказать ничего не удастся, а текст разойдётся по всей Галаксии. Результат Смоляр увидит, как только вернётся домой. Теперь уже скоро. Он успел даже соскучиться. Прежде всего – по Эриде, надоело пользоваться чужим обликом, теперь ей придётся принять его таким, каков он есть. Кроме того, всё усиливалась тоска по привычным комнатам, залам, полотнам и скульптурам, ароматам оранжерейных цветов и любимых блюд за обедом, по своим лошадям и собакам – последних он в глубине души не любил, да и они его – тоже, но полагалось, чтобы они были. Иными словами, хотелось поскорее вернуться к простой, скромной, повседневной жизни (он невольно усмехнулся) рядового императора. И (эта мысль возвращалась вновь и вновь, начав с неё, он в заключение опять наслаждался ею, она была как десерт, самая сладкая) после того, что сейчас произойдёт, Эрида признает наконец его достоинства, и…

Загудел зуммер: это означало, что пора готовиться к действию. Смоляр снова мысленно проговорил формулы Триады, выведя их на экран, чтобы постоянно находились перед глазами: непростительно было бы ошибиться или хотя бы сбиться с ритма, в котором следовало произносить их. Смоляр не задумывался над могучими и таинственными механизмами и процессами, какие включались при произнесении этих звуков; логика тут не помогала: звук, как известно, не распространяется в пустоте, и тем не менее… Впрочем, ещё и сегодня люди до конца не поняли, что такое пустота; да и могли ли понять?

Он включил реверс. Подождал, пока «Сатир» не уравновесился относительно далёкого Горма. Здесь – нужная точка. Только в ней должны быть произнесены формулы – если хочешь, конечно, чтобы они сработали. А сейчас – последняя подготовка: круг… звезда… двойной крест… Сделано.

Теперь он следил уже за секундной, а не минутной стрелкой. Наверное, слишком напряг зрение: заболели глаза. Ничего, он выдержит.

Вот он, миг истины!

Смоляр глубоко вдохнул. И начал произносить. Глаза его не отрывались от Горма на экране: хотелось видеть, как планета обратится в ничто. Она не взорвётся даже – просто исчезнет. Итак… итак…

– Амот Угур! Илэх Турам! Изилат Гери!

Замереть. Ожидать разрешающего отклика. Он прозвучит не в ушах, конечно. Где-то внутри тебя…

Вот. Кажется, есть. Несомненно, это он!

И дальше – главное, как полагается:

– Аридом элеф – семнадцать, ба – восемь, та – двенадцать, джим – восемь, ха – пять, даль – четырнадцать, заль – девять… ра, за, син… сад, дад… айн, гайн, каф, лам, мим, нун, вав…

Только названия букв и число их; в какие слова они выстроятся – ведомо там, где и осуществляется заклинание.

Вот первое из них и произнесено.

Теперь необходима пауза. Восемнадцать секунд. И снова – названия звуков и количество каждого звука в тексте; на этот раз их меньше, второе заклинание – короче.

И после девятисекундной паузы таким же способом произнесено и третье, самое короткое, запускающее процесс.[1].

Он закончил. Обождал секунду-другую.

Горм по-прежнему безмятежно светился вдали.

Ошибка? Не может быть!

На всякий случай он повторил формулы ещё раз. Хотя и понимал уже: не получилось. Почему-то не вышло.

Горм был неподвижен. А вот группа кораблей переместилась. Огоньки со стрелками расползлись по экранам.

На мгновение у Смоляра потемнело в глазах. А когда прояснело, Смоляр механически окинул взглядом экраны и потряс головой, отказываясь верить.

Обстановка вокруг корабля была совсем другой. Он находился далеко от нужной точки. Очень далеко. И никакая Триада тут не могла подействовать, сколько ни повторяй её.

Как он оказался тут?

Потом, потом. Сейчас надо было срочно уходить. Скрыться. Исчезнуть. Затеряться в пространстве! Потому что военные корабли теперь приближались к нему со всех сторон. Но ещё можно выскользнуть. Включить двигатели на максимальное ускорение…

Он не успел: голос ворвался в его приёмник – хриплый, командный, армейский, солдафонский голос:

– «Сатир»! При попытке стартовать будете уничтожены: вы на прицеле у каждого корабля эскадрильи.

Можно было идти на риск. Но ведь, в конце концов…

А! Они, как всегда, ничего не смогут доказать… Они никогда и ничего не докажут! Он совершает обычную прогулку – в этом никакого криминала! На борту у него нет совершенно ничего предосудительного – даже самого примитивного оружия он не держит, потому что оно ему не нужно, его оружие – мозг, но иметь при себе мозг никому и никогда не возбранялось…

Смоляр не стал включать маршевые, не сделал ничего, только поудобнее расположился в своём кресле, и во взгляде, каким он обводил дисплеи, появилось и окрепло выражение пренебрежительной иронии.

20.

– Ну, что же, – сказал Ястреб. – Всё снято и записано, включая обстановку, что показывали приборы, и формулы, которые он произносил вслух даже дважды – хотя, полагаю, для суда хватило бы и одного раза.

Младой скептически поджал губы:

– Интересно – а как ты докажешь, что это именно формула уничтожения, а не просто набор звуков? Думаю, проводить следственный эксперимент, уничтожая Горм, никто не станет.

– Доказательства есть в Обители, – ответил Ястреб спокойно. – У отца Исиэля, библиотекаря. Вполне уважаемый свидетель. Или скорее эксперт.

– Ты же говорил, что у них нет и не было этого в записи!

– Не было. Но покончивший с собой Посвящённый был патриотом своего монастыря. И не мог умереть, не оставив записанным то, что иначе исчезло бы с ним невосстановимо. Он записал и спрятал у себя в келье. Знал, что будут искать – и найдут. Впрочем, если суд захочет – можно эксгумировать, может быть, ещё удастся извлечь что-то из его тонких тел – время ещё есть, кажется, – но тут я, правда, не специалист.

– Патриот! – сказал Младой иронически. – Продал тайну!

– Не для себя. Ради Обители! Так они получили деньги и на новое строительство, и на реставрацию. Он не верил, что кому-то может прийти в голову использовать формулы в деле. Вероятно, Смоляр представился ему как коллекционер или просто очень любознательный человек. – И Ястреб отпил из стаканчика.

– А то, что на приборах записана совсем не та обстановка, в которой он находился в действительности?

– Это пусть решают судьи. Думаю, запись его обращения к Президенту перевесит. Так или иначе, своё дело мы сделали.

Младой поднял свой стаканчик. Выпил. Вытер губы.

– Ладно, – сказал он. – Благодарные зрители аплодируют и жаждут услышать объяснение фокуса.

Ястреб пожал плечами:

– Собственно, и фокуса-то не было. Как мы провели Смоляра – тебе известно: я подключился к нему, но вместо того чтобы смотреть его глазами, заставил его видеть моими. Так что он усердно разглядывал те приборы и экраны, на которые смотрел в тот миг я – и видел ту обстановку, в которой на самом деле находился наш «Болид», а вовсе не его «Сатир». Он был уверен, что вышел в нужную точку – а на самом деле в ней находились мы, и, контролируя его картинкой на наших экранах, уводили его всё дальше оттуда – и всё ближе к группе захвата.

– Но как ты вообще вошёл в него? Где взял формулу его полей?

– То есть как? Снял с него при встрече. А подтверждение нам дали Службы. Забыл?

– Прости: они дали нам карту не настоящего Смоляра, а того, кого мы здесь за него принимали. Двойника.

– Это вовсе не был двойник. Потому и карты у них были одинаковы. Это клон. И у него всё идентично – кроме уровня информированности, разумеется.

– Я всегда говорил, что не мог ошибиться, – вставил Листвен.

– Как ты понял, что общался всего лишь с клоном?

– Было несколько обстоятельств. Он отправлял донесения. Кому? Перед кем стал бы отчитываться Смоляр? Тут возникло первое сомнение. Доклад Листвена – второе: наш коллега и в самом деле никогда не ошибался, даже и в куда более сложных ситуациях. Третье: встреча Смоляра с Президентом на том балу. Они общались, как коллеги, а не враги. Ничего удивительного: оба знали, что они – лишь клоны. И у них-то не было никаких причин ненавидеть друг друга. Подозрения насчёт президентского клона укрепились ещё и потому, что он даже не почувствовал, когда я подсел в него; с настоящим это так не прошло бы. Кстати, случайно там удалось подсесть в поля настоящего Смоляра и увидеть обстановку, в которой он находился. Это дало нам его координаты – поэтому искать преступника долго не пришлось.

– Постой. Ты сказал – Президент тоже?..

– Помнишь, как сложно было к нему попасть даже и по его приглашению? Сколько всякой защиты наворочено. И то он чувствовал себя не очень комфортно. Знал, что дело дошло до того, что одного из них наверняка убьют при малейшей небрежности. Они прятались оба, а на публике прекрасно работали их клоны. Так что это не было оговоркой, когда он сказал нам, что Смоляр исчез: он имел в виду настоящего. Клона он не принимал во внимание.

– Откуда их взялось столько – этих клонов?

– А вот тут нужно сказать спасибо твоим хакерам. Как только я увидел адрес, по которому клон послал свой отчёт, всё встало на свои места. Потому что адрес этот принадлежал Центральной Генетической лаборатории – акционерному институту, контрольный пакет которого первоначально был у государства, но Смоляр постепенно, через третьи фирмы, выкупил часть акций, поскольку у правительства периодически возникали денежные сложности…

– Это мы знаем.

– И, кроме казённых заказов – на президентских клонов в частности, – стал вести там и собственные исследования. А этот институт, как вы, может быть, слыхали, уже несколько лет тому назад разработал технологию ускоренного развития клонов. Тогда-то Смоляр и начал осуществлять самые крупные свои проекты – потому что доказать его причастность и в самом деле нельзя было: он – его клон – всегда был на виду: несокрушимое алиби.

– Но как тебе вообще пришла в голову мысль о применении клонов?

– В первый же вечер, когда мы начали заниматься этим делом.

– Озарение? Вот не знал…

– Нет, никакого озарения не было. Просто, шагая домой, я встретил на улице самого себя – хотя и не сразу понял, что то был именно я, вернее – мой двойник. Да ещё с девушкой! Откровенно говоря, тогда я ему даже позавидовал. И только потом сообразил, что этот парень вполне мог быть моим клоном. Ну, а дальше думать было уже проще: зачем кому-то понадобилось создавать мой клон, да ещё сводить с ним такую прелестную девушку? Ответ я нашёл только один – для внимательного изучения моего характера, особенностей, возможностей… Подобное изучение лучше всего проводят именно женщины – такие, от которых не хочется скрывать ничего, перед которыми раскрываешься даже невольно, сам того не осознавая.

– Да зачем ты им понадобился?

– Смоляр не дурак; он понимал, что как только он объявит о своей следующей цели, за него возьмутся куда серьёзнее, чем до сих пор, чувствуя, что схватка вошла в решающую фазу. И против него выставят сильнейшего игрока. До меня добраться ему было затруднительно, вот он и создал клон, который не имел моей информации, но психика и физика полностью соответствовали моим. А познакомить его с девушкой – вернее, приставить её к нему – никакой проблемы не составляло: клон находился в полном распоряжении Смоляра. И он, кстати, им воспользовался, чтобы… Хотя – это вам уже не интересно. Это частности, и в обвинении они фигурировать не будут.

– Ну, и она его расколола? Второго тебя?

Ястреб помолчал, прежде чем ответить:

– Во всяком случае, проникла глубоко – но, как оказалось, не для того, чтобы выполнить задание Смоляра: на самом деле она никогда не была на его стороне; она его боялась, и потому, пока мы не познакомились…

– Который из вас?

– Тот, которого ты видишь. Правда, Эрида… она до сих пор не понимает, что нас – меня – было двое. Второго больше не существует – Смоляр уничтожил его, как только решил, что задача клона выполнена. Не решился использовать двойника в игре – скажем, подослать сюда, в контору: вы бы раскололи его за минуту, потому что моего опыта, информации, всего прочего у него не было – только внешность, но это задача для начальной школы. Девушка же после того как узнала – со слов Смоляра, – что я убит, наконец решилась сбежать от своего босса, тем более что он всё активнее домогался её уже без помощи посредника. Я думаю – потому, что мой клон тоже не был бесчувственным, сужу по собственным ощущениям. И она укрылась в единственном месте, куда Смоляр, даже узнав, где она, вряд ли смог бы сунуться без серьёзной подготовки. Он попытался, конечно – однако не успел.

– Как это? Там же нет женского монастыря…

– Представилась мальчиком; такое не раз бывало. Думаю, что в Обители кроме того человека, который помог ей там укрыться, если и не все, то во всяком случае кое-кто догадывался или просто знал, к какому полу она принадлежит, – но разглашать этого не стал, то ли из сочувствия, то ли рассчитывая использовать её в игре против Смоляра – а может быть, для нажима на него: Обитель всегда будет нуждаться в средствах. А тут в Обители появился я и там наткнулся на неё – или, если угодно, она на меня.

– Что же она – так и останется там монашествовать под видом юноши?

Ястреб кивнул:

– Думаю, что безусловно останется. – И после паузы уточнил: – До завтрашнего утра. Ладно. На этом всё, ребята. Остальные вопросы – в другой раз. Надеюсь, я заработал хотя бы право выспаться? Тех, кто думает иначе, прошу воздержаться от обсуждения.

– А вдруг нас снова вызовет Президент? – встревожился Младой.

– Прежде чем будить меня, потребуй доказательств, что это действительно Президент, а не клон. Иначе я закажу и пошлю к нему ещё одного моего клона – и пусть беседуют себе на здоровье. Хотя – вы меня всё равно не найдёте. Потому что спать я собираюсь не дома.

– Где же?

– Так я вам и сказал!

– Ястреб! Хоть намекни! А то…

Ястреб усмехнулся:

– А знаете, в Обители такие уютные кельи…

– И там ты, надеюсь, будешь не один?

Это исполненное ехидства замечание шефа было сделано уже вдогонку Ястребу, успевшему распахнуть дверь.

Но он вышел и затворил её за собой, не проронив ни слова. Даже не обернувшись.

Джокеры Марса.

Теперь, чтобы улететь с Марса, выстраиваются очереди – потому что, как всегда было в земной практике, спрос опережает предложение, в том числе и тогда, когда речь идёт о транспортных услугах. И это несмотря на то, что за последний год число рейсов увеличилось вдвое. Раньше корабли уходили на Землю недогруженными, сейчас стартуют забитыми под завязку, так что желающим улететь приходится начинать хлопоты заблаговременно. То же самое относится и к отправке грузов, включая личный багаж. Конечно, всё могло бы выглядеть иначе, если бы на линию поставили ещё хотя бы два корабля, а на Марсе увеличили штат таможенников; жизнь настоятельно требовала таких перемен – но всем известно, что любое решение должно вызреть, а зреет оно долго.

Люди, трезво оценивающие обстановку, стараются провести свой груз через марсианскую таможню заблаговременно: лучше пусть потом полежит какое-то время на складе космодрома, чем оказаться в ситуации, когда за час до отлёта на таможне тебе заявят: «Досмотреть сможем не раньше чем послезавтра». Это может привести к тому, что своё убытие придётся отложить; есть, разумеется, и другой вариант, всем понятный, но он ведёт к немалым расходам, которые никто не компенсирует. Нет уж, куда лучше пройти досмотр заранее, в один из тех немногих дней, когда после очередного старта натиск на таможню ослабевает.

Зеро Худог принадлежал к людям предусмотрительным. И свой багаж – весьма увесистый контейнер – привёз на таможню ровно на две недели раньше, чем мог бы. Один контейнер из тех двух, с какими предыдущим рейсом прилетел на красную планету, – как он указал в иммиграционном листке, «для совершения деловых операций в области торговли произведениями искусства».

Он рассчитал правильно: не прошло и двух часов, как его транспортируемое имущество было не без усилий водружено на таможенную стойку, и начался неизбежный в подобной обстановке диалог – после того, разумеется, как инспектор ознакомился с декларацией:

– Итак, что вывозим?

– По-моему, в декларации всё перечислено. Не так ли?

– Хотелось бы услышать подтверждение от вас самого. Чтобы потом не оказалось, что декларацию заполняли не вы лично, а кто-то другой по вашей просьбе, и этот другой что-то упустил или, наоборот, добавил…

– Ну, что же, – согласился Зеро Худог, – в вашем рассуждении есть свой резон. Готов подтвердить: декларация заполнена лично мною и в контейнерах содержится именно то, что в ней поименовано.

– И ничего сверх того?

– Гм, – сказал Зеро. – Надеюсь, что ничего.

– Кажется, вы не совсем в этом уверены? – насторожился таможенник.

– Я человек опытный, – заявил Зеро Худог. – Багаж подготовлен мною к отправке ещё два дня тому назад. Эти два дня он хранился в кладовой отеля «Порт-Арес», и, как вы понимаете, я не сидел всё это время там на привязи: у меня оставалась ещё куча дел. Однако, поскольку контейнеры были заперты и замки не нарушены, полагаю, что никто ничего мне не подсунул. Хотя вы лучше меня знаете, что порой такое случается. Но не со мной, надеюсь.

– В этом-то всё и дело, – подтвердил инспектор. – И потому, для вашего и нашего спокойствия, вынужден просить вас открыть этот ваш сундук.

– Боюсь, инспектор, – сказал Зеро Худог, – что это будет лишней потерей времени. Уверяю вас…

– Тем не менее я настаиваю.

– Ну что же, – пожал Зеро плечами. – Если это развлечет вас…

И, вынув из кармана кошелёчек с карточками, выбрал одну из них, вставил в скважину и нажал замочную кнопку.

– Господь Вседержитель! – не сдержался таможенник, одновременно закрывая уши ладонями. – Это ещё что?

Вопль этот, звучавший на пределе громкости, всё же не смог заглушить адский вой, мгновенно заполнивший весь таможенный зал.

– Теперь вы понимаете, – не без иронии проговорил Зеро Худог, когда вой прекратился столь же внезапно, как и начался, – что мне трудно что-нибудь подложить без моего ведома?

– Не факт, – ответил таможенник. – Любой профессиональный взломщик сумел бы без особого труда…

Не договорив, он вытянулся и по-военному поднёс руку к козырьку:

– Инспектор Бобис, директор. Нахожусь при исполнении служебных…

– Вижу, – прервал его подошедший. – Что тут у вас за кошачий концерт? От такого шума можно с ума сойти. Это таможня, Бобис, а не молодёжная дискотека где-нибудь на Старой планете. Ну?

– Это моя вина, директор, – покаялся Зеро Худог. – Инспектор попросил открыть контейнер, а все мои замки – с защитой. Я понимаю, это несколько старомодно, слишком мало кваркотроники, скрытой съёмки и тому подобного. Но действует безотказно, поверьте опытному путешественнику. И ломается только вместе с кораблём, никак не раньше.

Директор таможни немного подумал, прежде чем признать:

– Это не противозаконно, хотя и противно. Инспектор, вы уже посмотрели, что пассажир охраняет столь тщательно? Понимаю, что ещё нет – ведь замок только что сработал. Ну, что же – мне и самому стало интересно. Уважаемый владелец, раз уж мы стойко перенесли вашу акустическую пытку, может быть, порадуете нас интересным содержанием? Интуиция подсказывает мне, что подобные концерты не устраивают без серьёзной причины.

– Если вы хотите меня обидеть, директор, – откликнулся Зеро Худог, – то вам не повезло: я не из тех, кто обижается по пустякам. Смотрите, ради бога: за погляд, как говорится, денег не берут – тем более с чиновников. Скорее уж наоборот. Прошу вас, не принимайте это за намёк.

И плавным, можно даже сказать, элегантным движением руки он откинул тяжёлую крышку.

– Бобис? – вопросительно произнёс директор.

– Да, разумеется, директор. Вот декларация. Сравниваем. Итак: «Сувениры марсианские» – розовая галька с бывшего морского дна, не обработанная, сто двадцать четыре предмета, общий вес – шестнадцать килограммов…

– Стоп. Вывозной сертификат?

– Конечно же, директор, – поспешил Зеро. – Вот, пожалуйста.

– Покажите. Так, с этим порядок. А свидетельство о стерилизации? Если вы не позаботились…

– Думаете, я не знаю порядков? Вот, будьте добры, ознакомьтесь.

– Ну-ка… Так. Хорошо. Вывозится законно. Это всё?

– Ещё нет. Тут дальше стоит: «Марсианские пейзажи. Виды пустыни. Кратеры. Горная страна». Живопись светящимися красками на плоских обломках вулканических пород, сверху покрытых нерастворимым лаком земного производства. Восемьдесят два предмета, общий вес…

– Подробности не обязательны. Сертификат? Стерилизация? Предъявите. Так. Покажите эти пейзажи. Нет ли среди них изображений космодрома и иной инфраструктуры «Освоения»? Вы в курсе того, что изображать можно, помимо природы, только жилые объекты, но никоим образом не…

– Можете поверить мне на слово, директор…

– Не могу: эту способность я утратил давным давно. Покажите мне.

– Для этого придётся выгрузить всю гальку…

– Если бы вы начали сразу, то выгрузили бы уже половину. Не заставляйте нас ждать попусту.

– Ну, если вы настаиваете…

И Зеро Худог, печально вздохнув, принялся выгружать плотные мешочки с галькой.

– Ну, вот вам пейзажи, директор.

– Инспектор, просмотрите их с первого до последнего. А вы, пассажир, будьте настолько любезны – развяжите ну вот хотя бы этот мешочек. Хочу посмотреть, как эта галька выглядит. Я до сих пор так и не нашёл времени побывать на сухом дне.

– Вы и в самом деле хотите?..

– Разве я выразился неясно?

– Да пожалуйста! Сделайте одолжение! Сколько угодно. Этот мешочек? Нате! А может быть, ещё и вот этот? И тот – хотите? А если все подряд?

– А что вы, собственно, нервничаете? С чего бы?

– Гм. Простите, директор. Знаете, Марс плохо действует на меня. Что-то тут есть такое…

– Это вы говорите?! Что же можем сказать мы, после стольких лет безвылазного сидения здесь?

Признавая это, директор запустил пальцы в мешочек, ощупью перебирая округлые камушки, приятно холодившие кончики пальцев: в таможенном зале, вопреки громкому названию, представлявшему собой всего лишь не очень большую комнату, было тепло, почти жарко. Ощущение удовольствия заставило чиновника даже закрыть глаза и – бессознательно, наверное – приподнять уголки рта в лёгкой улыбке…

И вдруг всё исчезло: лоб нахмурился, веки взлетели до предела, взгляд упёрся в Зеро Худога, а пальцы извлекли из мешочка нечто, на гальку не совсем походившее, а ещё точнее – совершенно не похожее:

– Ну-с, пассажир, а это, по-вашему, что такое? Галька? Право же, очень странная галька, вам не кажется? Посмотрите, инспектор!

И в самом деле, на обкатанный водой, пусть и миллионы лет назад, камушек предмет, вытащенный директором из мешочка, никак не походил.

Это был кусочек марстекла – марсианского вулканического стекла – во всяком случае, этот минерал официально было принято считать именно вулканическим стеклом, хотя он и не вполне совпадал с земным обсидианом. Но главное сейчас скорее всего заключалось в том, что этот природный продукт был, несомненно, обработан не древней водой, но инструментом, то есть, безусловно, являлся артефактом. И если марстекло, даже необработанное, для вывоза было строго запрещено, то изделия из него, среди которых попадались даже продукты творчества древних, давно исчезнувших с лика планеты марсианских рас, и подавно. Изделия эти, представлявшие на Земле неимоверную ценность для учёных, а ещё большую – для коллекционеров, считались достоянием Губернаторства, и попытка вывести хоть одно из них с планеты без правительственной лицензии являлась серьёзным нарушением закона; а лицензии на такой вывоз вообще не выдавались.

– Оч-чень интересно, пассажир, не так ли? – В голосе директора прозвучал откровенный сарказм. – Это, по-вашему, розовая галька? Значит, я заболел дальтонизмом, потому что мне этот цвет представляется тёмно-зелёным, а в глубине переходящим в красный. И кроме того, как это природа ухитрилась обработать этот осколок в форме архаического челна, в котором сидит представитель марсианской расы, исчезнувшей много-много лет назад вместе с водой и прочей жизнью?

– Что это вы там нашли? – очень естественно удивился Зеро Худог. – Действительно, интересная вещица. Кстати, я вижу её впервые. Вы уверены, директор, что она действительно была там?

– Вы что же, хотите сказать, что…

– Да ничего я не хочу сказать – кроме того, что и так бывает: застряло что-нибудь у вас в рукаве от предыдущего досмотра, а сейчас вот выпало. Нет, я ни в коем случае не собираюсь предполагать, что кто-то из моих конкурентов захотел подстроить мне ловушку…

– Довольно! – возмущение так и клокотало в голосе директора. – Бобис! А ну-ка, давайте досмотрим эти мешочки как следует!

Быть может, в ближайшие четверть часа Зеро Худог искренне пожалел, что затеял сдавать багаж в ту пору, когда таможенники располагали лишним временем. Потом сожалеть стало уже некогда: на прилавке возвышались две неравные кучки, большая из которых состояла из несомненной и разрешённой к вывозу розовой гальки, зато меньшая – увы, увы! – была целиком сложена из разнообразных фигурок явно рукотворного происхождения, изготовленных из криминального марстекла.

– Любопытная картина, уважаемый пассажир, не правда ли? – На этот раз в голосе директора слышалось ликование. – Ну что же – будете по-прежнему настаивать на том, что всё это высыпалось из моего рукава? Или, может быть, у вас есть запасная, столь же правдоподобная версия? Поделитесь же ею! Но при этом не упускайте из виду, что сейчас вы находитесь уже в поле уголовной ответственности – со всеми вытекающими последствиями. И ваш отлёт с Марса становится, не побоюсь предположить, весьма и весьма проблематичным. Контрабанда – полагаю, вы слышите это слово не впервые, а?

Зеро Худог, однако, вовсе не выглядел потерпевшим сокрушительное поражение. И в голосе его звучала безмятежность, когда он сказал:

– Если даже предположить, директор, что всё это действительно принадлежит мне и что я намерен был вывезти это с целью реализации на Земле – какое отношение всё это имеет к контрабанде, которую вам так хочется усмотреть в моих действиях? Как вам известно, всё марстекло, какое только было обнаружено на планете с первых дней её освоения, находится в ведении команды генерал-губернатора и содержится в сейфах Палаты Древностей. Всё до последнего осколка. Не поленитесь навести справки – и вам авторитетно ответят, что и сию секунду все они по-прежнему находятся там, поскольку даже учёным разрешается работать с ними только в стенах этой Палаты. Что касается меня – я к ней и близко не подходил. Где же, по-вашему, я мог бы разжиться подобным количеством таких раритетов?

– Этим пусть занимается следствие, – ответил директор тоном победителя. – И если оно даже установит, что к Палате вы действительно не приближались и даже не вступали в какие-либо контакты ни с кем из её персонала – не исключено, что ему удастся другое: найти вас среди экскурсантов, посещавших хотя бы Верхние Пещеры, откуда не так уж сложно добраться и до…

– Ну, а если бы и так – какой в этом криминал?

– Никакого, согласен. Однако экскурсоводы по Пещерам не имеют полицейского опыта. И хотя им известно, что ни один экскурсант не имеет права даже приближаться к ходам, ведущим в Средние пещеры, а уж оттуда и в Нижние, они могли и не заметить – это ведь всё-таки пещеры, а не музейные залы и по планировке, и по освещению – так вот, они, повторяю, могли и не заметить, как один, а может быть, и не один экскурсант приотстал и углубился в запретный коридор – с тем, чтобы там встретиться с кем-либо из представителей Нижнего Народа…

– Помилуйте, директор! Человеку, впервые попавшему в Пещеры, для этого понадобилось бы не менее суток – а экскурсии продолжаются не более двух часов каждая, и если не раньше, то уж на выходе отсутствующего обязательно хватились бы. Как я слышал, за всё время посещения Пещер не было ни единого подобного случая. Вас удивляет уровень моей осведомлённости? Но таков мой стиль: прежде чем наведаться куда-либо, я тщательно изучаю…

Директор, усмехнувшись, покачал головой:

– Уважаемый пассажир, вся ваша аргументация может убедить разве что наивного дилетанта. Надеюсь, нас вы такими не считаете? Полагаю, что нет. А поэтому позвольте несколько пополнить ваши знания о Пещерах. Хотя сомневаюсь, что это вам пригодится, не могу отказать себе в таком удовольствии, поскольку по своему характеру я – прежде всего просветитель. Так вот, когда рухнули все гипотезы относительно необитаемости Марса и был установлен первый контакт с Нижним Народом…

– В двести восьмом году, если не ошибаюсь?

– Гм… Вот именно, в двести восьмом. Тогда же завязались и первоначальные торговые отношения с аборигенами. Их заинтересовали в первую очередь наши консервы, пищевые концентраты; с продовольствием у них там, в недрах, скудно, из растительной – какие-то грибы, у наших от одного взгляда на них начинаются рези в животе, бледные такие грибы, скользкие, вонючие… да впрочем, там всё такое – бесцветное, вечная же темнота… Ну, а из животного мира – водятся насекомые, черви, кажется, четыре или пять видов, эти нижние их едят; и ещё – в тёплых озёрах какая-то фауна, не рыбы и не земноводные, а членистоногие, которых народец тоже ловит. Это, пожалуй, всё, что уцелело…

Похоже, рассказ о Нижнем Народе увлёк самого директора, и он не собирался прерывать свою лекцию. Инспектор Бобис, видимо, выслушивал это уже не впервые – пока директор ораторствовал, инспектор позволил себе даже отлучиться – для того, быть может, чтобы успокоить уже возникшую, хотя пока и небольшую очередь таких же предусмотрительных, как и Зеро Худог, кандидатов на досмотр. Когда инспектор вернулся, директор, покосившись на него, сообразил, видимо, что пора закругляться: служба есть служба.

– Кроме того, интересовала их и одежда: раньше что-то ещё росло в Средних пещерах – наподобие нашего льна, из чего можно было выделять волокно и ткать; но уже сотни лет, как эта растительность вымерла – регресс забирается всё глубже, ничего не поделаешь; пока ещё они могут ходить там почти голыми: тепло всё-таки, кора планеты не очень мощная, и мантия недалеко; но всё же они очень сильно захотели обзавестись нашими нарядами, да. А поскольку основные правила экономики в сознании Нижних уцелели со времён Внешней цивилизации и они вовсе не считают себя вымирающей расой, которую кто-то должен содержать из милости, – они и предложили нам в обмен на продовольствие и одежду единственное, что они ещё в состоянии изготовлять, подражая своим древним предкам: такую вот резьбу по марстеклу. Возможно, у них эти вещички являются культовыми, мы ведь о них пока практически ничего не знаем, на более открытые отношения они не идут – но так или иначе, поняв, что их товар нас интересует, они стали достаточно регулярно поставлять его. И в этом смысле они на планете монополисты – видимо, единственный источник минерала находится где-то там глубоко внизу, куда нам вход заказан.

Директор звучно откашлялся, как бы давая понять, что возвращается к основной теме разговора – к теме, для пассажира не очень приятной:

– Итак, уважаемый пассажир, теперь вам ясно, почему торговля с Нижним Народом является прерогативой Губернаторства, а никак не частных коммерсантов, которым даже сами контакты с Нижними запрещены, хотя обитатели недр не только с охотой идут на такие контакты, но нередко и сами стараются их установить, как, вероятнее всего, и произошло в данном случае с вами; и – почему вывоз таких изделий с планеты лицензирован; и наконец – почему я вынужден сейчас, во-первых, конфисковать обнаруженную в вашем багаже контрабанду в пользу Губернаторства, и во-вторых – задержать вас и передать Службе законности, которая, без сомнения, не промедлит с возбуждением уголовного дела. Да-с, друг мой, дела обстоят именно так, нравится это вам или нет.

Наверное, по логике событий следовало ожидать, что уличённый в противозаконном деянии Зеро Худог хотя бы смутится и примется упрашивать таможенника проявить душевное благородство, милосердие, широту взглядов, простить первый в жизни и вызванный лишь неполным знанием местных законов проступок, смирится с изъятием из багажа криминального товара и даже – для большей убедительности – предложит денежную компенсацию того морального ущерба, который таможенники, несомненно, понесли в результате столкновения со столь грубой попыткой провести за нос честных охранителей государственных интересов. Да, следовало ожидать.

На самом деле, однако, ничего подобного не произошло. Скорее наоборот. Зеро Худог с видимым интересом выслушал всё, что рассказал ему директор таможни; когда чиновник перешёл к квалификации совершённых владельцем багажа проступков, на лице пассажира возникло подобие улыбки, и чем дальше, тем она становилась откровеннее. А когда директор наконец умолк и можно стало вставить реплику, Зеро не преминул воспользоваться этой возможностью. Всё так же улыбаясь, он проговорил:

– Уважаемый директор, я слушал вас, поверьте, с неослабевающим интересом. И понял всё, что вы мне поведали, за исключением лишь одного: какое отношение всё сказанное имеет ко мне? И к моему багажу?

– То есть как? – опешил директор, и на лице его возникло выражение растерянности.

– Предельно просто. Всё, сказанное вами, касается продуктов местной культуры, изготовляемых мастерами Нижнего Народа в глубоком карсте, не так ли?

– Ну, именно так. Но…

– Вот именно – «но», дорогой директор. Позвольте задать вам один-единственный вопрос. Где же вы, директор, усмотрели в моём багаже продукцию такого рода?

– То есть как?! А вот это всё? – и директор ткнул пальцем на меньшую кучку предметов. – Что это, по-вашему?

Теперь уже Зеро улыбался до ушей, говоря:

– По-моему, эти предметы являются тем, что они есть на самом деле. И дай вы себе труд подвергнуть их внимательному осмотру, вы и без моей подсказки убедились бы в том, что это не имеет к запрещённому вывозу никакого отношения, но является продукцией существующей в одном из наших поселений и состоящей целиком из иммигрантов с родной Земли артели, зарегистрированной под громким именем «Ареопаг» и занимающейся исключительно изготовлением марсианских сувениров с целью продажи их на Землю. В составе этой их продукции определённая часть представляет собой копии подлинных изделий местной расы; но материалом поделок ни в коем случае не является природное марстекло, но всего лишь обычное стекло, изготовленное по земной технологии с добавлением нужных пигментов. Стекло это действительно имеет внешнее сходство с местным минералом, однако даже самый примитивный анализ покажет вам, что в стекле этом полностью отсутствуют те редкоземельные элементы, которые и придают природному марстеклу неповторимые свойства. Иными словами, глубокоуважаемый директор, мы тут имеем дело всего лишь с имитацией – это даже не подделка, поскольку никто и не выдаёт эти изделия за оригиналы, не выдаёт здесь, во всяком случае, а как это будут именовать те, кто реализует товар на Земле, – это уже не наше с вами дело, не так ли? Это уже проблемы земной Торговой инспекции. Что же касается законности, то этот товар никогда и никоим образом не запрещался к вывозу, напротив, Губернаторство заинтересовано в расширении этого промысла, как и в любом расширении производства на Марсе чего бы то ни было. Полагаю, что вам это известно лучше, чем мне. На основании всего сказанного решаюсь сделать вот какой вывод: не произошло ни малейшего нарушения закона и, следовательно, нет ровно никаких оснований ни для конфискации хотя бы части моего багажа, ни тем более для ограничения моей свободы и возбуждения какого-либо уголовного дела – по обвинению ли в попытке контрабанды или по какому угодно другому поводу. Вот так. А теперь, директор, попробуйте опровергнуть хотя бы один аргумент из выдвинутых мною!

И Зеро, достав белоснежный платочек, аккуратно вытер губы.

Похоже, заключительную часть его защитительной речи директор слушал уже не столь внимательно, как начало; он уже вовсю разглядывал извлечённые из кучки сувениры – один, другой, третий, сначала простым глазом, потом извлёк из кармана лупу и воспользовался ею. Видимо, пристальное изучение объектов спора завершилось не в его пользу; так или иначе, нервным движением передав лупу инспектору и пододвинув кучку изделий к нему, директор ухватился, казалось, за последнюю соломинку:

– Однако же вы не заявили наличие этих изделий в декларации! Разрешите поинтересоваться: почему же?

Зеро Худог нимало не смутился:

– Вы, боюсь, не совсем внимательно прочитали её. Мне просто не хватило места, и пришлось дописать после «розовой гальки» слова «и другие сувениры местного производства» мелко-мелко, на нижнем поле бланка. Вот, видите? Да посмотрите сюда!

– Ну, знаете ли! Эти слова почти и не видны совсем.

– К сожалению, у меня кончились чернила. Однако я надеялся, что вы будете не только внимательно досматривать мой багаж, но прежде не менее внимательно ознакомитесь с декларацией.

– Могли хотя бы попросить ручку у инспектора! – проворчал директор. Но эти слова были и инспектором, и пассажиром правильно восприняты, как признание высоким чиновником собственного поражения. – Хорошо, грузите всё обратно. Но если в следующий раз…

– Безусловно, в следующий раз я специально заправлю ручку.

Говоря это, Зеро Худог быстро ссыпал в мешочки и гальку, и имитации. Аккуратно разместил мешочки в контейнере. Закрыл крышку и запер замок. На этот раз обошлось без звукового сопровождения.

– Готово, директор. Могу я попросить вас наклеить соответствующий ярлык о совершённом досмотре и распорядиться о помещении багажа на ваш склад – до первого же рейса на Землю?

Будь тут хоть какая-нибудь причина для отказа, директор наверняка воспользовался бы ею. Но такого повода не нашлось, и он со вздохом проговорил:

– Разумеется, уважаемый пассажир, поскольку всё это не противоречит нашим правилам.

– И ещё одна просьба – на этот раз последняя. Могу ли я проследить, где и как мой багаж будет размещён на складе?

– А зачем это вам?

– Для верности. Однажды у меня уже был такой случай: багаж запихнули куда-то в самый дальний угол, а когда пришла пора грузить его на борт, никак не могли найти, так что я чуть не отстал от корабля. Пришлось даже на десять минут задержать старт, что стоило денег; правда, потом я по суду получил достойную компенсацию – за счёт таможенной службы. Это было не здесь, разумеется, а на Луне. Но, как сказано, пуганая ворона и куста боится.

Похоже, скрытое предупреждение о возможных осложнениях – и для репутации таможни, и для кошелька – было воспринято директором правильно, так что он лишь махнул рукой:

– Идите за инспектором, он скажет кладовщику, вас пропустят.

После чего Зеро Худог удалился наконец вместе со своим багажом исполненной достоинства поступью.

Сопровождаемый кладовщиком, Зеро неспешно шагал по длинному складскому помещению, уставленному стеллажами, которые отнюдь не пустовали. Хотя здраво рассуждая, что такого было на Марсе, что стоило бы переправлять на Землю, в особенности учитывая, в какую копеечку транспортировка обходилась. Однако не зря же люди прилетали сюда; и если в первые годы освоения то были в основном учёные и самые оголтелые из путешественников, то сейчас корабли доставляли на поверхность соседа Земли преимущественно коммерсантов, геологов-разведчиков (сами себя они, впрочем, предпочитали называть ареологами, успешно отвоевав этот термин у астрономов), искателей приключений и разных других представителей наиболее динамичных слоёв общества. И все они находили тут что-то такое, что требовалось отправить на Землю – начиная с образцов руд и кончая хотя бы написанными тут полотнами, среди которых, наряду с неизбежными пейзажами в горячих тонах, имелось немало картин на историческую тему, на которых были запечатлены узловые эпизоды древней цивилизации. Авторов, похоже, нимало не тревожило то обстоятельство, что ни о цивилизации этой, ни, следовательно, об её истории не было известно ничего и никому. Впрочем, не писалась ли и история земного человечества подобным образом? Скорее всего именно так. К отправке предназначались и живописные, а также фото – и голографические изображения тех немногих представителей Нижнего Народа, с которыми удавалось изредка, всякими правдами и неправдами, установить контакт. На Земле эта продукция пользовалась наибольшим спросом и была в цене. Соответственно недёшево обходились здесь, на Марсе, и губернаторские лицензии на контакт с туземцами – иначе вниз было не попасть; следует отметить прискорбный факт – из денег, которые уплачивались за такую возможность, в казну не поступало ровно ничего – а впрочем, землянам ли было удивляться этому? В конце концов, однажды возникнув, жизнь везде должна развиваться по одним и тем же законам, не правда ли?

– Вот здесь и расположим ваш баульчик, – проговорил кладовщик, останавливаясь и указывая на свободное место на стеллаже.

– М-м… – протянул Зеро. – Не слишком ли в угол вы меня запираете? Потом, чего доброго, и не найдёшь сразу…

– Да что вы! – кладовщик, казалось, даже обиделся. – Это вам показалось потому, что далековато от досмотрового зала. Ну и что? Выносить на погрузку ведь будут не через зал.

– Вот как? А где же?

– А вот воротца прямо на стартовое поле. В двух шагах. Видите? А вы решили, что я своего дела не знаю, а?

– Да, действительно. Извините, почтенный. Совсем близко. А как там с…

И Зеро Худог, не дожидаясь ответа и даже не закончив вопроса, направился к воротцам.

– Простите, – проговорил кладовщик, – там выйти не удастся. Этот ход открывается только при погрузке-выгрузке.

– Вот я и хочу посмотреть, надёжно ли он заперт. Видите ли, заботу о своём имуществе я не передоверяю никому и никогда. Надеюсь, законом это не запрещается?

Кладовщик не имел по этому поводу твёрдого мнения и возражать не стал – и вследствие своей неуверенности, и ещё по другой причине: опыт и интуиция подсказывали ему, что такого рода клиенты не уходят, не отблагодарив.

– Не сказал бы, что здесь так же надёжно, как в банке, – изрёк Зеро, окинув замок критическим взглядом.

– Да ведь здесь и хранятся не деньги, – рискнул пошутить кладовщик.

– Деньги, деньги, – опроверг его Зеро. – Только в другой форме. Что, неужели отсюда ничего никогда не пропадало?

– Ни разу! – в ответе кладовщика звучало чувство собственного достоинства и даже гордость. Но для большей уверенности он поспешил добавить: – У нас на планете воровать ещё не научились. Не то чтобы таких людей не было, они везде есть, но смысла нет: здесь никому и ничего такого не продашь, а на Землю вывезти можно опять-таки только через нас; ну, а мы всегда бдим.

– Приятно слышать, – пробормотал владелец багажа. – Ну что же, вы всё прекрасно мне показали и объяснили. Хотелось бы отблагодарить вас за вашу любезность…

Против чего у кладовщика не нашлось никаких возражений.

Оставшиеся в досмотровом зале таможенники, проводив удалявшегося Зеро взглядами, переглянулись.

– Каков, а? – проговорил директор негромко.

– Всё разыграно как по нотам, – согласился инспектор. – Без единого прокола.

– Как нас и предупреждали. Ладно, а что теперь? Сбросить официалам?

– Не стоит, – сказал инспектор. – Наломают дров. Я думаю, свяжемся с Джокерами, а? Для законников этот парень слишком уж хитёр.

– Скользкий молодец, – согласился директор. – Я пока не очень представляю, какие финты у него в запасе. Но что-то да есть, это уж точно.

– Безусловно. Но ведь и мы не вчера родились.

– Увы, это так. Ну-с, а где сейчас Джокеры?

– Где-нибудь. Попробую достучаться хоть до одного из них. А уж он найдёт остальных. Начну с Усяго.

– Есть ли жизнь на Марсе? – спросил Усяго.

– Это жизнь, по-твоему? – усомнился Тендер.

– Жизнь есть движение, – изрёк Голенах.

И, как бы подтверждая сказанное, снял ногу с педали и поддел квадратным носком башмака округлый оранжевый булыжник. Камень улетел далеко. Усяго сказал:

– Удар от ворот.

Тендер нахмурился:

– Не исключено, что это и был след Худога.

От его резкого голоса мембраны слегка дребезжали.

– Это миф, – сказал Голенах. – Следы Худога – миф, придуманный таможенниками. Чтобы лишить нас спокойной жизни, усадить в сёдла и заставить в очередной раз сперва переться через пустыню, а потом продираться в пещеры. Пфуй. От одной этой мысли начинает болеть живот.

– А может, сам Худог – тоже миф? – поинтересовался Усяго.

– Худога я видел своими глазами, – сказал Голенах. – Он прилетал на Марс в прошлом году. Пробыл неделю на Четвёртой базе. Я там как раз пополнял запасы. Красивый мужик. Харизматический. Такой – весь в барашках. Но никаких замысловатостей не было. Навещал станции, с экскурсией посетил пещеры – нормальная туристическая программа.

– Один он был? – спросил Усяго. – Или с Рапирой? Или как её там?

– Ох. А то ты не знаешь, как её зовут, – сказал Голенах. – Похоже, один. Её я не видел.

– Значит, один, – уверенно проговорил Тендер. – Иначе вся база вмиг встала бы на уши. Мисс Универсум – не шуточка. При нашей голодухе. Я уже всерьёз сомневаюсь, что женщины существуют на самом деле. Скорее всего это тоже из мифологии.

– Ну, почему же, – не согласился Усяго. – Они на Первой есть, и на станции Королёва возникают периодически – от борта до борта. Слушай, я вот никак не могу понять: а во что-нибудь вообще ты веришь?

– Непременно, – ответил Тендер. – Например, в то, что идём мы зря, и если даже обойдём весь Марс по окружности, никаких следов не найдём за их полным отсутствием. Весь результат будет – амортизация дыхалок и износ всего снаряжения.

– Заказ есть заказ, – сказал Голенах. – А заработок – всегда заработок. Старыми открытиями сыт не будешь. – Он привычно попытался пожать плечами, и выходной костюм так же привычно отразил эту попытку. Микрореактор и химия в наспинном ранце, да и сам костюм, достаточно жёсткий, чтобы противостоять низкому внешнему давлению, ограничивали подвижность плечевого пояса. Зато сопротивления воздуха не ощущалось тут даже в самых низких местах. Без реактора и химии дышать пришлось бы углекислым газом, чего люди старательно избегают не только на Красной планете.

Они находились в пути уже четвёртый день, а всего в их распоряжении было пятнадцать жизнеобеспеченных суток; потом ещё дня четыре можно было бы сохранять форму при помощи стимуляторов, а дальше не было бы вообще ничего – для них, разумеется. А на долю тех, кому придётся навестить Северный Скит – именно так назывался пункт, место сбора временной патрульной группы, вообще-то известной всем как Джокеры, – выпадет лишь документально зафиксировать, что патруль восемнадцать дробь три не вернулся ни на точку встречи и ни на одну из постоянных баз его участников, а порученное ему задание так и осталось невыполненным. Но вообще-то сейчас вся эта арифметика роли не играла: они должны были сделать всё до отлёта на Землю следующего транспорта, иначе Зеро Худог благополучно покинет пределы Марса, оставив на нём всех заинтересованных людей в полном недоумении: зачем же он всё-таки появлялся? Уж не ради того, конечно, чтобы вывезти отсюда две-три дюжины подделок. Может быть, и неплохой куш для начинающего челночника, но не для Худога же!

– За такие дела, вроде этого, можно браться только с тяжкого похмелья, – сказал Тендер несколько километров спустя. – А мы-то с какой радости? Может, кто-нибудь умный объяснит?

– Помнится, – отозвался Усяго, – после переговоров с таможней кто-то уговаривал нас до мозолей на языке, убеждая, что такой заработок за недельную или даже двухнедельную прогулку может только во сне присниться, да и то лишь в ночь на двадцать девятое февраля. Кто бы это мог быть, не вспомнишь?

Откликнулся Голенах:

– Да нашёлся один такой – эконом и казначей….

– Не тот ли самый, что по связи охал и сокрушался – надо, мол, ехать на Вторую, закупать всё необходимое на пыльные месяцы, в запасе у всех осталось вдвое меньше, чем нужно, чтобы снарядиться в поиск, не побывав на складах, да и цены наверняка подрастут к пылям? И всё нажимал на то, что он не о себе заботится, потому что на его имя уже пришло письмо с Матушки, и это значит, что он, наконец, уберётся отсюда с первым же бортом; что его заботит только благополучие друзей, которым отсюда уже никогда не улететь. По-моему, тот самый. Как вот только его звали? Память у меня протёрлась до дыр.

– Вертится на языке, – согласился Голенах. – Что-то вроде Тан… Тун… Тон…

– Вспомнил! Тендер – вот как. И как это я сразу не сообразил?

Тендер не остался в долгу:

– Ты позабыл, что там были ещё двое, оравшие во всю глотку: «Да! Да!» Я предупреждал: давайте ещё подумаем. Пусть лучше сформируют патруль из своих, базовых, а что от них идти дольше – ничего не значит, счёт же идёт не на минуты. Но вас перекричать мог бы разве что усилитель на тысячу мегаватт. И оба вместо того, чтобы поддержать меня, пользовались халявной связью и просто соревновались – кто подольше поворкует с дамочками…

– С какими ещё дамочками? – возмутился Голенах. – Это была программа «Новости солярпола», а Усяго вёл переговоры с «Кримеканом» насчёт заказа последней модели «Кримилоджика».

– В самом деле? Судя по его интонациям, он общался с «Сексом по блицсвязи»!

– Кто виноват, что там дамочки в торговом отделе? И он выбивал из них суперскидку и бесплатную доставку. Будь у нас сейчас этот «логик», мы не крутили бы педали на авось, а мчались уверенно, заранее зная, где что искать.

Всем было, разумеется, понятно, что слово «мчались» было более чем преувеличением – если учесть уровень бездорожья и возможности марсбайков, снабжённых, правда, моторчиками, но с весьма ограниченным запасом хода из-за малой ёмкости батарей.

– И скидку я выбил, – сказал Усяго. – Они со слезами, но согласились. И будь у нас тогда деньги…

– Деньги были бы, не потрать вы их на болтовню, – ответил Тендер. – А без «логика» мы уж точно не найдём ни фига.

– Ну, если некоторые заранее настроились на неудачу… Почему ты не сказал этого начальству, когда подписывал договор?

– Старался сберечь твои нервы.

– Ты бы лучше постарался…

В таком духе они разговаривали при каждой встрече – на протяжении почти шести лет, с того самого дня, когда – единственные уцелевшие от первой волны Освоения – впервые объединились во временную группу для выполнения задания в районе Северного Скита. А точнее – они тогда и создали эту стоянку на пустом месте как место сбора, когда будет снова возникать такая надобность. Трое одиночек. Из которых у одного – а именно Тендера – через месяц истекал предельный срок пребывания на планете. Другие же двое давно стали невозвращенцами.

Слово это на Марсе имело не то значение, какое было ему присуще на Земле, в некоторых странах, в не таком уж давнем хахавеке. На Четвёртой планете невозвращенцами назывались люди, получившие отказ в возобновлении медвизы на Землю. С первых дней заселения планеты, и даже ещё до этих первых дней, медики предупреждали, что время пребывания в гостях у бога войны должно строго дозироваться: конечно, тяготение тут было сильнее лунного, но всё же на порядок ниже земного, атмосферное давление даже в низинах на тот же порядок слабее, морозы были куда суровей антарктических, и как бы ни старался человек изолироваться от условий обитания, он либо не был способен на это (гравитация), либо был вынужден идти с природой на компромисс – давление в выходных костюмах приходилось уменьшать по сравнению с земным, иначе вышедший из-под купола сразу же раздувался и передвигаться мог только способом футбольного мяча – прыгать, если как следует подтолкнут; о свободе действий говорить не приходилось, и казалось, что вовсе нет смысла строить на Марсе серьёзные базы: под куполом, конечно, жить можно, но что это даст, кроме разве что сознания, что ты не где-нибудь, но именно на планете тайн? Сознание позволяло гордиться собой – но очень уж дорого эта гордость обходилось. В общем, получалось так, что – сколько ни крути педали и ни выжимай штангу на тренажёрах – определённый медициной срок истекал тогда, когда ареит (таким стало самоназвание поселенцев, не желавших именоваться марсианами) только-только начинал всерьёз разбираться, что тут к чему.

Не следует думать, что Освоение начиналось без помощи могучей и хитроумной земной техники. Пешком планету не очень-то исследуешь – это было ясно любому. Были созданы и изготовлены конструкции, которые, по замыслу производителей, должны были надёжно работать в марсианских условиях. Образцы их – в небольшом, естественно, количестве – забросили вместе с первыми же группами, на месте собрали и испробовали. Работало всё, естественно, на атомных реакторах – иной энергетики на этой планете и быть не могло. Реакторы себя оправдали, как и все схемы с бесконтактными подвижными соединениями, вроде электромагнитных подшипников и тому подобного. Но бесконтактники плохи были тем, что требовали высокопрофессионального обслуживания – а количество людей, отправлявшихся на Освоение, измерялось даже не в головах, а в килограммах и граммах. Если в колоде пятьдесят две карты, то как ни тасуй их, пятьдесят две и останутся. Старались набрать колоду из одних только джокеров. Но даже на Земле это оказалось делом нелёгким. Те, кто мог с полным правом носить титул Джокера, то есть человека, способного в этих условиях заменить при нужде любого специалиста, чаще всего оказывался не очень-то пригодным по своей физике, а ещё чаще из-за психики: джокерность сильно влияет на самооценку человека (к плюсу) и его отношение к другим (в сторону минуса), а в малочисленных группах следует ценить других всегда выше, чем самого себя, тяготеть к ним, быть атомом в молекуле, и потому чем ты поливалентнее, тем лучше для всех – и для дела в первую очередь.

А поэтому если уж человек доказывал, что он полезен для группы именно как атом, без которого вещество коллектива стало бы каким-то совершенно другим, то его – порой сознательно, но по большей части просто инстинктивно – старались сохранить в своём составе подольше. Бывало, вдруг приходилось в пожарном порядке бросаться на выполнение аварийного задания, оно затягивалось, а то человек получал травму такого рода, с которой не полетишь, те же медики и приказывали отложить; или же оказывалось, что – ну вот просто некем его заменить, Земля не смогла отправить того единственного профессионала, который был бы пригоден для выполнения круга обязанностей, что лежали на готовящемся к рестарту на – как тут почему-то называли Землю – Матушку. Или каким-то путём просачивался очередной слушок, утекшая с Третьей планеты информация о тех, кто успел уже вернуться раньше: всё у них хорошо, даже прекрасно, пенсия охренительная, хватает на всё и даже остаётся, почёт и уважение, журналисты и поклонники. Но если пенсион навсегда, то почёт – на неделю, две, от силы три, а потом тебя словно никогда и не было, а вернее – было, да быльём поросло. Почему? А потому, что настоящей работы тебе уже не получить. Здоровье вроде бы позволяет, скажем, заниматься подготовкой следующих поколений ареитов-исследователей и строителей, консультировать конструкторов, что создавали новые семейства устройств для работы на Марсе; предполагалось, что репатриант будет делать это, пока не возвратится оттуда очередной набор с более свежей информацией. Так, во всяком случае, рассчитывали. На деле же получалось, что, во-первых, такой работы на всех не хватало, во-вторых, не каждому игроку дано быть тренером, и, наконец, в-третьих – готовящиеся к новым засылам люди оказывались какими-то не такими: рыхлыми, неопределёнными, ненадёжными, что ли, и к тому же ни черта не понимающими, им всё приходилось разжёвывать и вкладывать в клювики – а это быстро приедалось людям, там, наверху, привыкшим воспринимать слова ещё раньше, чем они были произнесены собеседником. И сколько ни убеждай самого себя, что, отправляясь туда, ты и сам был точно таким же придурковатым разгильдяем, – не помогало. По этим вот причинам и приходилось ареитам вновь и вновь слышать: ещё и вон кто заглох, махнул рукой, ушёл на заслуженный отдых, ловит рыбу или кинулся по бабам, растит розочки, а то и просто пьёт проклятую, вспоминая собачьи времена на собачьем Марсе, туда его и обратно, гори он своим красным огнём. Сердце, выходит, оставалось там, с теми местами и теми людьми. Понаслушавшись такого, немало ареитов совершенно сознательно оттягивали свой рестарт – до поры, когда все возможные сроки его истекали и главный коновал планеты, разводя руками, с понимающей усмешкой заявлял: «Должен сообщить вам пренеприятное известие: возврат на Землю для вас закрыт навсегда, поскольку допустимый срок пребывания в условиях Марса вы превысили на (числа варьировали), и ваш организм не способен более к нормальному функционированию в физических условиях, существующих на Земле. Но ничего – и тут, как вы знаете, люди живут». Сам доктор Штиль, главный коновал, был из первых, оставшихся на пожизненное пребывание совершенно сознательно. И, кстати, очень походило на то, что земные власти – в данном случае, ИКОМ – интернациональный комитет по освоению Марса – не только не возражал против такой практики, но, похоже, на нечто подобное изначально рассчитывал; недаром сюда посылали или одиночек, не обзаведшихся семьёй, или же семейные бездетные пары. И с недавнего времени пошла информация, что предстоящее расширение состава освоителей – а оно происходило постоянно, хотя и в небольших масштабах – на этот раз окажется куда более многочисленным, и в основном – за счёт прекрасного пола. И более того, что некоторым – и чем дальше, тем больше – будет предоставлено право персонального приглашения на Марс дамы сердца – если она, конечно, будет обладать всеми личными и рабочими качествами, какие обязательны для всякого обитателя этих мест; экспорт домохозяек никак не предусматривался. То есть подходила, видимо, пора, когда начнётся формирование новой – ареитской – нации.

Так или иначе, двое из трёх Джокеров, лениво крутивших педали самого популярного тут средства передвижения, принадлежали к одному из первых поколений невозвращенцев, и именно той их категории, какая называлась «Одиночки» и состояла из людей, превыше всего ценивших возможность, являясь членами общества, тем не менее по какой-то причине изолироваться от него. Такие бирюки на Марсе ценились высоко, потому что на достаточно широко разбросанных по планете первичных постах человек с подобным характером годами не требовал ни замены, ни напарника. В случае же надобности охотно входил в состав группы для выполнения какой-то конкретной задачи, чтобы, сделав дело, насытить заодно свою небольшую потребность в очном общении с другими людьми и в полном спокойствии вернуться к своим автоматам и прочему.

Группа состояла именно из этих троих не потому, что у них был такой уж большой опыт работы именно в этом составе. Просто их посты оказались самыми близкими к той точке, на которой надо было осмотреться и разобраться: к пещерам. Суть дела была изложена каждому в отдельности по связи, так что, встретившись в Северном Ските, они были не только в равной мере осведомлены о новом задании, но и успели уже снестись между собой, распределить предварительную работу и в основном выполнить её – всё с помощью тех же средств связи, конечно. Связь была, пожалуй, единственной отраслью техники, в которой Марс был обеспечен не хуже, но скорее даже лучше, чем Земля, – хотя бы потому, что на Земле связь прежде всего – условие эффективной работы, на Марсе же – условие выживания каждого в отдельности и всего проекта «Освоение» в целом.

Каменистый, не очень крутой внешний склон кратера, образовавшегося многие миллионы лет тому назад, уводил группу в нужном вроде бы направлении, тонкие полутораметровые колёса марсбайков сейчас катились без всяких усилий со стороны седоков – достаточно было лишь пошевеливать рулём: тяготение – оно и на Марсе тяготение, хотя земному, понятно, не чета. Только изредка приходилось поработать педалями. Вокруг – камень, камень и ещё раз камень. Мрачновато, как всегда. И немного тоскливо.

– Унылые края, очей очарованье, – сказал Усяго, чтобы не было ко всему ещё и молчания. Раз уж сошлись втроём – хоть мембраны потрясём вволю.

– Не насилуй классика, – откликнулся Голенах – наверное, из тех же соображений. – Если не хочешь спать – давай попробуем посращивать нитки. Может, что-нибудь и образуется. У тебя была последняя связь с таможней. Что-нибудь полезное?

– Выдали официальную информацию: Худог притаранил с Земли два контейнера с образцами одежды, пригодной, как полагают конструкторы, для обменных операций с Нижними на произведения местной культуры, – если она когда-нибудь тут имела место.

– О да, – сказал Тендер, сарказм клокотал в интонациях. – Культуры здесь полным-полно. Одна только она тут и есть. Их бы сюда, придурков. Своими боками почувствовали бы, что такое – здешняя культура. Знаешь, будь моя воля – я бы никому не показывал ни эту их жизнь, ни… вообще ничего. Потому что это ведь и наше будущее – наших потомков. Когда тут была жизнь на поверхности, они, наверное, тоже мечтали обжить Вселенную, и всё такое прочее….

– А может, они так и сделали? – подумал вслух Усяго.

– Так что же контейнеры? – вернулся к теме Голенах.

– Да всё, по их словам, в порядке. Тряпки как тряпки. Да ты и сам должен был видеть этот груз – там же, где и самого Худога: он ведь с той базы как раз и собирался выходить к пещерам. Кстати, лицензия у него была в полном порядке. Предусмотрительный паренёк.

– Знаешь, чем-то он мне нравится, – сказал Голенах. – Люблю влюблённых людей. От них всегда дождёшься чего-нибудь нетривиального.

– При чём тут любовь, хотел бы я знать? – поинтересовался Тендер. – Ещё один миф?

– Ничуть не бывало. Скорее – слух, но правдоподобный.

– Распространи.

– Слух прилетел с тем же кораблём, что привёз самого Худога. Вроде бы парень по уши влюбился в Рамиру, но к ней так просто не подъедешь. И вот он поклялся, что в знак серьёзности своих чувств сделает ей такой подарок, какой не под силу окажется никому другому из её хахалей. А какой именно – об этом умолчал. Она, конечно, заинтересовалась: женщины обожают таинственное, особенно такие избалованные вниманием, как она. Тут пошли всякие гадания. Хотя серьёзный человек решил бы задачку за пару секунд. Вот ты, например.

– Очень возможно, – согласился Тендер. – Простая логика. Что труднее всего найти на Земле? Ответ прост: то, чего там нет и быть не может. Вопрос второй: что это такое, чего там нет? Разбуди меня среди ночи, и я скажу: марсианские раритеты. А что является самой большой редкостью на Марсе? Тут не может быть двух мнений: конечно, марстекло и подлинные изделия из него. Вот и решение задачки. Я прав?

И Тендер удовлетворённо нажал на педали, вырываясь на несколько метров вперёд. Беседы это, однако, не нарушило, поскольку разговор всё равно шел по связи.

– Так-то оно так, – сказал внимательно слушавший Усяго. – Однако, если твою логику продолжить, придётся прийти к уже не столь бесспорным выводам.

– Например?

– Судя по тому, что мы об этом парне знаем – довольно много, – он, при всей его ковбойской репутации, на самом деле человек расчётливый и осторожный, с хорошей интуицией. И если о нём покатились такие слухи, я не верю, что это случилось без его ведома. Потому что ведь по сути дела это вызов: «Внимание, ареиты, я приехал к вам, чтобы провести самую дерзкую и незаконную операцию в вашей хилой истории: вывезти на Землю некоторое количество ваших сокровищ – реликтовых марстеклянных фигурок. Теперь вы это знаете, и попробуйте-ка поймать меня за руку!» Ручаюсь, что на Земле он заключил не одно пари, что у него всё получится, а мы останемся с носом.

– По-моему, – проговорил Тендер, – это было бы необычайно глупо. Не говоря уже о том, что – нахально. Что же, он нас ни во что не ставит?

– А он об этом просто не думал, – предположил Голенах. – Он любит эффектные заявления, если даже они сильно усложняют задачу.

– Вот уж не считаю, – сказал Усяго. – Если хотите знать моё мнение – это очень изящная дезинформация. Запущенная им, чтобы направить нас не по той тропе.

– Не понял, – отреагировал Тендер.

– Несложное рассуждение. Известно, чего он хочет: раздобыть реликты. И точно так же известно и другое: где можно до них добраться? На планете таких мест, как все знают, два: губернаторские сейфы, где хранятся те фигурки, какие уже удалось выменять у Нижних, – и сами Нижние пещеры, куда любому из нас доступ закрыт не только решением властей, что несерьёзно, но самой природой, – и это уже существенно: в атмосфере и температуре Нижних пещер ни один из нас и нам подобных не может прожить и пяти минут, если только он не в таком костюме, как мы, со всем его жизнеобеспечением; но в костюме туда пробраться человеку, не имеющему нашего опыта, просто невозможно – он застревает уже в тех лазах, что соединяют Верхние пещеры со Средними, – а чем ниже, тем эти проходы становятся теснее. Люди ведь всё-таки в среднем в полтора раза крупнее местных, тяжелее, да и кислорода потребляют куда больше. У этих ребят было время приспособиться: как предполагают наши умники, отступление с поверхности в недра длилось сотни тысяч – если только не миллионы лет. Если помните, нашим удалось расширить только один ход к Нижним, которым может воспользоваться человек в костюме; но он оборудован так, что там любая муха будет замечена и остановлена.

– Господи, да это всем известно.

– Конечно; но существует предположение, что сами Нижние ребята – во всяком случае, некоторые из них, – могут беспрепятственно подниматься наверх и тут вступать в контакты с нашими. Так вот: это всё болтовня. Для любого Нижнего это ещё опаснее, чем для нас – оказаться внизу без жизнеобеспечения. Им и трёх минут не выдержать.

– Что-то я не пойму, – сказал Тендер, умело объезжая большой камень, – к чему ты всё это излагаешь.

– Только чтобы подготовить вас к тому, – ответил Усяго, следуя за ним, – что сейчас мы наматываем эти километры зря. И тратим время. Потому что мы не найдём никаких следов, никаких признаков того, что Зеро Худог там был, с кем-то договаривался и что-то оттуда вынес. Это пустой номер, господа.

– Очень интересно, – с иронией молвил Голенах. – Непонятно только, почему ты решил объяснить всё это сейчас, когда мы уже почти подъехали, а не тогда, когда мы ещё не трогались в путь. Сэкономили бы и время, и ресурсы…

– Я тогда промолчал потому, – ответил Усяго, – что поездка эта была необходима. Какие-то, на мой взгляд, полпроцента вероятности всё-таки существуют – и мы едем для того, чтобы убедиться либо в том, что эти полпроцента ему удалось реализовать, либо же – и я в этом уверен – у него ничего не получилось. Только когда мы это установим, можно будет подумать о дальнейшем: где и каким образом Худог рассчитывает добраться до цели своего визита. Вы скажете, что об этом можно бы подумать уже сейчас. А я полагаю, что мы к этому ещё не готовы. Сперва нужно убедиться в том, что тот вариант никак не проходит; только тогда наше подсознание начнёт работать в нужном направлении.

С минуту все трое молчали, усердно нажимая на педали и внимательно следя за тем, что даже при желании нельзя было назвать дорогой.

– Слушай, – заговорил затем Голенах, – а ты не допускаешь, что этот самый Зеро вовсе не нас хочет надуть?

– Развей свою мысль.

– Всё очень просто. Даже наши таможенники едва не клюнули на его уловку, на какое-то время приняв имитации за оригиналы. А если так, то много ли окажется на Земле таких специалистов, кто сможет с уверенностью утверждать, что это не марстекло, а всего лишь продукт земной технологии? Если такие и найдутся, то Рамира к их числу явно не принадлежит. А ведь ему нужно убедить именно её, верно?

– Вряд ли.

– Почему ты так считаешь?

– Если бы речь шла только о ней, он взял бы одну, две, ну, от силы три фигурки; это, кроме всего прочего, лишний раз свидетельствовало бы о том, что привезены действительно редкости. А когда счёт идёт на дюжины… Не станем забывать, что, влюблённый или нет, Худог прежде всего деловой человек. И потому, даже решая важнейший личный вопрос, он не забудет об интересах дела. Конечно, ей он не предоставил бы права выбирать из дюжин; но на остальные нашёл бы покупателя – а скорее всего, он получил заказ ещё до полёта. Деловой подход? Да. Но – рискованный. Хотя бы потому, что вывезти две-три фигурки куда проще, чем такое количество. Не хочу сказать, что он не собирается вывезти имитации: ни один закон при этом не нарушается. Но для неё он, я уверен, хочет добыть именно настоящую редкость. Подлинник.

– Хотя только что мы вроде бы сошлись на том, что это ему не по силам. А впрочем, хитрить он умеет.

– И ни фига у него не выйдет, – произнёс Тендер с немалой долей злорадства в голосе. – В таких делах одних кудрей мало.

– Как знать. Вот доберёмся до пещер – попробуем в этом убедиться.

– Или разочароваться, – проворчал Голенах.

– Совершенно верно: или разочароваться. И начать с начала, – скептически заявил Тендер.

– Слушай, я забыл: сколько тебе ещё осталось до Земли? – как бы невзначай задал вопрос Усяго.

– Две недели. На «Цандере». Последний борт в этом сезоне.

– Ага, это хорошо, – сказал Усяго таким тоном, что непонятно было, к чему это слово относилось: к тому ли, что Тендер вернётся на родную планету, или к тому, что здесь они с Голенахом избавятся наконец от занудливого соседа. Не было, правда, гарантии, что новый окажется лучше, что его странности будут более благоприятными для общения. Люди без странностей на Марс вообще не прилетали, нормальные спокойно жили на Земле.

– Что именно хорошо? – не без подозрительности в голосе спросил Тендер.

– Полетишь в хорошей компании. Худог отправится тем же бортом, так что заведёшь полезное знакомство.

– Я тоже так думал, – согласился Тендер и поджал губы. – Не тут-то было. На базе я краем уха услышал, что он пытается заказать чартер, маленький кораблик придёт специально за ним.

– А вот если у нас не будет никаких накладок, – предложил Усяго, – может, ты успеешь попросить его, чтобы он взял тебя с собой. Выиграешь неделю времени. В такой ситуации это немало, помню, как у меня это было в своё время.

– К сожалению, – хмыкнул Тендер, – это вряд ли реализуемо. Борт за ним должен сесть через неделю, мы же просто не успеем вернуться. Конечно, если бы вместо этих велосипедов у нас были нормальные средства передвижения…

Со средствами передвижения на этой планете дела обстояли хуже, чем предполагалось при подготовке проекта «Освоение». Конечно, заранее было ясно, что двигатели внутреннего сгорания совершенно непригодны из-за отсутствия в атмосфере кислорода, да и тащить топливо в такую даль никак не окупалось. Отменялся весь воздушный транспорт: пока ещё не было таких летающих машин, которые могли бы уверенно опираться на слабую марсианскую атмосферу, для этого несущие поверхности на единицу веса должны были вдесятеро превышать по площади те крылья, что годились для Земли. Правда, масса самолёта могла быть значительно меньшей: нормы прочности тут были куда ниже.

Но ни одна из земных фирм не согласилась на разработку и постройку такой машины, поскольку речь шла о единичных экземплярах, иными словами – о производстве, убыточном по определению. Заинтересованные государства – спонсоры «Освоения» – начали переговоры о создании совместной транснациональной компании, которая взяла бы на себя решение транспортных проблем соседней планеты; проекта этого никто не отклонял, но переговоры шли ни шатко ни валко, поскольку денег на это у правительств не было, а частные инвесторы предпочитали вкладывать средства в куда более прибыльные проекты. Так что и по сей день марсбайк – тот же велосипед, по сути дела, только с повышенной проходимостью – оставался единственным транспортом, которым можно было пользоваться без особых сомнений, хотя ограниченность его возможностей была ясна всем заранее.

Однако даже при его малой скорости механизм этот в конце концов добирался до конца пути; так что к вечеру три ареита достигли наконец первой цели своей операции, иными словами – территории, обозначенной на картах как «Карст» – тот участок поверхности, где и находились входы в страну пещер, в самой глубокой части которых обитали ухитрившиеся выжить потомки древней цивилизации Марса – Нижний Народ.

Их ожидали: охрана входа была предупреждена по связи. И едва трое успели спешиться и – просто так, на всякий случай – запереть педальный механизм (опыт подсказывал, что дуреющие от скуки сторожа не прочь бывали прокатиться по окрестностям, пока владельцы находились в пещерах), как из-под входной арки, которую создала сама природа, люди лишь немного подправили для большего удобства, показались охранители, тоже втроём: правила предписывали встречать прибывающих равными силами – хотя до сих пор никаких осложнений посетители охране не доставляли. Навстречу Джокерам вышли поэтому начальник смены и два стража. Они были вооружены, как и полагалось, но оружие к бою не изготовили: все шестеро встретившихся знали друг друга давно и хорошо. Поздоровались. Перекинулись несколькими словами – о здоровье, о погоде, о последних новостях – местных и с Земли. И, не откладывая, перешли к делу.

– Мерс, – обратился Усяго к начальнику смены. – Сориентируй нас: кто и когда навещал вас последними?

– Штатная экскурсия – восемь землян и наш пещерник.

Пещерниками на местном жаргоне называли гидов, без которых никакая экскурсия не могла бы состояться.

– У вас должен был остаться список участников.

– Так и знал, что он тебе потребуется. На, держи.

– Дай-ка сюда, – сказал Тендер, считавшийся старшим патруля. Развернул сложенный вчетверо листок вечной бумаги: на этой планете бумага была высокоценным материалом, и каждый листок её использовался многократно – кроме разве что туалетной. Внимательно, неспешно прочитал. Поднял глаза на охранника:

– Не вижу тут имени «Зеро Худог».

Начальник смены пожал плечами:

– Значит, такого не было – вот и весь сказ.

– Вот как. А предпоследний заход?

– Три недели назад. Сам понимаешь: сейчас не туристический сезон. Вот через месяц…

– Через месяц пусть хоть потоп, – пробормотал внимательно слушавший Голенах, и все невольно усмехнулись: чего-чего, но потопа ожидать на Марсе уж никак не приходилось.

– Три недели назад его на Марсе просто не было, – пояснил Усяго охранникам. – Ладно, теперь подумайте серьёзно: а помимо экскурсии, индивидуально, кто-нибудь мог проникнуть в пещеры?

Ответ прозвучал не сразу, что уже само по себе указывало на отсутствие у охраны полной уверенности.

– А зачем бы кому-то это могло понадобиться? – как бы подумал вслух начальник. – Разве что ради спорта? На пари, что сходит и вернётся?

– Ну, скажем, хотя бы для встречи с Нижними.

Охранник покачал головой:

– На это даже никто из нас не отважился бы – а мы тут, сам знаешь, давно. Посуди сам: система ходов тут – самому хитрому лабиринту не сравниться, света – никакого, зато звук разлетается по всей Пещерии, словно она – единый мощный усилитель, если камешек падает даже в Нижних коридорах – звук такой, что кажется, что упало тут, в соседнем колене. Тут каждый костюм слышен за версту, каждый моторчик в нём поёт, так что если даже один из нас выходит на очередной обход, мы тут сидим и слушаем, как концерт. Да нет, попробовал бы кто-нибудь – мы его засекли и спеленали бы за несколько минут.

– И всё же, – сказал Усяго, – ты на вопрос не ответил. Ты объяснил, что такого происшествия не было – или, во всяком случае, вам об этом неизвестно. А ведь спрашивали тебя не об этом, а о том, возможно ли это в принципе. Итак?

Начальник смены пожевал губами, как бы пробуя предстоящий ответ на вкус.

– Ну знаешь, если говорить откровенно… Наверное, зависит от уровня мотивации. Это как арестант в тюрьме: теоретически оттуда сбежать нельзя, но он всё время только об этом и думает, его мотивы куда сильнее, чем у надзирателя, у которого много и других тем для размышления – и в конце концов практика опровергает теорию… Скажу тебе, Усяго, так: я не стал бы присягать в том, что такого не могло произойти. Хотя практически уверен: не было. Потому что не могу представить, как такое могло бы получиться. А почему, собственно, это вас так волнует? Вроде бы никаких ЧП тут не происходило, никого не убили, ничего не похитили, и так далее. Что – может, ожидается высокая инспекция? Так предупредите – мы тут наведём полный лоск.

– Да нет, об инспекции ничего сказать не можем, – ответил Тендер, и трое гостей переглянулись. – Ладно, если так. Пойдём вниз, на встречу с хозяевами, вас об этом должны были предупредить.

– Со связью у нас перебоев нет. Предъяви только лицензию: порядок есть порядок.

– Само собой, – согласился Тендер. Осторожно извлёк из внешнего кармана блестящую карточку. – Вот тебе документ.

Охранник кивнул, карточка прошла надлежащую проверку и исчезла в наружном кармане костюма, заключавшего в себе старшего смены.

– Надолго вы туда? Мне для журнала посещений нужно.

– Ну, точно сказать никто из нас не может, – ответил вместо Тендера Усяго. – Сейчас мы тут у вас немного пополним ресурс – чтобы вы за нас не беспокоились. Значит, предельный срок у нас будет – сам понимаешь, какой.

– Не могу же я записать, что вы ушли на две недели!

– Нет, конечно; Тендеру через две недели надо будет уже сидеть в корабельном салоне – у него истекает последний срок.

– Что, решил возвращаться на Землю? – с сомнением спросил охранник. – В эту чёртову суету? – Он покачал головой. – Я вот остался – и не жалею. Тут одни зори и закаты чего стоят!..

– Дело вкуса, – ответил Тендер хмуро. – В общем, отметь, что предполагаемое возвращение – через шесть часов. Но если и задержимся, паники не поднимайте: вы нас знаете. При возможности будем выходить на связь.

При последних словах возникло сразу шесть усмешек: всем было известно, что радиосвязь в пещерах не работала – глубоко под карстом залегал, видимо, магнитный железняк, и помехи превращали волны в неразложимый шум.

– Разве что голосом, – сказал страж. – В тех ходах, что в базальте.

– Веди, – ответил ему Тендер. – Где у вас тут зарядка? Я уже позабыл – за давностью лет…

– Отвык я от этих мест, даже не ожидал, что так всё позабылось, – бормотал себе под нос Усяго, осторожно, боком протискиваясь через узкую щель. – Ребята, берегите свои наряды: тут стены словно из кактусов сложены.

Они за первые полтора часа успели уже миновать Верхние пещеры и теперь пробирались ходами, соединявшими между собой залы и зальчики Среднего уровня. Трасса, по которой водили экскурсии, была куда удобнее – но и вдвое длиннее, так что Джокеры пошли предполагаемым коротким вариантом, полагаясь на удачу. Сейчас не было полной уверенности в том, что они идут нужными коридорами. В общем-то схема уровней была заложена во внутренний компьютер каждого костюма; однако было известно, что страна пещер не была чем-то раз и навсегда застывшим: сейсмографическая служба Освоителей нередко отмечала какие-то не очень сильные, скорее локальные, смещения грунта, обрушения одних ходов и возникновение других, так что гарантии в том, что группа идёт правильно, ни у кого не было.

– На какой глубине мы сейчас? – поинтересовался Голенах, замыкавший процессию.

Альтиметр был только у Тендера. Тендер включил подсветку.

– Две тысячи пятьсот.

– Выходит, центральный цирк должен быть где-то рядом. А не чувствуется.

Чем глубже они погружались, тем быстрее оживали в каждом ощущения, выработавшиеся ещё тогда, когда такие походы Джокеры совершали ежедневно; тогда все трое входили в состав исследовательской группы, деятельность которой прекратилась сразу же после того, как было обнаружено совершенно неожиданное: Нижний Народ. В число приобретенных тогда свойств входило и ощущение близости пустот. Сейчас его не было, ход, то немного расширяясь, то резко сужаясь, уходил всё дальше.

– Впечатление такое, что мы попали в кишечник папы-Марса, – сказал Тендер. – Пора бы оказаться и в желудке – пока нас совсем не переварили.

– Там как раз и пойдёт переваривание, – откликнулся Усяго. – Но только я в это не верю. Там не может быть так красиво.

И в самом деле: длинные конусы костюмных фар чуть ли не на каждом шагу заставляли низкие своды вспыхивать всеми цветами радуги, словно ход был усеян драгоценными камнями. Впрочем, может, оно так и было – но убедиться в этом не представлялось возможности: в местах обитания Нижнего Народа какие-либо исследования, не говоря уже о разработке, были строго-настрого запрещены. Хотя – годы тому назад нашлись охотники рискнуть. Большая часть их была поймана на месте преступления, скрыться от охраны удалось лишь двоим – но на поверхности планеты они никогда больше не появились; об их судьбе пытались навести справки у Нижних, однако их переговорщики неизменно выражали лишь полное неведение и вообще непонимание вопроса, так что в конце концов пришлось махнуть рукой.

– Ну что, не пахнет ещё пустотой? – спросил Тендер Усяго, чьё восприятие недр было развито сильнее, чем у его коллег.

– Пустотой – нет, – ответил тот после паузы. – А вот жизнью – определённо. Мне кажется, они нас пасут ещё с верхнего уровня. Но почему-то до сих пор не проявляются, раньше они так не поступали.

– Ввязались мы в приключения на свою голову, – пробормотал Голенах. – Может, у них выработалась способность к людоедству?

– Не хотелось бы, – откликнулся Тендер.

– Тихо! – скомандовал Усяго, к которому здесь, в карсте, как-то само собой перешло руководство группой. – Они рядом.

– Ну, наших частот им не услышать, – возразил Голенах.

– Я сказал – тихо!

И после коротенькой паузы:

– Гасим огни. Включаем инфрасвет. Вот они.

Прошла всё же секунда-другая, пока зрение людей не переключилось полностью на ночное видение. Но и за эти мгновения трое представителей Нижнего Народа оказались рядом, совсем вплотную, так что их характерное излучение стало восприниматься даже через костюмную изоляцию.

Как и всегда, даже при таком свете обитатели Нижних пещер воспринимались, как белесые и не очень чётко очерченные фигуры, ростом и сложением уступающие людям, но обладающие той быстротой плавных движений, которая заставляла порой терять их из виду, даже когда они находились рядом – вот как сейчас. Впрочем, эти трое были видны более чётко, чем обычно, – потому, вернее всего, что были одеты в земные костюмы, только без шлемов. Костюмы выглядели совсем новыми – значит, недавно был произведен очередной обмен? А облачились в них Нижние, конечно, потому, что здесь, в Средних пещерах, хотя и в нижней их части, обитателям Глубины было холодно, очень холодно.

Несколько секунд хозяева и гости безмолвно и бездвижно стояли друг против друга; такие секунды полного покоя были предусмотрены выработавшимся за годы ритуалом общения – они показывали, что ни одна из сторон не расположена к применению силы, но хочет лишь переговоров. Причём право открытия их всегда принадлежало хозяевам.

И они им воспользовались. Послышалось лёгкое стрекотание, без труда уловленное внешними микрофонами костюмов и тут же пропущенное через программу перевода. В ее разработке Усяго принадлежала немалая роль; музыкант в своей прежней, земной жизни, он обладал абсолютным слухом, необходимым для понимания языка Нижних, где едва заметное изменение тона порой переворачивало весь смысл фразы. Он единственный смог бы понять сказанное и без компьютерной помощи; но для верности позволял программе работать параллельно с его собственным восприятием.

– Мы рады видеть другую жизнь, – так перевелась первая фраза Нижнего – традиционное приветствие, с которого неизбежно начиналось любое общение между Верхом и Низом, Землёй и Марсом.

– Мы рады видеть вас в благополучии, – не замедлил Усяго с ответом.

– Если вас постигла беда и вы ищете помощи и спасения, мы готовы сделать для вас хорошее.

И это тоже был ритуал – но уже более близкий к реальности. Нижний народ верил, издавна и непреклонно, что поверхность планеты была местом, где постоянно возникали угрозы, происходили несчастья, где нельзя было жить из-за невозможности дышать, смертельного мороза и солнечного излучения, которого они совершенно не переносили. Что удивительного: они обходились без светила уже сотни тысяч лет, было время утратить способность противостоять ультрафиолету.

– Мы бесконечно благодарны вам за участие и сочувствие. Но нас не постигала беда, и мы не ищем спасения. Однако нуждаемся в вашей помощи, которая, мы уверены, не доставит вам никаких затруднений.

После едва уловимого молчания (Усяго знал, что за эти мгновения между тремя хозяевами произошёл оживлённый обмен мнениями – без единого звука, разумеется: способностью к телепатическому общению Нижние обладали, надо полагать, уже очень давно) их главный переговорщик заговорил снова:

– Почему вы не пришли за нашей помощью широким путём, а двинулись Тропой немногих?

Ответ был готов заранее:

– За много лет мы никогда ничего не слышали об этой тропе. Вы только что дали нам первое знание о ней.

Снова пауза – обмен мнениями. И вопрос:

– Куда вы хотели прийти этой тропой?

– Мы просто заблудились. Не понимаете? Где-то свернули не туда. И сами не знали, где находимся…

Очертания трёх фигур чуть завибрировали, силуэты слегка размылись. Это было равнозначно земному смеху, даже хохоту.

– Как можно свернуть не туда? Ходы меняются нечасто, так что заранее известно, куда приведёт каждый из них. Верхний свет лишает вас памяти и сообразительности.

«Верхний свет» – Солнце, иными словами.

– Я уверен, что ты прав, человек тепла. – Именно таким было самоназвание Нижних – в буквальном переводе; «Нижние» – так они себя никогда не называли, потому что не воспринимали место своего обитания как низ: для них это был главный, единственно нормальный уровень. – Но я свидетельствую: у нас не было желания идти именно по этой тропе. Так получилось.

– Обитающий в Центре покарает тебя, если ты кривишь душой…

Ну, да. «Обитающий в центре планеты». Источник тепла, а также наверняка – воды и воздуха, которым можно дышать. Для землян в недрах – ад и сатана. Для Нижних – податель всего, Бог.

– …Но мы верим тебе. Теперь расскажи, какая вам нужна помощь, и мы решим, куда будет лучше направиться.

Наконец-то дошло до дела.

– Мы решим, куда направиться, после того, как ты позволишь мне задать вопросы – и ответишь на них.

– Спрашивай.

– На вас новые костюмы. Они у вас недавно?

– Я не понял, о чём ты спрашиваешь.

Да, конечно. Вот что значит – надолго выпасть из общения. Мы ведь и по сей день не знаем, как Нижние воспринимают время, если воспринимают вообще. Это и естественно: у них нет смены дня и ночи, нет времён года, счёт времени – если он ведётся – не может быть привязан ни к каким внешним точкам отсчёта, устанавливающим периодичность. А где нет циклов – там можно обходиться и без Хроноса… Разве что у них есть какой-то внутренний ритм, как и у всего живого. Когда-то они ложатся спать, когда-то, в соответствии с ним, пробуждаются – хотя эти, условно говоря, ночи и дни для разных особей могут иметь различную протяжённость. Ну ладно, сейчас не до этого.

– Я неправильно спросил. Сколько раз вы ложились спать и вставали после того, как эти костюмы у вас появились?

– Кто из нас? Нас тут трое, и каждый ложится и встаёт по-своему – когда ему нужно. Я – так, он – иначе, другой – ещё иначе.

А, вот! Сообразил, наконец, к чему привязаться.

– Скажи мне: едите ли вы сейчас живущих в воде?

– Сейчас? Едим.

– Сколько хотите – или их осталось уже мало?

– Сколько хотим. После лова ещё не съедено и половины.

Вот он – отсчёт. Лов – не занятие одиночек, на него выходят все, кто способен принять участие.

– Эти костюмы вам принесли до лова – или уже после него?

Пауза: вспоминают.

– После. Да, да, после. Или до. Нам трудно ответить.

Вот и пойми. Но всё равно, думай дальше. Ты знал когда-то, надолго ли им хватает одного улова. Да, вспомнил: на две недели. Во всяком случае, так было тогда. Но за минувшие годы они не могли ни заметно размножиться, ни сократиться – если бы их посетил, скажем, мор, до нас бы это дошло. Значит, так: неделю назад у них этих костюмов ещё не было? Ну что же, вполне может быть…

– На лов вы ходили уже в этих костюмах?

– Там нет холода. Ходим, как живём.

Голяком, значит. Мог бы и сам сообразить.

– Скажи: костюмы вам принесли те Верхние, кто всегда приносит что-то для обмена?

Силуэты хозяев снова стали расплываться: похоже, человек сказал что-то, нелепое до смешного.

– Как мне знать это? – был ответ. – Вы все одинаковы.

Фу. Действительно, вопрос глупый. Они ведь видят только костюмы, а слышат – или как-то по-другому воспринимают, всё равно, – лишь голоса компьютерных переводчиков, то есть по сути – один и тот же голос. Вернее, имитацию голоса.

– Значит, не знаете. Тогда скажи вот что: вам принесли только костюмы? Или ещё и еду?

– Костюмы, да. Еда – нет.

Ага, уже теплее: нормальный ареит обязательно прихватил бы хоть немного еды. Она всегда радует Нижних больше, чем костюмы, хотя бы потому, что наверх, ближе к холоду, они поднимаются редко, а есть желательно каждый день – во всяком случае, периодически.

Есть надо периодически. Вот тебе и основа цикличности!

– Сколько раз ты ел после того, как получил костюм?

– Сколько хотелось.

Снова сорвалось. Какой-то этот Нижний уж слишком тупой. Или наоборот – ушлый? Хитрит – потому, что понимает или хотя бы чувствует: что-то в этой последней их сделке, принесшей им новые костюмы, сделано неправильно. Но признавать не хочет; может быть, боится, что полученное надо будет отдать, а то, что за него заплатили, уже не вернуть?

– Но ты должен знать: что вы отдали в обмен за костюмы?

Ответ оказался совершенно неожиданным:

– Верхний, вам больше нельзя быть здесь. Идите туда, откуда пришли.

Вот тебе раз!

– Почему? Что случилось?

– Нам уже нехорошо здесь. Пора в тепло.

– Постой! Последний вопрос: тот Верхний принёс костюмы по широкой дороге? Или по другой тропе?

– Пришёл, как знал. Тихо.

– Так всё-таки…

Усяго не сразу понял, что обращается к пустоте: только что перед ними стояли трое – и вот уже никого. Как растаяли. Словно их и не было.

– Знает кошка, чьё мясо съела, – как бы подводя итог, проговорил Тендер.

– Ничего. Отрицательный результат тоже важен для науки, – ответил ему Усяго. – И кое-что мы всё же установили. Первое: мы оказались на какой-то тропе, а всякая тропа куда-то да ведёт. Второе: партнёр по последней сделке вряд ли пришёл по широкой дороге – то есть не так, как обычно ходят наши торговцы. Почему? Скорее всего, не хотел лишних встреч и вообще огласки. И третье: почему Нижние предположили – или поняли, – что в этой сделке что-то не так? Пока на ум приходит только одна причина: контрагент попросил их не рассказывать об этом обмене. Наши этого никогда не делают – хотя бы потому, что любая их операция известна в Губернаторстве заранее, с момента, когда выдаётся лицензия. Они пообещали молчать – и честно выполнили обещание. Потому и ушли.

– Жаль, – сказал Голенах, – что не успели задержать их.

– Скорее наоборот, – не согласился Усяго.

– Почему?

– Они ведь хотели нас выпроводить. Когда это сразу не удалось, предпочли исчезнуть. Потому что боялись новых вопросов: видишь ли, врать они не привыкли – разучились, наверное, за тысячелетия, поскольку тут им такое искусство не нужно: все всё видят, этнос малочисленный, и жизнь происходит на глазах всего общества.

– Ну, и какой от этого для нас прок?

– А такой, что мы получили фактическую свободу действий. И вместо того, чтобы возвращаться наверх, пойдём по этой самой тропе дальше.

– Но они наверняка будут и дальше следить за нами.

– Пусть себе. Но они постараются избегать контактов с нами – чтобы снова не пришлось отвечать на вопросы.

– Они просто пошлют нас подальше, если мы продолжим спрашивать.

– Нет – потому что этого они просто не умеют. Видимо, какие-то правила не позволяют им оставлять вопросы без ответов – потому, быть может, что сами они не задают пустых вопросов, а только по делу. Так что уверен: останавливать нас они не станут. Тем более применять силу: если бы у них сила была аргументом, этнос давно вымер бы. Так что мы спокойно пойдём дальше.

– А смысл?

– По сути, для этого мы сюда и пришли. Прикинем: семьдесят шансов из ста – за то, что участником последней сделки был Зеро Худог: мы ведь знаем, что никто из постоянных обменщиков за последние две недели сюда не ходил и сделок не заключал. Тем более что сделка должна храниться в тайне. Дальше: пришёл он сюда не обычным путём – иначе охрана была бы в курсе. Вывод может быть один: существуют и другие входы с поверхности, о которых нам официально ничего не известно, но кто-то их знает. Теперь давайте вспомним, что для Зеро это второе посещение Марса; первый раз – полгода назад – он приезжал сюда как свободный исследователь. И накрутил в этом районе немало километров на марсбайке. Почему бы ему не найти один из неизвестных нам входов?

– Возможно, – согласился Тендер. – Но откуда у тебя уверенность в том, что именно эта тропа приведёт нас к тому, который мы хотим найти?

– Меня убедили в этом встреченные нами Нижние.

– Каким образом?

– Именно тем, что они сразу вышли на нас. Оказались поблизости. Почему? Это не грибные места, здесь, как все мы видели, никакой живности нет. А они вышли в эти коридоры – к тому же, поднялись в костюмах, то есть не случайно забрели, так высоко они вообще забираются только по серьёзной необходимости – ещё до того, как мы начали спускаться. Значит – ждали чего-то. Или кого-то.

– Но Зеро сейчас на Базе…

– Не забудь: представление о времени у них весьма слабое. И они наверняка стали поджидать его сразу же после того, как он поднялся после той сделки, и будут ждать до следующего прихода. А следовательно – он обещал прийти.

– Ну и что – мы тоже станем ждать его? – спросил Тендер.

Голенах усмехнулся:

– Репатриант боится просрочить медвизу.

– Может быть, и боюсь, – хмуро ответил Тендер.

– Ты бы тоже боялся, если бы тебя на Земле ждала любимая женщина, – уверенно сказал Усяго.

– Ну, я-то жду, когда они станут прилетать сюда, – сказал Голенах. – Надеюсь дожить до этих светлых дней.

– Ну, пошёл трёп, – констатировал Усяго. – Пошли. Мы-то знаем, почём нынче время. Включаем свет.

Они двинулись в том же направлении, в каком шли до встречи с Нижними, продолжая разговаривать на ходу.

– Зачем ему приходить ещё? – подумал вслух Голенах. – Если они уже сторговались…

– Сторговались – не значит «завершили сделку», – заметил Усяго.

– Ты думаешь? Но костюмы у них, мы видели…

– Конечно. Не таскаться же ему было с ними туда-сюда-обратно. Но это вовсе не значит, что он уже получил за них то, что хотел. Нижние ведь не ожидали этой сделки. А у них не скапливаются большие запасы их изделий: наши бизнесмены уже уловили ритм, у них-то с восприятием времени всё в порядке, они появляются тут тогда, когда очередная партия должна быть готова – и давно уже ни разу не ошибались. Так что здешним мастерам нужно было ещё поработать, чтобы набрать нужное количество фигурок. Он прикинул, сколько времени им на это потребуется.

– И сколько же, по-твоему?

– Если исходить из рыночной цены одного костюма, меновую стоимость трёх они могут произвести за неделю – ну, за десять дней. А до отхода борта – две недели.

– Вчера было две, – поправил Тендер. – Сегодня – тринадцать дней.

– Пусть так. Значит, до его второго визита – от недели до декады. И за это время мы должны со всем разобраться и решить, что и как будем делать.

– Вязать – чего же ещё, – заявил Голенах.

– Может быть, и так… Но эту проблему решим, когда она возникнет. А пока нам нужно найти выход. И по ощущениям – он не так уж далеко.

– Вряд ли, – не согласился Тендер. – Мы всё ещё спускаемся – а к выходу должен начаться подъём, разве не так?

– Не обязательно, – сказал Усяго. – Я не думаю, что выход этот лежит на поверхности.

– Где же ещё?

– В этих окрестностях, как ты должен помнить, – два глубоких кратера, и один из них – тот, что в километре от ближнего, – имеет глубину около километра. А тропа если и пойдёт вверх, то, думаю, непосредственно под ним – и круто.

– Ты считаешь, что выход именно там?

– Вот дойдём – увидим. Чем быстрее дойдём, тем скорее убедимся. Так что прибавим ходу.

– Что, у нас времени мало, что ли? – спросил Голенах, не любивший ходить быстро.

– Думаешь, там, у выхода, всё закончится? – спросил Усяго. – Скорее всего, только начнётся. А мы там окажемся без транспорта – во всяком случае, на первое время. Поэтому давайте поторопимся. Ничего, там отдохнём.

Голенах недовольно проворчал что-то под нос, однако зашагал быстрее, поспевая за успевшими уйти вперёд коллегами.

– Пророк ты никудышный, – сказал Голенах Усяго. – «Там отдохнём»! Тут, что ли, ты собирался?

Но в голосе говорившего не прозвучало неудовольствия. Скорее наоборот.

– А невысоко он нас ценит, – заметил Тендер. – Иначе зарыл бы поглубже, и следы позаботился замёсти.

– Что удивительного: на Земле принято считать, что здесь оседает только то, что для Земли непригодно, – откликнулся Усяго. – И мы в том числе.

– Ну, Тендер-то не осядет, – сказал Голенах. – Он уже не днями, а часами считает, сколько ему здесь осталось терпеть.

– Что вы ко мне привязались? – спросил Тендер мрачно. – Давайте-ка займёмся делом.

Здесь – на поверхности, пусть и на дне глубокого кратера, но всё же при дневном свете, видя небо над головой, он снова почувствовал себя старшим.

– Да, – согласился Усяго. – Найти мы нашли. Теперь надо решить – что с этим делать.

Они стояли, образуя как бы равносторонний треугольник, в центре которого лежал только что извлечённый из неглубокой расселины контейнер, как две капли воды похожий на тот, что был оставлен Зеро Худогом на таможенном складе и должен был в скором будущем улететь на Землю вместе с его владельцем.

– Посмотреть, что там внутри, – сказал Голенах. – Чего же ещё?

– Ну, – возразил Тендер, – тут-то он подстраховался куда как серьёзно. А?

Спорить было не о чем: два кодовых замка можно было бы открыть только при помощи соответствующих карточек, которых у патруля, естественно, не было; кроме того, на крышку был выведен, как у большинства ёмкостей этого класса, индикатор отпираний-запираний; возможно, существовала и сигнализация против взлома, но здесь она вроде бы не являлась серьёзным препятствием. Хотя – если сигнал пойдёт в эфир и владелец примет его, то будет, самое малое, предупреждён о том, что спрятанное им имущество обнаружено. И поведёт себя соответственно, иными словами – в очередной раз выскользнет из рук, хотя бы отказавшись от продолжения задуманной им операции.

– Твоё мнение, Ус? – поинтересовался Голенах. – Похоже, мы попали в цугцванг?

– М-м… – промычал Усяго. – Пожалуй, не совсем так. Гол, тебе эта сторона ближе: какие батареи у него тут стоят для питания всего этого? Какой у них ресурс?

Настала очередь Голенаха размышлять.

– Самое малое – неделя, – наконец уверенно заявил он. – К концу её может возникнуть опасность, что замки не сработают при отпирании: не будет энергии.

– Значит, – заключил вместо него Тендер, – Зеро явится сюда до конца недели. Логично?

– Нет, – ответил Усяго. – Скорее – наоборот.

– Это ещё почему?

– Давай порассуждаем. Мы предполагали, что Зеро ещё не получил условленной платы за свои костюмы и поспешит сюда, чтобы с ним рассчитались побыстрее. Контейнер был у него с собой, и он, уходя, укрыл его здесь, чтобы использовать, когда вновь явится и получит своё. Потому что, кроме всего прочего, ему нужно было бы, чтобы ёмкость исправно открывалась и запиралась.

– Разве не так?

– Может быть и другой вариант. А именно: условленную плату он получил сразу.

– Думаешь?

– Попробуй поднять эту штуку.

Тендер приподнял контейнер. И сказал:

– М-да. Можно поручиться, что он далеко не пустой.

– Вот-вот. А ты ведь не думаешь, что он таскает с собой балласт?

– Он не идиот. Но если ты прав – почему он оставил это здесь, а не забрал сразу с собой?

– У него, в лучшем случае, был только марсбайк, а на нём если и можно увезти такой груз, то укрыть его от взглядов уж никак нельзя. Ну, а он, понятно, очень не хотел засвечивать эту свою добычу.

– Предположим, так оно и было. Но для чего ему дожидаться, пока не сядут окончательно батарейки? Не лучше ли…

– Не лучше.

– Объясни.

– Слушайте внимательно… Оставляя эту ёмкость здесь, Зеро наверняка подсчитал, какой ресурс ещё оставался у батарей. И получалась неделя, верно, Гол? Но вот тут он совершил ошибку. Не обратил внимания на индикатор полей, а может быть, просто не запасся им для этого похода. А я сразу обратил внимание вот на что: здесь, на дне кратера, уровень совсем другой. И батареи садятся раза в три, а то и в четыре быстрее, чем при нормальном фоне.

– Я об этом подумал, – кивнул Голенах.

– Значит, по моим прикидкам, они уже на последнем издыхании.

– А вот мы сейчас замерим, – сказал Голенах, открывая левый, инструментальный карман своего костюма.

– Только осторожно! – предупредил Тендер. – Чтобы он не засигналил!

– Не впервой с трубкой на крыше, – не очень понятно откликнулся Голенах, налепляя на крышку контейнера электроды. Потом с минуту колдовал с кнопками на поясе.

– Так и есть. Но ещё часов на двенадцать их хватит.

– А можешь ты простимулировать их разрядку?

– Стоп, стоп, – поднял руку Тендер. – По твоей же гипотезе получается, что мы этим ему только поможем!

– Но он не будет об этом знать.

– Ты уверен? А если контейнер постоянно информирует его о своём состоянии?

– Конечно, его компьютер это делает. Но, я думаю, Зеро успел уже убедиться, что помехи тут, в кратере, с которыми он вовремя не посчитался, забивают любую информацию, исходящую отсюда. И даже… Вот как вы меня слышите?

– Фильтры на пределе, – откликнулся Тендер.

– Присоединяюсь, – согласился Голенах.

– Ну вот. А ведь мы – в шаге друг от друга, да и кваркотроника у нас в костюмах помощнее. Так что он не услышит, а и услышав, не поймёт. Так что – давай, Гол, работай. Мне не терпится заглянуть, чем же ему заплатили.

– Как будто мы не знаем! – сказал Тендер. – Марстеклом, конечно. Да он ничего другого и не взял бы.

– Что же, полезно бывает и убедиться в том, что заранее известно. Давай, Гол. Потому что у нас могут возникнуть непредвиденные расходы времени. Не медли.

Голенах и не собирался медлить; и всё же прошло полчаса, прежде чем он проговорил, снимая электроды с крышки:

– Ну вот, сейчас в нём напряжения меньше, чем в любом булыжнике.

– Теперь моя очередь, – сказал Усяго, вынимая свои инструменты и склоняясь к замкам настолько, насколько позволял костюм.

Но и ему пришлось повозиться больше двадцати минут, прежде чем удалось откинуть тяжёлую крышку без всяких возражений со стороны контейнера.

– Ну вот, – сказал Усяго. – Любуйтесь.

Минуты две все трое молчали, не отрывая глаз от увиденного. Потом переглянулись, и Усяго осторожно опустил крышку.

– Поняли? – спросил он и, не дожидаясь ответов, продолжил: – Теперь, когда мы понимаем, что к чему, нам придётся сделать вот что: ты, Гол, на пределе сил беги к нашим марсбайкам. Оседлай один и спеши на Базу. Там без лишнего шума подъедешь в артель «Ареопаг»…

Усяго объяснял никак не меньше трёх минут. За это время выражение лиц двух его спутников изменилось от недоверчиво-иронического до уверенно-весёлого. Хотя лиц их никто не мог видеть.

– Ну, что же, – откликнулся Тендер, когда Усяго завершил длинный монолог. – Приходится признать, что Голенах прав.

– В чём бы это, интересно? – Похоже, Усяго обиделся всерьёз.

– Он ведь сразу сказал, что обещанный тобой отдых здесь проедет мимо. Разве так не получилось?

– Это относится только лично к нему, – не согласился Усяго. – Что делать, быть самым младшим всегда тяжело. А нам с тобой останется совершить последнее на данном этапе усилие: вернуть эту штуку на место и подняться на гребень кратера. Там и устроимся для ожидания гостя.

– Разве здесь не надёжнее? Никто нас не видит, и…

– Здесь мы и сами через час-другой можем остаться с пустыми батареями. Тебе не терпится испытать спасательный комплект?

– Ох, нет, конечно.

– Значит – делаем, как я сказал.

Голенах вернулся даже раньше, чем ожидалось: к вечеру. Усяго вздохнул облегчённо:

– Я тут подумал: Зеро всё-таки человек с интуицией; значит, не станет выжидать до последнего, может даже и этой ночью нагрянуть. Покажи-ка, чего ты там насобирал?

– Всё, что мог, – ответил Голенах кратко, с некоторым усилием снимая с багажника марсбайка объёмистый и, видимо, тяжёлый ящик.

– Открой.

Привезенное внимательно осмотрели Усяго и Тендер, покинувший на краткий миг наблюдательный пункт.

– Годится, – решил Усяго. – Если только по весу приблизительно соответствует.

– Обижаешь, – оскорбился Голенах. – Ручаюсь – совпадает в пределах десяти граммов.

– Это я для порядка сказал. Новости есть на Базе?

– По нашему делу? Одна. Но интересная. Чартер за Худогом не придёт: на Земле нет сейчас свободных бортов, все в разгоне. Так что отсюда он улетит общим порядком.

– Хорошо: не придется корректировать наши планы. Ну что же, приступим?

И он вытащил из расселины криминальный контейнер.

Справились быстро, никаких осложнений не возникло. Снова водворили контейнер в то, что очень условно можно было назвать тайником. Привезенный ящик снова водрузили на багажник.

– Ну что, репатриант, твоя очередь везти? – полувопросительным тоном проговорил Усяго. – И сюда можешь не возвращаться. Зафиксировать его мы и вдвоём сумеем, а тебе, пожалуй, пришло время укладываться, настраиваться на дальнюю дорогу. Только перед тем не забудь навестить таможню, предупредить, чтобы они там не стали поднимать шума. Успокой их: все меры приняты, и никакого ущерба Марс не понесёт.

– А по-моему, его брать надо, – не согласился Голенах. – Если будет видимость, что он всё провернул удачно, найдётся немало охотников повторить. Нам это нужно?

– Этого нам не нужно, – ответил Усяго сразу же, – и потому такой видимости не будет. Чем это всё завершилось, станет известно сразу же после того, как земная таможня досмотрит его багаж – и убедится… Если его вязать – всё равно, тут или на Матушке, кое у кого он выйдет в герои. Кстати, Тендер будет на том же борту; он нам потом сообщит, как это всё произойдёт. Сообщишь?

– Ещё неизвестно… – проворчал Тендер.

– Ты это о чём?

– Да так просто.

– Если так просто, то садись в седло и крути педали. И выбирай дорогу потщательнее. Что с твоим грузом делать – сам знаешь. Не пожалей только времени, чтобы всё оформить как положено. Иначе сюда уже следующим рейсом доставят целую собачью стаю – чтобы на нас понавешать.

– Не учи учёного, – ответил Тендер, но как-то без обиды и без энтузиазма. Сел в седло. Со вздохом сказал: – Ну, счастливо оставаться, эмигранты. Может, ещё увидимся.

– На экране, – откликнулся Голенах. – Передавай привет Земле. И твоей даме сердца, конечно. От одиноких и тоскующих по женской ласке марсиан.

И даже помахал рукой вслед удаляющемуся марсбайку, который в наступающих сумерках уже трудно было различить.

– Ступай на пост, – распорядился Усяго, теперь уже бесспорный командир. – И включи инфрасвет, иначе прозеваешь.

– Да не явится он сегодня, – уверенно сказал Голенах. – да и насчёт завтра я не уверен. Нам тут ещё придётся поскучать.

– Хорошо бы, – откликнулся Усяго едва ли не мечтательно. – Но чудится мне, что на этот раз нам такое не светит. А светит нам…

– Чёрт! – пробормотал Голенах.

– Ты о чём?

– Да Зеро нам светит. Вижу его. Давит на педали, как слон. И ещё с прицепом на буксире. Двуколка. На жёсткой сцепке.

– А я что говорил? – откликнулся Усяго удовлетворённо.

– Слушай, мне вдруг пришло в голову: а замки-то мы заперли?

– Я сам запирал.

– Камень с души. А я уже испугался было.

Нечего было и думать взобраться по внешнему склону кратера на марсбайке, да ещё с прицепом; впрочем, даже удайся такое – спускаться по куда более крутому склону внутрь кратера было бы просто опасно.

Так что было заранее ясно: свой транспорт Зеро оставит внизу, дальше двинется пешком. И обратно – тоже; интересно, а как у него получится обратный подъём с весьма увесистым контейнером в обнимку?

Усяго был уверен, что получится нормально: Зеро всегда и все свои операции технически обеспечивал безукоризненно. И сейчас, когда он возвращался по внутреннему склону кратера, включив механику костюма на полную мощность, так что передачи порой даже поскрипывали при критических усилиях, Усяго убедился, что груз не покоился в объятиях своего владельца, с ним и в самом деле было бы невозможно одолеть склон даже на пределе усилий; тяжёлый контейнер был укреплён – надёжно, видимо – на приземистых салазках, так что на долю Худога оставалась лишь роль тягача, с которой он более или менее успешно и справлялся. Вжавшимся в каменную россыпь наблюдателям осталось только проследить за тем, как осторожно – на этот раз уже пустив салазки перед собой – Зеро спустился, перевалив через гребень, и по внешнему склону без приключений добрался до марсбайка; там он – не сразу, правда, но только со второй попытки – перегрузил контейнер на прицеп, закрепил, поверх положил салазки и закрепил их тоже. Минуты три отдыхал, одновременно внимательно оглядывая местность. Когда его инфрафара на секунды задержалась, а её незримый луч оказался направленным в сторону затаившихся Джокеров, те непроизвольно даже затаили дыхание; тревога, однако, была напрасной – камни укрывали их надёжно. Когда выглянули в следующий раз – Зеро со своим транспортом был уже едва различим на каменистой равнине.

– Ну, всё, – сказал Усяго, поднимаясь. – Теперь единственное, что нам остаётся, – это оказаться на Базе прежде, чем там появится он.

– Были бы наши марсбайки при нас… Ему нормальной скорости не развить, мы бы обогнали его вдвое.

– Но их нет. А пешком нам его не обставить – даже если побежим. Вывод?

– Очевиден: возвращаться тем же путём, каким пришли. Или ты думаешь иначе?

– Других решений просто нет. На этот раз пойдём быстрее: мой комп записал маршрут на фоне общего плана.

– Я тоже догадался сделать это.

– И всё равно – придётся бежать везде, где трасса позволит. Ты готов?

– Жду только команды.

– Бегом – марш!

Зеро Худог перевел дух только тогда, когда смог с уверенностью сказать: до сих пор всё прошло благополучно. И когда он уезжал с Базы, и теперь, когда возвращался, никто не остановил его, даже вообще не заметил. Марс хорош тем, подумал он, что здесь не бывает праздных гуляк – слишком дорогое удовольствие – и никаких наружных работ не ведётся по ночам: правила безопасности совершенно исключают такую возможность. Так что обитатели планеты, и постоянные, и временные, с наступлением темноты залезают под свои колпаки и колпачки, где обедают или ужинают, смотрят записи, а если повезёт – то и прямые трансляции с Земли (впрочем, местные этого не любят), играют кто в карты, кто в шахматы, меньшая часть исчезает в тренировочном зале, чтобы наработать обязательный балл активности, – одним словом, поверхность пустеет, и это очень хорошо.

Остановившись на стартовом поле, он ещё несколько минут пребывал в неподвижности, внимательно оглядываясь и ожидая, когда дыхание придёт в норму. Странно: работает ведь главным образом костюм, а не ты, и всё же – устаёшь как собака. Почему бы? А, впрочем, какая разница?

Он попытался даже вытереть проступивший на лбу пот. Естественно, шлем не позволил этого. Могли бы придумать что-нибудь… Хотя теперь это уже всё равно: скоро он снимет костюм в последний раз, сдаст его местному агенту – это случится уже на борту готового к старту корабля – и сможет на долгие годы, а может и навсегда, забыть и о самой этой планете, и о ненормальных условиях жизни на ней.

Но до этого придётся сделать ещё кое-что. Самое, может быть, трудное, чтобы не сказать – опасное во всём его плане. И выполнить эту заключительную фазу операции надо именно сейчас. Хотя всё идёт вроде бы нормально, однако не следует полагаться на внешнее благополучие; есть благоприятный момент – используй его, другого может и не быть.

А сейчас момент был именно благоприятным: ещё до похода к кратеру Зеро узнал (это обошлось не очень дёшево), что нынче вечером генерал-губернатор собирает совещание руководителей проекта «Освоение». Там будет и директор таможни, естественно. Значит, на дежурстве останется один только инспектор. А к концу дня они расслабляются, клиентура иссякает, и дежурный, вместо того чтобы совершать регулярные обходы служебных помещений (как полагается по правилам) сидит в зале и что-нибудь читает, слушает или просто дремлет. Лучшего нельзя придумать при всём желании.

Размышляя так, Зеро осторожно снял салазки, затем перегрузил на них контейнер, закрепил. До нужного места оставалось не более тридцати метров, и поверхность стартового поля была – для удобства и космического, и местного транспорта – тщательно выровнена. Так что не придётся даже серьёзно напрягаться.

Он расстегнул левый поясной карман костюма. Вынул «Сезам» – так называлось у профессионалов устройство, отпиравшее практически все современные запоры. Осмотрел, вернул на место. Впрягся в салазки и медленно, по сантиметру, стронул их с места. Салазки заскользили без скрипа, даже без шороха: таким был сплав, из которого изготовлялись полозья. Очень хорошо.

Тридцать метров. Две минуты.

Без происшествий. Вот и ворота таможенного склада. А в одной их створке – небольшая калитка. Для него – вполне достаточная.

Он остановился. Извлёк «Сезам». Нашарил выход замка. И включил.

Прибор возился с запирающей системой почти целую минуту. Это долго. Но всё же отпер совершенно бесшумно.

В складе было темно. Однако дорогу к своему контейнеру Зеро помнил. Ещё в первое посещение склада были скрупулёзно подсчитаны шаги и намертво вписан в память каждый поворот.

Салазки скользили за ним по-прежнему бесшумно. Слава их изготовителям.

Наконец он остановился. Контейнер должен был находиться тут – на стеллаже, на уровне пояса. Зеро не включал света: дежурный в зале мог – чёрт его знает – случайно заметить.

Он осторожно повёл рукой. Сделал ещё полшага и снова пошарил. А внутри уже ёкнуло: а если его всё-таки переложили?

Не переложили, нет. Вот и он, знакомая на ощупь крышка. И таможенный ярлык на месте – тот самый, удостоверяющий, что багаж досмотрен и его разрешается без проволочек грузить прямо в трюм.

«Ура!» – мысленно прокричал он. А руки, тренированные профессиональные пальцы, вооружённые ножичком с лезвием толщиной едва ли не в одну молекулу, осторожно отделяли ярлык от крышки, прихватывая с ним и тонкий слой краски. Зеро недаром позаботился, чтобы крышки его контейнеров были выкрашены как следует.

Готово. Всё сделано по высшему классу.

Теперь: снимаем первый контейнер. Прямо на пол. На его место водворяем только что доставленный сюда. Дальше: первый – на его место, на салазки. Из кармана извлечён маленький, меньше мизинца, тюбик с клеем. Пара капель (сила движения заранее рассчитана) выдавлена на обратную сторону бандероли. И вот багажный пропуск уже наклеен на второй контейнер – с точностью, Зеро готов поручиться, до миллиметра. Хотя и в темноте.

Почти всё. Осталось только исчезнуть – так же деликатно, как он и появился здесь. Вместе с салазками и контейнером, разумеется.

Снова – отсчёт шагов и поворотов. Ворота с калиткой. Высунув голову – осторожно осмотреться, включив на мгновения инфрасвет. Всё чисто, и байк по-прежнему в трёх десятках шагов.

В двух. В десятке. Рядом.

Контейнер – в багажник. Салазки – поверх. Самому – в седло. Осторожно сдвинуться с места. Покинуть стартовое поле…

Это тоже прошло наилучшим образом. Уф.

Всё-таки зря они не придумали такой штуки, чтобы вытирать пот, не снимая шлема. Зря.

– Почему бы нам было не взять его сейчас? – спросил директор таможни. – С поличным, на месте преступления. Со всеми доказательствами. Запись получилась образцовой – прямо для учебника.

Он всё ещё смотрел на экран инфрамонитора, на котором теперь воспроизводилась только что законченная запись. И в самом деле, каждый шаг, каждое движение Зеро Худога были зафиксированы отчётливо и недвусмысленно.

– Да, – поддержал его инспектор. – Очень хотелось бы полюбоваться выражением его лица, когда мы… В самом деле, ребята – почему?

– Губернатор позволил мне отсутствовать на совещании только потому, – продолжил директор, – что я пообещал повязать ловкача и дать власти возможность устроить хорошенький процесс – в назидание всему жулью, которого становится всё больше.

– Вот в следующий раз и устроите, – сказал Усяго. – Это не последний жулик на Марсе.

– Но такого материала нам больше не видать! Подумайте только: удалось предотвратить попытку лишить Марс его самого ценного исторического и культурного достояния: вывезти не какие-нибудь изделия из марстекла – новоделы, произведенные хотя и уцелевшими от вымирания туземцами, но сделанные в наше время, всего несколько дней тому назад; но украсть – иначе не назовёшь – то, что мы называем подлинниками, предметы, изготовленные вымершей расой, может быть, десятки или даже сотни тысячелетий тому назад! Представляете, какой резонанс получил бы судебный процесс?!

– Может быть, такого громкого дела и правда не удастся состряпать, – кивнул Усяго. – Однако есть у этой медальки и оборотная сторона. Вы её пока просто не заметили, а если и заметили, то не приняли во внимание. А между тем это дело, получи оно огласку, могло бы обернуться совсем другой, неожиданной для вас стороной.

– И неприятной, – добавил Голенах с усмешкой.

– Для нас? – директор покачал головой. – Таможня, я считаю, была на высоте. Мы ведь только действовали по предложенной вами схеме – с первой минуты до последней.

– Претензии будут не к вам. А к власти и лично к губернатору. Полагаете, ему это понравилось бы?

– Не понимаю, какие к нему могут быть претензии? – несколько встревожился директор.

– Самые простые. Вот обстоятельства дела: выжившие аборигены планеты, в какой-то мере наследники и, бесспорно, хранители памятников исчезнувшей культуры, обладают набором предметов, представляющих колоссальную ценность не только для них, но и для земной науки. Вы ведь не хуже моего знаете: подобно тому, как из клетки можно клонировать целый организм, так из крохотного осколка погибшей культуры можно постепенно восстановить, шаг за шагом, весь её облик – особенно если учитывать, что предметы эти относятся не к одному и тому же времени, но, по-видимому, к разным эпохам; во всяком случае, так мне показалось, хотя осмотрели мы их весьма бегло, как вы понимаете. Руководству «Освоения», то есть губернатору с его командой, известно, что эти реликты существуют; им даже удалось однажды их увидеть – но на этом всё и кончилось. Были попытки купить, выменять их у обладателей, но они кончились почти полным крахом: получили, как вы знаете, всего шесть раритетов, но после этих переговоров весь набор был Нижними спрятан в каком-то тайнике, обнаружить который нашим следопытам не удалось. А ведь условия, которые предлагались Нижним, были для них весьма привлекательны; и тем не менее – полный отлуп. И вот на этом фоне появляется некий жулик, которому удаётся если не в одно, то в два касания и за ничтожную по сравнению с предлагавшейся властями плату получить бесценный клад из рук в руки. Доброжелатели губернатора и всего «Освоения» на Земле немедленно истолкуют ситуацию таким образом: можно ли вообще говорить об успешной реализации проекта, а в частности – о компетентности губернатора и его соратников, если один жулик оказывается и умнее всех их, и удачливее – одним словом, со всех точек зрения бьёт их, как маленьких? Не пришла ли пора, по меньшей мере, заменить всю эту бездарную компанию? Ну, и так далее. Думаете, директор, губернатор был бы благодарен за такой подарок?

– М-да. Думаю, что это ему не понравилось бы, – признал директор. – Но послушайте, Джокеры… А и в самом деле, как это ему удалось? Вы не пытались понять это?

– Нет, не пытались, – сказал Усяго. – Потому что понимать тут нечего. Мы просто знаем, как ему это удалось. Это очень простая технология. Если, конечно, хоть сколько-нибудь разбираться в Нижнем Народе – в характере их духовности. Она, кстати, не составляет никакого секрета: первые исследователи, наши предшественники, в этом разобрались достаточно быстро, их выводы были опубликованы. Но, как это у нас бывает, не привлекли к себе внимания. Вернее, почти не привлекли. Потому что самое малое одного человека они заинтересовали. Зеро Худога. А он, паренёк сообразительный, сразу понял, как можно этими данными воспользоваться.

– Ну, и вы, похоже, тоже сообразили? – спросил директор.

– Мы скорее сначала почувствовали это на себе; текст мы нашли уже после первых контактов с ними. Кстати, этот факт тоже не получил правильного истолкования: то, что из всех разведывательных групп лучшие результаты при общении с Нижними были именно у нас троих. Все решили, что мы просто более профессиональны. Хотя на самом деле суть не в этом.

– Очень интересно. А в чём же, если не секрет?

– Я вам настоятельно советую прочесть ту работу – там изложено лучше, чем я смогу объяснить вам сейчас. Но если коротко… Как вы думаете, что должно являться и действительно является доминантой в психологии, в мировоззрении такой вот реликтовой – даже не расы, а этнической группы? Благодаря чему им удалось, отступая всё глубже и глубже, лишившись практически всего, дожить до наших дней?

– Гм, – сказал директор. – Ну, прежде всего, конечно – уровень организованности. Иерархия и дисциплина. И реальное мировосприятие, конечно.

– А я с вами не соглашусь. В любой группе иерархия и дисциплина порождают неизбежные внутренние напряжения. И в условиях постоянного риска и нужды – а именно так они живут – да ещё при реалистическом, то есть логическом восприятии окружающего мира такая группа изначально обречена на распад и, следовательно, гибель. Потому что теоретически у неё нет ни одного шанса на выживание даже в пределах десятилетий, не говоря уже о тысячах лет. Нет, директор, их психика не рациональна, она эмоциональна. А доминанта их характера не что иное, как любовь. Нет, это не смешно, это прекрасно. Потому что без этого чувства они быстро поняли бы, что продолжать существование в этих условиях, когда можно ожидать изменений лишь к худшему, но никак не к лучшему, – производить потомство не имеет смысла. И то, что мы встретились тут с ними, а не с отпечатками костей в осадочных породах, свидетельствует, что всё обстоит именно так.

– Ну, допустим, – сказал директор, который вообще обожал дискуссии. – Но если так – почему же тогда они предпочитали и предпочитают вас другим?

– Потому что для них любовь, живущая в другом существе, не только в них самих, но даже в инопланетном человеке, как вот в нас, является ясным и недвусмысленным признаком, они, можно сказать, буквально видят её без всяких усилий – как мы без малейших трудностей определяем, скажем, рост или цвет волос собеседника. Психики, ментальности их и наши различаются практически во всём, и это понятно: иной возраст расы, иной исторический пройденный путь; мы никогда до конца не поймём их, они – нас. И единственное, что является для нас общим, – это любовь.

– Вы хотите сказать, что…

– Я, может быть, совершенно не хочу говорить этого, но вынужден. Да, мы, наша группа – все трое – именно такова. Как вы думаете, почему каждый из нас оказался здесь? Никто из нас не был на Матушке лишним, невостребованным, неудачником. Но, директор, бывает такое состояние души, когда вы всё на свете посылаете подальше – карьеру, уровень жизни, всю цивилизацию – и бежите куда глаза глядят, и это состояние называется – безответная любовь. Это – единственное, с чем ни одному из нас не повезло на старой родине; во всяком случае, так мы полагали до последних дней, но вот коллега Тендер решился на ретерризацию – значит, у него появилась надежда…

– Тут не обо мне речь, – проговорил Тендер негромко. – Давай по делу.

– Ты прав. Мы на Земле не знали друг друга, встретились только здесь. И быстро ощутили то общее, что было у каждого: то, о чём я уже сказал. А едва мы впервые спустились в карст – уже на уровне Средних пещер Нижние заметили нас. И ощутили, как своих, – со всеми выводами.

– Допустим, так оно и было, – проговорил директор, хотя были в его голосе и обертоны сомнения. – Но какое отношение всё это имеет к Зеро Хулогу?

– Господи, директор, – удивился на этот раз Голенах, – неужели вы этого не поняли? Вы же только что наблюдали за ним, видели его, пусть и на мониторе – но это же так очевидно! Вы думаете, чего ради он всё это затеял? Чтобы крупно заработать? Я тоже так думал, но сейчас, увидев его, готов держать пари: если бы ему удалось действительно вывезти на Землю оригиналы – а ему удалось бы, не подмени мы вовремя содержимое второго контейнера, – всё равно ни единого экспоната не появилось бы на рынке. Ему они нужны были не для торга. А для того, чтобы бросить их к ногам его любимой женщины, Рамиры, и сказать: «Вот, я сделал для тебя то, чего не смог бы никто в обоих мирах и никогда больше не сможет – потому что такого больше не существует во Вселенной!» Какая женщина устоит перед этим? Он любит, директор, всем своим существом, сильно, очень сильно – и Нижние ощутили это ещё тогда, когда он только приближался к пещерам в первый раз. И они просто не могли не сделать для него всего, что было в их силах; а отдать клад было как раз в их силах – и они это сделали. Вот и всё.

Директор только покачал головой.

– Таким образом, – снова вступил в разговор Усяго, – какие обвинения можно было бы выдвинуть против него на этом самом процессе? Состав какого преступления определит суд? Жульничество? Нет: он ни в чём их не обманывал. Хищение? Ничего подобного: они отдали ему всё по своей доброй воле и без малейшего принуждения. Остаётся разве что преступное намерение: вывезти с Марса то, что к вывозу запрещено. Однако намерения не караются, всё, что лежит сейчас в подменённом контейнере, – те же ремесленные фигурки, изготовленные нашими соотечественниками вовсе не из природного марстекла, иными словами, то же самое, что он тут предъявлял вам. Конечно, замысел его был изящен – но это вряд ли подсудно. С другой же стороны, власть у него в долгу: это ведь он – пусть и против своего желания – передал бесценный клад властям. Теперь понимаете, почему мы были против его задержания?

– Ну, а вы, Тендер, тоже придерживаетесь такого мнения? – обратился директор к молчаливому сегодня третьему члену группы. Тот пожал плечами, прежде чем ответить:

– Я не понимаю, почему вы считаете, что Зеро, если мы его сейчас не задержали, ускользнул от наказания. По-моему, наоборот: оно неизбежно постигнет его, и такое, какому вы не могли бы подвергнуть его, даже применив самые жесткие санкции. Тягчайшее, какое я только могу представить.

– Не очень понятно. Объясните, пожалуйста.

– Да. Предпосылка ясна: Зеро хотел устроить так – а мы немного помогли ему в этом, – чтобы открыть контейнер, лишённый энергии, было невозможно, пожелай вы ещё раз произвести досмотр. Но тем самым он лишил и себя самого такой возможности. И он благополучно улетит в уверенности, что увозит для своей дамы сердца то, что он хотел – может быть, даже обещал – бросить к её ногам. Он – любитель эффектов и наверняка постарается обставить всё как можно пышнее. А она, между прочим, дама неглупая – во всяком случае, так о ней говорят. И – будьте уверены – с первого взгляда отличит халтуру от подлинников, поскольку их изображения и описания были сделаны уже при том единственном осмотре, который разрешили Нижние. Увидит и поймёт, да. И если вас интересует моё мнение, то я предпочёл бы встретиться лицом к лицу с палачом, чем с пережившей жестокое разочарование, а значит – обманутой и оскорблённой женщиной. Не дай Бог! Знаете, в чём я совершенно уверен, директор? В том, что в скором будущем мы вновь увидим Зеро здесь – ведь несчастливые влюблённые бегут именно на Марс, пока не начато освоение хотя бы Титана. И на этот раз он осядет здесь надолго. Может, и навсегда.

– Ну, ты-то его тут не увидишь. Зато сможешь сообщить нам с Земли, произойдёт ли всё так, как ты только что описал, – улыбнулся Усяго.

Тендер покачал головой:

– Нет. Я только что сдал билет.

– Ты?!

– Я получил ответ; не такой, какого ожидал.

– От неё?

– От кого же ещё? Так что на Земле мне делать нечего. А на этой планете, при всех её недостатках, хотя бы понимают, что такое любовь. Пусть и в Нижних пещерах. Но это уже всего лишь детали.

Игра в звуки.

1.

Когда в вечерний час отдохновения и мечтаний человек уходит из реальной жизни – не насовсем, разумеется, но лишь на то время, пока звучит Девятая «Крейцерова» Людвига ван… и когда во время вполне ожидаемой паузы между «Адажио состенуто» и «Темой с вариациями» в сознание слушателя совершенно неожиданно вторгается звук столь же громкий, сколь и немузыкальный, здесь и сейчас совершенно неуместный – этого, поверьте, оказывается вполне достаточно для того, чтобы вывести человека из себя и заставить его совершать действия нелогичные, неоправданные и, возможно, даже недостойные, о которых впоследствии можно будет только пожалеть.

Вообще-то немузыкальных звуков возникло два. Но первый не привлёк внимания слушателя Девятой: то было привычное кошачье мяуканье, сперва деликатно негромкое. Кот просто хотел выйти. Однако его хозяин, поглощённый ожиданием «Вариаций», пропустил просьбу четвероногого мимо ушей. Кот повторил – на сей раз громко и выразительно, как это умеют оскорблённые и ограниченные в своих естественных правах коты.

И снова остался неуслышанным. Не только потому, что пошла «Тема». А и потому, что иной, куда более громкий и явно посторонний звук просто заглушил кошачью жалобу.

Может быть, впрочем, и он, сопровождавшийся к тому же яркой и протяжной вспышкой за окном, куда более длительной, чем заурядная молния, не заставил бы Зенона Птича отреагировать на происшедшее так бурно, как это произошло в действительности. Согласитесь, однако же, трудно сохранить высокомерное спокойствие, если Кузя, ваш кот, друг жизни и поверенный души, благовоспитанный и многоопытный, разражается на этот раз уже громчайшим и дичайшим мявом, какого Зенону не приходилось слышать за десять лет их мирного сосуществования, и более того, если достойное четвероногое тут же, без малейшего разбега, совершает небывалый прыжок, собственной массой распахивает дверь и исчезает в густой мгле.

Так что, я думаю, никто (окажись у этой сцены хоть один зритель) не удивился бы, увидев, что в следующую секунду Зенон Птич, совершенно утратив самообладание, последовал за котом, лишь самую малость уступая ему в скорости. Впоследствии и сам Птич так и не смог найти разумное объяснение некоторым деталям своего тогдашнего поведения: тому, например, что он даже не задержался в помещении хоть на миг, чтобы выключить источник музыки, в то время как всю жизнь – и до, и после описываемого происшествия – был твёрдо убеждён в том, что заставлять музыку звучать там, где её никто не слышит, – не что иное, как издевательство над высшими достижениями человеческого гения. А музыку Птич, как вы уже поняли, относил именно к таким достижениям. Не всякую, конечно.

2.

Снаружи было темно и сухо. Стояла ранняя осень, и горьковатый её аромат вызывал в душе чувство умиротворения и лёгкого сожаления об уходящем. Начавшие уже опадать листья тихо и обиженно перешептывались под ногами. В другое время Зенон обязательно постоял бы минуту-другую на месте, чтобы по достоинству оценить и запомнить эти впечатления. Сейчас, однако, ему было не до того.

– Кузя! – позвал он на бегу. – Кис-кис! Да Кузя же! Куда тебя понесло? А рыбка?

(Тут следует отметить, что Птич, убеждённый противник всякой рекламы, никогда не унижался до того, чтобы потчевать своего друга искусственной ерундой в пакетиках, хотя один такой хранился в кухонном шкафчике – на всякий пожарный. Естественное нуждается в естественном, полагал он. И специально для Кузи покупал рыбу, причём никак не жирную: мойву, например, кот обходил по дуге большого круга.).

– Кузя! Да где же ты?! – снова воскликнул меломан едва ли не в отчаянии.

Кот отозвался; судя по силе и интонации ответа, он был возбуждён донельзя. Он бесшумно скользил где-то впереди, за деревьями, но направление Птич избрал правильное. Преследователь увеличил скорость до предела, разрешённого видимостью – а вернее было бы сказать «невидимостью», вечер уже соединился с ночью, – и стволами деревьев, возникавшими каким-то образом вовсе не там, где располагала их память.

Напрягая зрение, Птич не пренебрегал, однако, и сигналами других органов чувств. И не пропустил мимо внимания ни изменившегося почему-то запаха (вместо мягкой горечи возник вдруг легко узнаваемый, резкий и свежий оттенок озона), ни лёгкого, но с каждым шагом усиливавшегося звука; сперва он походил на потрескивание, но был в нём и какой-то элемент звонкости, как бы крохотные колокольчики трепетно общались между собою. Здесь – в дачной глухомани, в лесу, который ночью мог показаться даже и диким, ничего подобного прежде не слышалось и не обонялось. Так что ничего удивительного в странном поведении кота (думал Зенон на бегу) не было: просто кошки не любят неожиданностей.

Чужой запах между тем становился всё более сильным, колокольчики – громкими, хотя ритм их ощутимо замедлялся, как бы в противовес звукам, издававшимся Кузей и напоминавшим теперь уже скорее рычание. Видимо, кот не ожидал от цели, к которой стремился, ничего хорошего, и был готов даже к самым крайним мерам. Судя по звуку, он остановился; следовательно, динь-динь озонатор (такое условное название дал источнику волнений Птич) находился уже совсем рядом. Кошачий рык – с явными признаками сиплости – доносился теперь откуда-то сверху; кот, в соответствии с требованиями безопасности, занял позицию на одной из близстоящих берёз, распластавшись на нижней ветви и не переставая призывать хозяина к активному вмешательству. Жёлтые глаза Кузи светились, как фонарики, выдавая его местопребывание.

Птич остановился и, медленно переводя дыхание, стал всматриваться в совсем уже густую тьму. Жаль было, что кошачьи глаза всё же не действуют подобно фарам и не могут осветить то, с чего Кузя почти не сводил взгляда, лишь изредка на мгновение взглядывая на хозяина и как бы приглашая его поскорее заняться делом.

Однако человеческое зрение хотя и уступает кошачьему, тоже способно адаптироваться к темноте. Так что Птич, постояв с полминуты в неподвижности и не обнаружив за это время никаких признаков чьей-либо агрессивности, начал медленно, шаг за шагом, приближаться к тому, что находилось в десятке метров от него и отсюда представлялось ему небольшим – с футбольный мяч примерно – сгустком мглы, ещё более тёмным, чем сама ночь.

При этом хозяин Кузи испытывал сразу несколько ощущений.

Первым из них был, наверное, всё-таки страх. Ничего удивительного: всякая неожиданность не только у кошек, но и у людей включает прежде всего инстинкт самосохранения, чьё проявление и называется страхом.

Однако уже в следующее мгновение возникло и другое чувство, Птичу не столь привычное, – азарт.

Вообще он был человеком спокойным, как говорится, педантичным. Педантов не относят к людям азартным – и совершенно правильно. Но вот на сей раз реакция его оказалась именно такой. Быть может, азарт в зачаточном состоянии всегда обитал в душе Зенона, но не возникало в жизни обстоятельств, в каких эта спора могла бы пробудиться и начать своё развитие. Птич ни разу не выигрывал в лотерею, голову его не озаряли свежие идеи, в его руки не попадали старинные карты с указанием зарытых кладов, и даже десяти рублей на земле он никогда не находил. Он не играл ни в футбол, ни в теннис, ни в преферанс. И считал себя совершенно недоступным для каких бы то ни было увлечений. Потому, кстати, и жил холостяком.

Но вот сейчас, когда произошло нечто – не станем говорить «таинственное», поскольку этого мы ещё не знаем, но уж во всяком случае неожиданное, – сейчас это странное, ранее не испытанное чувство вдруг обозначилось и стало стремительно расти в нём, оттесняя всё остальное, и страх в том числе, куда-то на задворки характера.

Впервые на его веку возникла возможность пережить приключение. Так, во всяком случае, он почувствовал. И этого оказалось достаточно, чтобы Птич принялся поступать вопреки собственным традициям.

3.

Остановившись шагах в пяти, Зенон Птич принялся медленно, методично сканировать взглядом всё окружающее, намеренно не замечая явно постороннего предмета. Прежде всего, полагал исследователь, стоило убедиться в том, что неизвестный предмет, от которого и доносились всё более редкие звоночки, был тут один, и ни от чего другого не последует неожиданных вмешательств. Осторожно приблизившись ещё на шажок, он запретил себе совершать какие бы то ни было действия, пока не составит представление о том, с чем же это он встретился и чего можно было ожидать от нарушившего его покой явления, а на что рассчитывать никак не следовало.

Он рассуждал – или пытался рассуждать – строго и беспристрастно, не позволяя эмоциям сбить себя с толку. И каждый факт принимал лишь после всестороннего и достаточно глубокого анализа. Таким путём ему за какие-нибудь двадцать минут удалось прийти к следующим выводам.

Первое: ещё вчера (а «сегодня» если и наступило уже, то не более чем полчаса тому назад) здесь ничего подобного не наблюдалось. Это Птич подтвердил бы даже на судебном заседании. Давний обитатель (с мая по октябрь) этих краёв, он отлично знал, что место, в котором он сию минуту находился, разве что тёмной ночью могло показаться густым лесом, на самом же деле было всего лишь достаточно хилой рощицей, которая днём с лёгкостью просматривалась насквозь. Где-то метрах в четырёх от того места, где Птич сейчас стоял, шла хорошо натоптанная тропа, проложенная грибниками. Так вот, сегодня перед вечером, настраиваясь на предстоявшее слушание музыки (столь странным образом прерванное), Птич и сам совершил ежедневный моцион по этой магистрали, и будь здесь что-то этакое, чему быть не надлежало, он обязательно это заметил бы.

Рассуждая далее, Зенон не прошёл, разумеется, мимо такой вероятности: уже вечером, в сумерках, тропою воспользовался какой-то гражданин, чтобы сократить путь от дачного посёлка до станции. С собою прохожий имел нечто – вероятнее всего, всякий мусор вроде консервных банок, пластиковых бутылок, куриных костей и тому подобного, упакованного в чёрную плёночную сумку; избавиться от мусора в посёлке почему-то не решился, а тут, где никто за ним не наблюдал, просто размахнулся – и швырнул подальше. Аккуратность, к сожалению, даже при рыночной экономике не приходит сама собой. Так что такой вариант событий представлялся как бы самым вероятным.

Но только на первый взгляд. Потому что трудно было предположить, что выброшена, в числе прочего, могла быть музыкальная шкатулка с колокольчиками. В наши дни антиквариатом не бросаются. И тем более никто не стал бы швырять прочь работающий плейер.

Правда, гипотетически прохожий мог находиться в нетрезвом состоянии. А такие, как известно, могут под настроение выкинуть не только плейер, но и самого себя с какого-нибудь двадцатого этажа. Однако на эту мысль тут же нашлось возражение: в подобном состоянии люди обычно передвигаются с характерным звуковым сопровождением – исполняют песни из довольно узкого репертуара или произносят без всякого повода монологи, не воспроизводимые в печати – во всяком случае, раньше не воспроизводившиеся, когда ещё существовало понятие приличий. Опять-таки, это никак не прошло бы мимо музыкального слуха Зенона, как не миновал его грохот…

Да! Вот уж действительно – про слона он и забыл. Хотя и приметил его вовремя.

Грохот этот, да ещё и кратковременное сияние, с представлением о прохожем никак не вязались.

Грохот. Свет. И в результате – этот вот предмет?

Может быть, он свалился сверху? Скажем, взорвался самолёт, и упавшее является частью машины или же багажа? Или (Птич почувствовал, как холодный озноб вдруг пробрал его до костей), не дай бог, лётчика или даже пассажира? Всё-таки даже на минуту нельзя забывать, что мы живём в век терроризма…

«Ужас!» – только и смог подумать Птич, когда его воображению представилась чья-то голова, отрезанная и аккуратно упакованная в чёрный полиэтилен.

Террористы! Ну конечно же! И, скорее всего, голова тут ни при чём. Бомба! Всё совершенно ясно, коварный замысел: летать вечерами на самолётах и разбрасывать бомбы – в расчёте на извечное людское любопытство. Потому что всякому ясно: нормальный человек, увидев валяющийся без присмотра аккуратно упакованный предмет, ни за что не пройдёт мимо просто так. И не побежит сразу же в милицию, чтобы сообщить о подозрительной находке. Прежде всего он захочет самолично разобраться в том, а что это такое и не пригодится ли оно в хозяйстве. И уж только если находка окажется ну совершенно не нужной…

А может быть – забирай выше? И злобный замысел принадлежит вовсе не каким-нибудь талибам, или как их там (Птич следил за политическими событиями не очень внимательно), но тем неизвестным, что безнаказанно шныряют над миром в своих летающих тарелках. И вполне способны ловить людей на такую вот простую наживку, чтобы, воспользовавшись их доверчивостью, незаметно приблизиться и…

И едва такая мысль успела созреть в его голове, как некто, бесшумно подкравшийся сзади, неожиданно и крепко схватил его за плечо. Просто-таки вцепился.

Это было уже слишком.

Со слабым стоном Зенон, теряя сознание, рухнул на землю.

4.

– Кузя, – придя в себя, сказал Птич слабым голосом, препятствуя своему компаньону залезть ему на грудь, как кот было вознамерился. – Право же, я не ожидал от тебя такого! Сзади, без предупреждения! В такой момент! В подобной обстановке! Ты же не метеорит, чтобы вот так внезапно, сверху! Если бы…

И тут он умолк. Потому что понял: слово найдено! Таинственный предмет назван. А назвать – значит понять. Даже более того: овладеть.

Теперь Птич не понимал: почему сразу не пришёл к столь простому и естественному выводу? Всё ведь лежало на поверхности!

Хотя – ничего удивительного в этом, собственно, не было. Птич знал за собой такую манеру: никогда не штурмовать проблему в лоб, но заходить с тыла, предварительно перерезав все отходные пути.

Именно метеорит. Может быть, кто-нибудь предположил бы, что в случившемся замешана какая-нибудь летающая тарелочка. Но в них Птич не верил. А существование метеоритов было давно доказано и сомнений ни у кого не вызывало.

Итак, всё ясно. В том числе и то – как следует отнестись к случившемуся.

С благодарностью.

Прежде всего потому, что метеорит этот упал очень деликатно. Не нанёс никому никакого ущерба. Даже ни ветки не сбил. А ведь прими он чуть в сторону – и угодил бы прямо в дом. Это было бы ужасно.

Однако это только одна сторона события. А ведь есть, понимал Птич, и другая, куда более приятная.

Метеорит – это ведь не просто так.

Он – и об этом тоже писали и говорили – денег стоит. И немалых. Если его продать.

А для этого нужно прежде всего этот подарок судьбы унести домой. И надёжно укрыть от посторонних взглядов, каких в доме у Птича хотя и не было, но случайно могли возникнуть. В частности, вечером должен был прийти Эмигель: был вечер игры в звуки.

Размер небольшой. Если метеорит не золотой или свинцовый, то его можно запросто унести в руках.

Птич уже шагнул было. Но вовремя остановился.

Ну, а если радиоактивный? Это ведь такое дело: не видишь, не слышишь, не чувствуешь – а он с тобой разделывается. Словно карманный вор. Крадёт твоё здоровье и даже жизнь.

Был бы дозиметр… Но его у Птича не только с собой не было, но и вообще. Хотя – не всё, как говорится, потеряно.

– Кузя! – сказал Птич очень ласково. – Драгоценный мой! Вы ведь все всегда чувствуете – что хорошо и полезно, а что вредно и плохо. Такие у вас способности.

Давай сделаем так: подойдём поближе к этой штуковине, ты будешь реагировать, а я – смотреть на тебя. Если сиганёшь от неё – значит, нужна осторожность. А если нет…

Кот вроде бы возражать не стал. Зенон ещё погладил его, взяв на руки. Но силой не удерживал: с кошками такие номера не проходят. И, неся на груди, как малого ребёнка, стал очень неторопливо продвигаться к лежавшему и давно уже переставшему звенеть предмету.

Осторожность была ещё и тем вызвана, что упавшие метеориты, как всем известно, от трения о воздух раскаляются и потом ещё некоторое время остаются горячими. Оттого их падение вызывает пожары.

Но на этот раз пожара, к счастью, не возникло. А почему, кстати?

Эта внезапная мысль заставила Птича снова остановиться и даже плотнее прижать к себе кота, который выразил недовольство этим действием, сделав вид, что собирается высвободиться и даже спрыгнуть на землю; Птич, однако, давно уже полагал, что разбирается в намерениях своего хвостатого товарища, и предположил, что на самом деле такого желания у Кузи нет. Это могло означать, что у кота существуют какие-то опасения по поводу создавшейся обстановки; с другой же стороны, никаких серьёзных неприятностей он не ожидал – иначе он действительно попытался бы освободиться и удрать с такой же скоростью, с какой устремился сюда из дома четверть часа тому назад.

Да, не более четверти часа. За это время, – подумал Зенон, – раскалённое и массивное тело такого объёма вряд ли могло совершенно остыть. И сейчас, находясь в трёх шагах от пришельца из неведомых краёв, несомненно, можно было бы ощутить исходящее от него тепло.

Освободив правую руку от заботы о коте, Птич нерешительно протянул её по направлению к телу – вперёд и вниз – чтобы всё-таки ощутить изменение температуры, если оно, конечно, существовало.

И Птич действительно ощутил его. Но не тепло. Напротив, от лежащего предмета исходила скорее прохлада. Оно явно было холоднее окружающего воздуха.

Это никак не соответствовало…

До конца сформулировать возникшее сомнение Птич просто не успел. Потому что именно в это мгновение кот Кузя ухитрился всё-таки выскользнуть из хозяйских объятий. Но вместо того чтобы мчаться домой, смело приблизился к лежавшему в шаге перед ними предмету. И, что было уж вовсе неожиданно, вдруг замурлыкал, как если бы его приласкали.

Зенон Птич невольно протянул руку, чтобы удержать Кузю от опасных демаршей. Предмет же, как бы откликнувшись на движение руки (которое можно было счесть и приветствием, а также предложением приблизиться), вдруг всплыл в воздухе и ткнулся в обращённую к земле ладонь. И как бы прилип к ней. Причём Птич не ощутил никакого давления на руку: шар, снабжённый множеством коротких, но не острых рожек (а теперь уже стало понятно, что тело обладало именно такой формой), не тянул руку к земле, но и не пытался приподнять её; он как бы уравновесился в окружающей его среде.

Первым движением Птича было – резко тряхнув кистью, освободиться от непрошеного и даже нахального гостя. Движение это было вызвано в первую очередь тем, что шар оказался действительно холодным, как бы ледяным, и прикосновение его было столь же болезненно, как если бы то был ожог.

Рука дёрнулась свободно, не ощущая никакого дополнительного сопротивления воздуха. Однако шар по-прежнему остался на ладони – а вернее, под нею – никак не отозвавшись на попытку стряхнуть его. Если не считать ещё нескольких звоночков, прозвучавших, казалось, более резко, как бы сердито, чем те, что раздавались до сих пор; и одновременно несколько искорок как бы оторвались от шара и хотя тут же погасли, искорки эти, как показалось Зенону, несли в себе некую угрозу.

Теперь Птич испугался уже по-настоящему.

Он подумал, что напавший на него предмет – или организм, чего доброго, – мог оказаться даже не разновидностью шаровой молнии (как промелькнуло было в голове), но хищником неизвестной природы – вампиром, кровососом своего рода, который, приклеившись к человеку, начнёт выкачивать из него что-нибудь: кровь, например, лимфу или просто жизненную энергию. И уже утром первый же прохожий обнаружит здесь сморщенные остатки того, что пока ещё являлось живым человеком; быть может, то будет кожа, обтягивающая скелет, или, вернее, свободно болтающаяся на нём, а возможно – и этого не сохранится: хищник растворит его без остатка, а бедный кот Кузя…

Странно, однако же: Кузя всё это время продолжал спокойно стоять рядом. Словно бы ничего и не произошло. Во всяком случае, ничего страшного. Иными словами, кошачий инстинкт не предупреждал о какой бы там ни было опасности. Наоборот: Кузя даже начал мурлыкать ещё громче и выразительнее. Уж не нашли ли они какой-нибудь новый кошачий корм? От рекламщиков можно ожидать самых хитрых ходов.

Эти соображения неожиданно успокоили Птича. Настолько, что он даже ощутил, наконец, что вспотел с головы до ног, и вернее всего причиной такого был обыкновенный страх.

Собственно, в этом не было ничего ни удивительного, ни постыдного. Тем более что никто не был свидетелем происшествия.

Итак, если верить коту – а Зенон верил ему куда больше, чем любому человеку, – никакой опасности в контакте с пришельцем не должно было быть.

Однако если не опасность, то уж неудобство оставалось. И довольно значительное. Потому что – не ходить же всё время неизвестно с чем, прочно приклеившимся к ладони.

Тем более что не только ладонь, но и вся правая рука Птича тем временем – он явственно ощутил это – не только не стала просыхать от пота, как всё остальное тело, но напротив – ощущение влажности её усиливалось. Вот уже и рукав начал намокать…

Э, да он просто-напросто тает! Это кусок льда, и ничего более!

А если так, то и всё происшедшее сразу же теряет таинственную окраску и переходит в ряд естественных, можно даже сказать – повседневных событий.

И в самом деле. Достаточно представить, что в вечерний час над этими местами продвигалась туча. Грозовая, чреватая градом. И как раз тут она разродилась; просто градины оказались небывало большими, просто-таки громадными, зато редкими. Одна шлёпнулась здесь, а другая – где-нибудь в сотне метров отсюда. Таким образом получают своё объяснение и грохот, и свет…

Ну, а невесомость этой градины? И её способность, приклеившись, накрепко удерживаться на руке – хотя именно в месте соприкосновения она должна была бы таять самым активным образом?

Ну, чтобы разбираться в этом, надо быть специалистом по погоде, осадкам и прочему. Метеорологом, физиком-атмосферником. Такой специалист, конечно же, сразу объяснил бы всё происходящее.

Это простое и логичное рассуждение почти совершенно успокоило Птича. И он снова попытался избавиться от льдины, тряхнув рукой резко и сильно.

И столь же безуспешно, как и раньше. Но сейчас это уже не казалось страшным. Лёд не представлял собой никакой загадки.

И сейчас место страха в сознании Птича начало занимать разочарование.

Дело в том, что он, невзирая на все опасения, успел сразу же очень рельефно представить, как он завтра же отыскивает заинтересованных людей – учёных или коллекционеров, допустим, – которые сразу же захотят, разумеется, приобрести в собственность столь редкое явление природы, как метеорит натуральный, в хорошей сохранности, с приложением плана местности и точного определения по времени, а также с подробным описанием всех сопутствовавших обстоятельств. Птич назначает стартовую цену. Происходит нечто вроде торгов. Неофициальных, разумеется; делиться своим везением с казной Зенон никак не собирался. И всю полученную (немалую, надо полагать) сумму он…

А вот теперь эта мгновенная радужная надежда поблекла, размылась и, по сути, уже исчезла. Потому что кто станет платить хотя бы и копейки за кусок льда, который, во-первых, не имеет никакого космического происхождения, а во-вторых, того и гляди, весь до последней крошки превратится в обыкновенную водичку и невозвратимо утечёт сквозь те самые пальцы, к которым пока ещё так крепко липнет?

Все это недвусмысленно говорило о том, что нужно как можно скорее возвращаться домой, а уж там действовать по обстановке: если удастся как-то отцепить льдину от пальцев – сунуть её в морозилку, пусть живёт там, пока не выяснится окончательно, пригодна она на что-нибудь или нет. Если же отцепить не удастся, то придётся подогревать её на небольшом огоньке, чтобы стаяла побыстрее, воду же собрать в миску или кастрюльку и тоже поместить в морозильник, чтобы она снова превратилась в лёд. Кто знает: может быть, наука и в простой водичке сможет разыскать что-нибудь, для себя полезное? И сочтёт возможным как-то поощрить человека, относящегося к ней с великим уважением.

Хотя – отлично понимал Птич – насчёт поощрения маловероятно: наука – не бизнес, лишних денег у неё нет, да и не лишних – тоже. Но хоть медальку какую-нибудь они смогут дать? Мелочь, конечно, но приятно было бы.

В таких вот размышлениях Птич осторожно нагнулся, деликатно подтолкнул кота и сказал ему:

– Давай, чеши домой своим ходом. Докажи, что ты чеширский.

Кот, однако, предоставленной свободой воспользовался весьма ограниченно: он не заторопился в тепло и уют, но пошёл рядом с хозяином, как привязанный, и не сводил своих желтых глаз с чужеродного предмета, с которого медленно сбегали крупные капли, почему-то испарявшиеся, даже не успев долететь до земли. И каждое падение капли сопровождалось звоном колокольчика. Нет, что-то необычное в этом событии наверняка было.

5.

О Господи, как приятно оказалось, возвратившись в свой дом, милый дом, увидеть, что в нём не произошло никаких неприятных изменений, ничего не исчезло и не возникло неизвестно откуда, всякая вещь лежит, стоит или висит там, где ей и положено, так что можно с великим облегчением перевести дыхание.

А заодно и, включив свет, внимательно разглядеть то непонятное, что до сих пор так и не удосужилось освободить от своего присутствия руку Птича, слегка уже онемевшую.

Впрочем, предмет-прилипала вроде бы не был уже столь холодным, хотя капли продолжали, позванивая, скатываться с него и испаряться где-то на полпути к полу. Это подавало надежду на то, что руку удастся высвободить за считаные минуты.

Эта мысль заставила Зенона зловеще усмехнуться.

Дальше он принялся действовать быстро и решительно.

Не пытаясь более избавиться от шара силой, Птич другой рукой – левой – снял с полки трёхлитровую кастрюлю, поставил её в мойку и налил более чем до половины холодной водой; он бы налил и горячей, но этот признак цивилизации сюда ещё не добрался. Зато магистральный газ уже несколько лет как был проведен, так что зажечь горелку особого труда не составило, даже и действуя одной рукой.

Поставив кастрюлю на огонь, Зенон ехидно усмехнулся и погрузил в кастрюлю правую кисть – так, чтобы вода покрывала ладонь и пальцы, большая же часть шара оставалась над поверхностью. Птич вовсе не собирался расплавить всё вторгшееся в его жизнь тело неизвестного происхождения; он хотел лишь отцепить его от руки, начав уже всерьёз опасаться обморожения. А то, что останется от шара после этого, хозяин дома собирался, как мы уже знаем, поместить в морозильник, и уже после этого составить план дальнейших действий.

Уже через пару минут Зенон ощутил благотворное действие тепла на замёрзшую кисть: по ней забегали колкие мурашки.

Похоже, что к подобному выводу пришёл и кот. Во всяком случае, он привычно вспрыгнул на шкафчик рядом с плитой и начал очень внимательно вглядываться в шар, с которым между тем происходили некоторые изменения.

Он повёл себя совсем не так, как ожидал Зенон. То есть таяние льда, естественно, усилилось; испаряющиеся на лету капли стали выстреливать в разные стороны, звоночки становились всё резче и громче, так что Зенону пришлось даже на всякий случай защитить глаза свободной ладонью. Но от правой кисти, всё ещё купавшейся в почти уже горячей воде, упрямый предмет никак не желал отставать. Похоже, льдина решила растаять до конца, не выпуская пальцев Зенона. И ещё быстрее таяла надежда сохранить хотя бы часть непонятного предмета. Впрочем, Зенон был уже готов махнуть на него рукой – если бы был в состоянии это сделать.

Может быть, он прибегнул бы к ещё менее разумным действиям; например, попытался бы ахнуть по остаткам ледышки молотком. Но, к счастью, не успел.

Помешал ему прежде всего громкий и жалобный возглас; никак иначе нельзя было назвать тот звук, что вдруг издал кот Кузя. Никогда раньше он не мяукал с таким выражением. Даже весной, в пору любви.

Вторым препятствием послужило вот что: услышав кошачью песню, Зенон невольно отвёл левую ладонь от глаз, и увидел то, чего никак не ожидал. А именно: в середине уже изрядно похудевшей льдины, под истончившейся коркой, проглядывало нечто тёмное – какой-то предмет достаточно сложных очертаний. В следующее же мгновение остатки льда покрылись множеством трещин, соскользнули с руки Зенона, со знакомым уже звяканьем упали на пол и быстро-быстро начали испаряться, до конца выполнив, по-видимому, свою задачу.

Предмет же остался на ладони. Но лишь на считаные секунды, потому что Птич, не размышляя, сразу же сделал попытку освободиться от прибора, аппарата, странного явления природы, нового «Вискаса» или, может быть, даже живого существа – чем бы это ни было. И на этот раз ему удалось сделать это без всяких усилий: штуковина отделилась от ладони без малейшего сопротивления. Наконец-то!

Птич осторожно поставил предмет на стол. И, не мешкая, отступил на два шага; возможно, чтобы лучше обозреть находку, хотя можно предположить, что главной мыслью при этом было – набрать необходимую дистанцию.

Отойдя таким образом к самой стене и, на всякий случай, поставив между собой и столиком ещё и один из двух имевшихся на кухне стульев, Зенон внимательно всмотрелся. Но не в непонятный предмет; сейчас Птича больше всего интересовало поведение кота, который – давно было доказано – любую неприятность предвидел и ощущал намного раньше, чем его хозяин.

Кот же Кузя не последовал за хозяином, но наоборот – приблизился к загадке на несколько осторожных кошачьих шажков, не сводя с неё глаз, остановился, протянул лапу, собираясь, казалось, потрогать предмет, но в последнее мгновение раздумал, уселся – до предмета оставалось не более десяти сантиметров, – принюхался, открыл было рот, чтобы мяукнуть – и действительно так и сделал. Казалось, он произнёс целый монолог на кошачьем. Но договорить ему не удалось.

Потому что и ещё один звук раздался. Этот точно исходил не из кошачьих уст. То был очень странный звук; примерно такой:

– Эуя-ииим-бахо!

Вслед за которым послышалось уже вполне понятное:

– Эй, что это вы тут – без меня начали?

И одновременно свет погас. Наступила полная темнота.

6.

– Миля! – сердито крикнул Зенон в темноту, повернув голову к двери. – Брось свои глупости! Что начали? Кузя не пьёт, я в одиночку – тоже. Ты вовремя.

Свет вспыхнул снова.

– Не по уставу отвечаешь! – заявил стоящий в дверях Миля, а если полностью, то Эмигель Петрович Какадык, постоянный и единственный партнёр Зенона Птича по игре в звуки, а также время от времени в скромных застольях.

Игру эту они сами же изобрели ещё давно, в безмятежные (так всегда кажется) студенческие годы, и не отказались от неё даже и сейчас, когда возраст былых однокашников перевалил за пенсионный рубеж. Порой возникали и другие партнёры, но ненадолго: жизнь разводила, а чаще – участникам надоедали постоянные поиски небывалых звукосочетаний, которые не должны были оказаться словами ни одного из существующих, или во всяком случае известных на планете языков. Вероятнее всего, людей быстро отпугивала невозможность выиграть у главных игроков: за годы и годы эти двое успели обзавестись таким количеством словарей, каким никто другой не располагал, разве что Государственные библиотеки, а кроме того – не поленились записать на бумаге и дисках великое множество звукосочетаний, ими самими изобретенных. И, конечно, громадная роль принадлежала опыту: для людей, привыкших оперировать четырьмя-пятью десятками звуков своего языка, не так-то легко было не только представить, но и проартикулировать звуки, никогда до этого не слышанные, а порой и вовсе, казалось бы, невозможные. Помимо опыта, для этого необходим был абсолютный музыкальный слух и великолепно тренированный, повседневно упражняемый речевой аппарат. Но недаром же оба главных участника игры были профессиональными языковедами, к чьей помощи и теперь нередко обращались, когда требовалось разобраться в прочтении и произношении знаков и слов какого-нибудь редкого наречия, живого или мёртвого. Это, кстати, позволяло игрокам жить несколько лучше, чем давала возможность государственная пенсия. Так что игра эта являлась для них не только развлечением, но и повседневной тренировкой, почему они и старались не пропустить ни единого дня, как скрипач или пианист упражняются повседневно, а не только накануне концерта. И появление Мили в доме Зенона никоим образом не было случайным.

Тем более удивил вошедшего неожиданный приём, и прежде всего – то, что после уже сказанного Птич отнюдь не вступил в игру (у них давно установился обычай каждый раз встречать друг друга каким-то новым звукосочетанием, чем и начинался очередной тур игры), но высказал недовольство:

– И что за новая мода – выключать свет?

– И в мыслях не было, – ответил Миля. – С какой стати? Я подумал, это ты меня так встречаешь. – Он вгляделся. – Ты здоров? Видок у тебя, прямо сказать… А что это у тебя там такое?

На этот раз в поле его зрения попал, наконец, предмет неизвестного происхождения, находившийся, как мы помним, на кухонном столе. Но заданный им вопрос прозвучал одновременно с другим, потому что хозяин дома ухитрился в то же самое мгновение спросить:

– Что ты притащил?

– Что я притащил??

– То, что там около тебя стоит. Что это?

Миля опустил взгляд. Рядом с ним на полу действительно находилось нечто непонятное. Никогда ранее не виданное. Хотя что-то и напоминавшее, пожалуй.

– Понятия не имею. Я вообще ничего не приносил. Ты же сказал, что для ужина у тебя всё есть. Надеюсь, не это вот? Я не ем морских ежей, а ты? Но, может, ты объяснишь…

Зенон Птич вздохнул.

– Проходи, – сказал он. – Только осторожно. Садись. Похоже, тут стало твориться странное. Можно сказать, я во что-то влип. Да и ты, кажется, тоже. Слушай. Я тут поставил было «Крейцерову». Расслабился. И вот…

– Интересно, – пробормотал Миля, внимательно выслушав. – Хорошо закручено. И глубоко, почти как «Крейцерова». Это она тебя вдохновила на такую выдумку? Нет, глубоко, глубоко. Ты, друг мой, открыл в себе новый талант. До сих пор за тобой страсти к сочинительству не наблюдалось. Ну, а дальше что будет?

– Идиот, – сказал Птич уныло.

– Идти – от чего? Откуда и куда?

– Ах, перестань. Выдумки тут не больше, чем у тебя волос на голове. Факты. Одни только факты.

– Потрясающе. То есть ты хочешь сказать, что морского ежа, что на столе, нашёл в роще в обледенелом состоянии, а это не знаю что даже и не находил – оно пришло своим ходом?

– Или твоим. Потому что оно возникло тут вместе с тобой. Скажи честно: ты его притащил? У тебя игривое настроение?

Эмигель Какадык с полминуты молчал, внимательно и серьёзно всматриваясь в лицо Птича. И лишь после этого молвил:

– Поклянись, что не врёшь. Самым святым.

– Клянусь нашей дружбой!

– Зенон, это просто насилие. Ты вынуждаешь меня пожертвовать здравым смыслом. Но такой клятве я не могу не поверить. Что же получается? Я вошёл – и вдруг из ничего возникла эта вот хренация…

– Миля, фи!

– Пардон. Или, на языке системы Казиушшсмюк…

– Миля!!

Но было уже поздно. Потому что свет снова погас, а когда через секунду включился, то рядом с уже имевшейся хренацией…

7.

– Итак, будем думать систематически, – сказал Миля, подперев собственный подбородок кулаком.

Оба лингвиста сидели друг против друга за кухонным столом, на котором возвышались все три предмета неизвестного происхождения, и ещё три, не вызывавших никаких вопросов, а именно – бутылка и два стакана, вещи, как известно, стимулирующие творческое мышление.

– Для системы фактов не хватает, – пробормотал Зенон, подливая, на правах хозяина. – Не попробовать ли ещё раз-другой? Чтобы не возводить случайность в ранг закономерности.

– Опасно, – не раздумывая, возразил Какадык. – Количество возьмёт да и перейдёт в качество, а оно может оказаться таким, что от нас и мокрого места не останется. Я считаю, что на основании двух… даже трёх фактов можно уже анализировать и делать выводы, хотя бы предварительные. Давай начнём с инвентаризации: что именно мы можем утверждать без сомнений? Каковы бесспорные факты?

– Ну, пусть будет по-твоему. Во-первых, я нашёл эту…

– Назовём это ежом – для простоты.

– Я нашёл ежа.

– Притом не случайно.

– Разумеется, нет. Был свет и звук, и я совершенно намеренно пошёл посмотреть – что там такое произошло. И нашёл. В совершенно замороженном состоянии. Да я всё это уже рассказывал.

– От повторения истина не тускнеет. Итак, ты нашёл ежа. И он на тебя отреагировал.

– Прилип ко мне как банный лист.

– Возникает вопрос: прилип бы он к любому приблизившемуся – или сыграла роль именно твоя личность? Иными словами – была ли посылка адресной или нет.

– Для ответа хорошо бы знать отправителя. Но на еже нет обратного адреса.

– Тонкое замечание. Но, может быть, он сам и есть обратный адрес? То есть он сам себя отправил?

– Проблема. В таком случае он должен быть или живым существом, или сложным электронным прибором…

– Грань между одним и другим достаточно расплывчата. Во всяком случае, он должен быть очень хорошо информированным. Осмотр убеждает, что ёж относится, по нашей терминологии, к неразборным, так что заглянуть в него мы не можем. Разве что вскрыть. Но лично я на такое действие не решусь. Потому что на грубость он может отреагировать ещё более грубо.

– Да уж наверное. Вообще-то чем дальше, тем больше он меня тревожит. Зря я во всё это ввязался. Надо было его там и оставить. Пусть его обнаружил бы кто-нибудь другой.

– Зенон! Я тебя просто не узнаю! Произошло уникальное событие…

– Почему бы ему не произойти с кем-нибудь другим?

– Потому что их – или его – заинтересовал именно ты. Хотя и не знаю – какими твоими качествами. Вроде бы…

– Да с чего ты взял, что именно я?

– Вывод напрашивается. Если бы ему был нужен любой человек, он не стал бы возникать тут, а выбрал бы, скажем, городскую улицу, где народу на порядки больше.

– А мы что: уже окончательно решили, что имеем дело с существом, способным ставить задачи и выполнять их?

– Мы это принимаем как рабочую гипотезу. Куда это он?

– Кто? А, Кузя. Ты же знаешь: он большой аккуратист. Никогда не позволит себе напачкать в доме.

– Молодец. На чём мы остановились? Еж прилетел к тебе. Нашёл способ попасть вот сюда, в твой дом. И здесь совершил два необъяснимых действия. А именно – создал, не могу найти более точного слова – создал вот эти два странных предмета, у которых лишь то общее, что они ни на что не похожи, я имею в виду, ни на что, нам известное, и друг на друга тоже.

Оба собеседника уже не в первый раз внимательно оглядели то, о чём пошла речь. Странным образом возникшие предметы явно не относились к естественным, природным образованиям – во всяком случае, по существующим в нашем мире представлениям. Один напоминал… нет, строго говоря, он не напоминал ничего, хотя при желании его можно было бы отнести к произведениям абстрактного искусства: множество плоскостей, пластин разного цвета и площади, пересекающихся под разными углами и заключённых в прозрачную полусферу. Второй – в цилиндре, тоже прозрачном, – наводил на грустные мысли о вскрытии брюшной полости, поскольку видимое больше всего смахивали на кишечник, куда более сложный, чем хотя бы человеческий, но, разумеется, более миниатюрный. И в цилиндре, и в полушарии не было никаких отверстий, а также ни единой кнопки или чего-то другого, что указывало бы на возможность как-то воздействовать на эти конструкции.

– Это лишь предположение. Почему – «он создал»? А может быть, это всего лишь совпадение по времени и пространству, и оба этих гостя никак не связаны с первым?

– Такая вероятность куда меньше. Разумнее, логичнее рассматривать и то и другое как этапы одного процесса, а не как два независимых явления, странным образом совпавших. Тем более что…

Миля внезапно умолк.

– Ну, что ты остановился?

– Постой, постой. Мне пришло в голову… Очень может быть… Даже несомненно…

– Да рожай поскорее!

– Мне просто пришло в голову, что эти два предмета появились не просто так.

Каждый раз перед тем гас свет…

– Ну, это у нас не редкость.

– …А на миг раньше что происходило, ты помнишь?

– Да вроде бы ничего такого…

– С памятью у тебя плохо. Дефицит. «Ничего»! А на самом деле я уже начал игру – прямо с порога. Произнёс игровое слово! Какой же ты партнёр, если даже не заметил? Не включился?

Зенон медленно кивнул:

– И в самом деле. Нет, услышать-то я, понятно, услышал, но… Если бы тут же свет не погас, я ответил бы, как по игре полагается. У меня и словечко было заготовлено: «Сиулахтупсссинг» с присвистом на конце. Но этот, как ты назвал его, ёж уж слишком сильно меня озаботил.

– И вот тебе последовательность событий: слово – свет – предмет. На какие мысли она наводит?

– Постой, постой… Ты что думаешь: что тут зависимость?

– Почему бы и нет?

– Потому что это невероятно.

– А всё это, по-твоему, вероятно?

Уже через секунду Зенон нашёл ответ:

– Если бы между ними была какая-то связь, то… Я ведь только что произнёс слово! И что? Свет не гаснет, и ничего нового не возникает. Даже Кузя никак не реагирует – а ведь он таких звуков терпеть не может. Потому, наверное, и вышел. Где же зависимость? Нет её!

Эмигель, однако, сдаваться не собирался.

– Во-первых, не сказано, что тут годится любое слово. Нет таких языков, в которых всякое сочетание звуков имеет какой-то смысл. Это раз. И второе: может быть (он слегка приосанился), секрет не только в том, что произносится, но прежде всего в другом: ктопроизносит? А?

– Ах, по-твоему, тебе оказывается предпочтение?

– Меня с детства хвалили за чёткость артикуляции!

– Почему же в таком случае этого ежа прислали мне, а не тебе?

– Просто потому, что я тогда находился уже на пути сюда. И его подбросили мне, как говорится, на ход. Я ведь к тебе хожу по той самой просеке!

– Какадык! Да у тебя мания величия! Но я тебя быстро излечу.

– При чём тут мания? Простая неоспоримая логика.

– А вот сейчас увидим. Моё слово не сработало? Скажи теперь ты!

– Ну, пожалуйста!

– Нет, скажи!

– Да сколько угодно. Сейчас.

Эмигель Какадык закрыл глаза, несколько раз выполнил полное дыхание по йоге и лишь после этого произнёс громко, нараспев:

– Юглюмарчидарионус!

Прошла секунда, другая…

– Может, тебе помочь? Кузя, – обратился Зенон Птич к возвратившемуся в этот миг коту. – Давай, поможем гостю!

Кузя в ответ лишь выразительно мяукнул.

– Выключим свет, а? Может, тогда сработает это его «Юглюмарчида…».

Закончить Зенон не успел. Потому что свет погас, а когда через мгновение загорелся снова, на полу, рядом с хозяином дома, оказалось нечто, не более понятное, чем возникшие раньше.

– Ну, так что там насчёт предпочтений? – с ехидством в голосе поинтересовался Птич. – Артикуляция, говоришь?

Вместо ответа Миля выкрикнул:

– Игзедяшникомир!

И получилось. Хотя кот перед этим выразился неодобрительно. Тьма, свет – и вот вам ещё одно Нечто..

– Ах, так? Убрифьюфьюгирмот!

– А я – грюмподифарк!

Зенон налил себе стаканчик.

– Эуоайайайпусюах!

Эмигель свинтил крышку со второй, одновременно закачивая в грудь побольше воздуха:

– Ингрюсютальманухххушшач!..

– …

– Миля! Где ты? Ми-иля!

Это по интонации было криком, а по громкости – едва слышно. Потому, что голос даже не сел – он лёг и вставать, похоже, не собирался. Зенон тоже лежал, но ему-то подниматься пришлось. По делу. А ещё, наверное, и потому, что стало вдруг страшно.

Нет, он у себя дома был, не где-нибудь. Даже – в спальне. И даже на привычном диване. Но в остальном дом уже сам на себя не походил совершенно.

Опустив ноги на пол, Зенон сразу же на что-то наткнулся. Снова рывком задрал ноги повыше. Вроде бы без последствий. Он осторожно глянул – туда, вниз, на пол. Что-то там было, какая-то черепаха с рыбьим хвостом и четырьмя воронками на спине, как это они называются? Конусы, да. Это на неё он чуть не наступил. Хорошо, что спохватился, а то обязательно грохнулся бы на пол. Куда бы поставить ногу, чтобы не споткнуться о то, что рядом с черепахой: штука из вогнутых плоскостей, из которых во все стороны торчали узловатые – штыри, или трубки, или гвозди – в общем, какая-то бессмыслица. Зенон сидел, пытаясь мысленно проложить путь от дивана к двери, лавировать между всем безобразием, которое набилось в комнату, не оставив практически никакого свободного места. Пить надо меньше, подумал он, и гениальная простота и красота этой мысли вдруг поразила его, как никогда в жизни. Нет, не надо пить! Но опохмелиться надо было неизбежно. Однако подсознанием Зенон ощущал, что в доме больше ни глотка не найдёшь. Он помнил, что ещё раньше спрос превысил предложение. А организовать подвоз ночью сюда, на дачу, это даже не легенда, это просто корень квадратный из минус единицы. Но уж вода-то в кране быть должна? Её всё-таки не всю выпили? Не всю, утешал он себя, не всю. В кране она есть. А где кран? Да на кухне же. Ага, ладно. Ну, а кухня где?

Вопрос был не пустой. Потому что когда он всё-таки, то и дело наталкиваясь на всё новые предметы и машинально извиняясь, добрался до двери и выглянул в коридор, то ужаснулся окончательно и едва не заплакал – потому, наверное, не заплакал, что влаги в организме на слёзы уже не осталось.

Во-первых, в коридоре было темно. Или почти темно: этакие густые сумерки стояли, хотя лампа под потолком горела в полный накал; но свет её нижних уровней почти не достигал, потому что весь коридор оказался оккупированным не какими-то там овеществлёнными идиотизмами табуреточного масштаба и ещё меньше; нет, тут обитали гиганты, Эвересты и телебашни по отдалённому сходству, на деле же – плоды чьей-то фантазии, которую даже не назвать было буйной – белой горячкой страдала эта фантазия, если только не передозировкой чего-нибудь этакого…

– Пивка бы вместо этого содома, – хрипло простонал Птич. Он знал, что пива нет. И оно не появилось, естественно.

Хорошо ещё, что всё это пока просто существует тут, но никак не действует; а если бы они вдруг стали двигаться? Но на кухню не попасть, это ясно.

Подумал – и накликал. Потому что сверху, с одной из Джомолунгм, лихо закрученной штопором, всё же сорвалось что-то, чтобы упасть прямо на него, Зенона…

– А-а-а!!!

Впрочем, едва слышно от сухости. Рашпилем по чёрствой корке, вот таким был звук.

И сознание почти совсем исчезло. А если удержалось всё-таки на грани, то лишь потому, что упавший почти с потолка прямо на Зеноново плечо предмет оказался мягким, тёплым и к тому же мурлычащим.

– Кузя! Ах ты, родной…

– Миа-ауу.

Обнимая кота, Зенон уткнулся лицом в чёрный мех и хотел было проговорить ещё что-то, как можно более ласковое. Но, сами собой, слова вырвались совершенно другие:

– Пива хочу! Пиво! Где пиво!!

И оцепенел, потому что свет погас.

Но только на миг. А когда он зажёгся снова – …

А говорят, нет счастья в жизни. Да вот же оно!

Где-то через полчаса туманно-серый и полный отчаяния мир начал постепенно приходить в себя, обретать чёткие линии и краски. Оказалось, что положение было вовсе не столь безнадёжным, как показалось Птичу вначале: двигаясь с осторожностью, ему удалось всё же проникнуть в кухню, где, по его смутным предположениям, должен был находиться партнёр-собутыльник. Догадка оправдалась: Какадык натужно храпел на полу в полусидячем положении. Глядя на него, Птич минуты на две предался зависти: не всякому и не всегда везёт так, что тебя, тяжело страдающего даже во сне, будят, и, со скрипом открыв глаза, ты прежде всего упираешься взглядом в уже освобождённую от крышки бутылку тёмного бархатного, успевшую выбросить струйку пены. Было чему позавидовать. Но Птич, убеждённый гуманист, не позволил себе радоваться за друга слишком долго: пора была разделить радость с ним, ибо, как известно, делясь радостью, ты умножаешь её количество в мире. Зенон так и поступил, и радость заструилась в кухне – даже более густая, чем дым от сгорающих на большом огне котлет.

Правда, радость – материя недолговечная, к ней привыкают быстро, а она, лишившись внимания, обижается и уходит. Так что ещё через относительно небольшое время, а если быть точным, то через десять бутылок (на двоих, на двоих!) друзья стали забывать о недавнем восторге; зато они получили взамен способность рассуждать; не скажем «трезво», но тем не менее достаточно логично.

– Что же мы с тобой тут насочиняли, а? – первым сформулировал проблему хозяин дома. – И как теперь будем со всем этим разбираться?

– Хороший вопрос, – оценил Эмигель, предварительно глотнув. – Но преждевременно поставлен. Лично я считаю, что сперва следует установить – с чем же мы намерены разобраться. Потому что я вижу два объекта для анализа: некий процесс – одно, и его результаты – другое. Согласен?

– Тогда уж три: источник или причина процесса, его суть и его результаты.

– Исторически верно, – согласился Миля: – три источника и три составных части мазох… тьфу ты: марксизма, конечно. Классическая формула.

– Полный консенсус, – констатировал Зенон. – В таком случае, у меня есть методическое предложение: начнём реставрировать события не с начала, а наоборот – с последнего происшествия.

– Гм, – проговорил Эмигель с сомнением. – Боюсь, что у меня в памяти возникли некоторые неувязки – что там было последним, что – предпоследним, и так далее. Вчера последняя бутылка была, по-моему, лишней, а?

– О выпитом не жалеют. И не вини память: последнее событие произошло без твоего участия. Его результатами мы сейчас и пользуемся… наполовину уже использовали.

– Вот откуда эта благодать! – сообразил Какадык, извлекая из картонки ещё две бутылки.

– Именно. Из того же источника, что и вся эта трахомудия.

– Первый случай, когда мы получили нечто, не вызывающее вопросов. Каким же образом это тебе удалось?

– Откровенно говоря, случайно. Мне было до того не по себе, что я не удержался и крикнул: «Пива!». И незамедлительно получил.

– Ага, – проговорил Эмигель после краткого размышления. – Ты хочешь сказать, что если сейчас я крикну, например…

– Миля! – Зенон молитвенно сложил руки. – Умоляю: не надо!

– Я же ещё ничего не сказал!

– Ох! Как будто я не знаю, что ты собирался потребовать. Потерпи! Сам же сказал, что вчера последняя была лишней!

– Ну да. Так то было вчера. А сейчас…

– Давай сначала разберёмся. Дело ведь не шуточное, мирового значения, подумай только! Продержимся пока на этом. Итак, последнее событие… я попросил пива – и получил его. Я просто крикнул. Ничего другого при этом не делал – просто был не в состоянии. Попросил – и получил именно то, чего хотел. Вот наша отправная точка. От неё и поведём рассуждения.

– Хорошо. Похоже, тут срабатывает древнее убеждение: узнав чьё-то имя, – или, допустим, название, – ты приобретаешь над этим кем-то, чем-то – власть. Иными словами, получаешь его в полное своё распоряжение. Принимается?

– Видимо, придется принять – при всём неправдоподобии… Какой-то, условно говоря, механизм осмысляет произнесенное имя, потом где-то отыскивает в природе…

– А может быть, и создаёт, если в природе такого предмета не существует…

– Ты думаешь?

– Понимаешь, у меня что-то начинает брезжить в памяти. Вчера мы с тобой наиздавали целый вагон произвольных звукосочетаний – как и обычно в игре. И получили взамен тот же вагон, но уже в виде вот этого хаоса. Давай сейчас, прежде чем рассуждать дальше, попытаемся как можно точнее вспомнить – какому звукосочетанию соответствует каждый продукт.

– Что это нам даст?

– Возможно, очень много. Вот я уже вроде бы точно вспомнил: это, к примеру, чудище…

И Эмигель указал на тороид, сантиметров тридцати в поперечнике, как бы подвешенный между девятью стержнями, покоившимися на круглой платформе, хотя с ними его не соединяла никакая видимая связь.

– Эта вот карусель появилась после того, как я произнес…

Зенон вовремя схватил собеседника за руку:

– Тсс!

– А что?

– А то, что если ты снова это произнесёшь, нам скорее всего выдадут ещё одну такую штуку – а мы не знаем даже, что делать с теми, которые уже есть. Давай-ка в письменном виде. Надеюсь, что читать оно не умеет. То, что нас осыпало этими дарами.

– Если смогу, – с некоторым сомнением согласился Эмигель. – Рука, понимаешь, ещё не пришла в себя как следует. Открой-ка ещё по одной. Да и потом – на письме всё это будет очень уж приблизительно, буква не в состоянии передать всю полноту каждого звука…

– Это ты мне объясняешь? Спасибо, вразумил. Только нам и не нужно, чтобы передавала: написанное просто поможет нам вспомнить каждую комбинацию – такой, какой она звучала на самом деле.

– Прав. Дай-ка какое-нибудь…

– Как можно тише!

– Какое-нибудь писло, – проговорил Эмигель едва уловимо. – А впрочем – у меня же есть ручка…

И на бумажной салфетке он корявыми буквами изобразил нужное звукосочетание.

– Ну, и что дальше? – поинтересовался Зенон, поглаживая устроившегося тут же на столе Кузю.

– А вот что: второе чёткое воспоминание созрело – что вон те как бы оленьи рога, что постоянно вибрируют, если всмотреться как следует, – рога эти растут из бублика, который служит для них основанием… Да ты не туда смотришь: они рядом с тобой, слева, стоят на микроволновке…

– Ах, эти? Пакостная штука. Я вспомнил: возникая, они в темноте хорошо приложили мне по макушке, не будь я тогда уже сильно поддатый – мог бы и умереть от страха.

– Они самые. И скажи спасибо, что почему-то не реализовалось всё то, что ты тогда назвал сгоряча. Если бы вдруг твоя мать…

– Ладно, ладно. К счастью, продуцируются, видимо, только конструкции, но не существа. Так что насчёт рогов?

– А что насчёт рогов? А, да. Я хотел сказать, что они возникли после того, как было произнесено…

– Пиши!

– Да пожалуйста.

И Эмигель изобразил рядом с первым и второе звукосочетание.

– Вижу. И что из этого следует?

– А то, что в обеих этих конструкциях неизвестного назначения присутствует тор.

– Неоспоримо.

– А в звукосочетаниях, что их вызвали, и тут и там имеется вот это трезвучие.

И Эмигель обвёл кружками те комбинации, о которых только что говорил.

– Гм… Похоже на то, что эти фонемы соответствуют…

– Вот именно. В какой-то, неизвестной нам, системе знаков. Это как бы команды на создание. Если серьёзно заняться такого рода анализом, при помощи компьютера, конечно, то в конце концов можно будет разобраться во всей этой системе.

– И что? Постой, начинаю соображать… Кузя, не мешай…

– Ага! Оцениваешь перспективу? Изобретательско-конструкторское бюро! Единственная в мире фирма! Клиент приходит и говорит, допустим: «Мне нужно устройство, которое будет каждый день с двух до четырёх часов разгонять облака, если они будут, а с шести до восьми, наоборот, создавать их, если их нет». Ты отвечаешь ему: «Пожалуйста, это вам обойдётся в… ну, это мы ещё прокалькулируем… получить можете завтра после полудня, доставка за ваш счёт».

– Ответить не трудно. Но выполнить…

– Ещё легче. По найденной системе знаков мы заказываем нужное устройство и получаем его.

– Интересно, как ты его закажешь? У тебя есть представление, как оно должно быть устроено? Как будет действовать? По-моему, Миля, это, мягко выражаясь, муть.

– Ничуть не бывало. Конечно, у меня нет ни малейшего представления о такой конструкции. И ни у кого нет. Но оно и не нужно. Зато у меня возникла полная ясность в другом, главном: во Вселенной существует всё. Всё, что мы в силах себе представить, и ещё больше – того, что мы и вообразить не в состоянии. И у каждого есть своё имя – в той системе фонем, которую нам предстоит найти. К счастью, все наши сочетания записаны на плёнку. Как и всё то, что мы сочиняли и издавали на протяжении… сколько уже лет мы играем в эту игру?

– Восемнадцать. Но записываем только пятнадцать лет.

– Представляешь, сколько диких звукосочетаний? И каждому из них, я уверен, соответствует какая-то сущность. Пусть какая-то их часть обозначает живые существа, которых нам не дадут – хотя как знать, может, в будущем мы и до них доберёмся…

– И всё же я сомневаюсь.

– Могу я спросить – почему?

– Потому что всё это всего лишь фонетика. Колебания воздуха…

– Не обязательно. Среды.

– Но эта среда существует только…

– Ах, вот ты о чём? Стыдись! По-моему, ты ещё не совсем пришёл в себя. Может быть, я закажу всё-таки – ты взбодришься…

– Ни-ни! Потом, я же сказал.

– Ну, как знаешь. А сомнения твои – пустые. С таким же успехом можно не верить в то, что, шевельнув пальцем, ты способен убить человека на километровом расстоянии, или сбить самолёт, или испепелить целый город. Ну, не лично ты, разумеется… Фонема, – лишь сигнал для начала процесса, о котором мы ничего не знаем кроме того, что он приводит к определённому результату. А кто не верит – пусть приходит и полюбуется на всё это.

– Знаешь, с этим, пожалуй, можно согласиться.

– Я думаю!

– А я вот думаю…

Сказав это, Зенон умолк. Опёрся локтями о стол, положил подбородок на ладони и закрыл глаза. Эмигель с полминуты сидел спокойно. Потом спросил:

– Ты что – уснул? Вроде бы не с чего.

– Я же сказал: думаю, – недовольно откликнулся Птич.

– Думай вслух. Так веселее. Или у тебя возникли секреты?

– Да ну… Просто мне всё это не очень нравится.

– Брось. У нас перспективы такие, что дух захватывает.

Но Зенон, похоже, рассуждал иначе.

– Может, перспективы и есть. Только не там, где ты их вроде бы увидел.

– Это ещё почему? – ощетинился Какадык.

– Миля! Это же экономика. Бизнес, и всё такое.

– Ну, да.

– Подумай трезво… то есть я хотел сказать – здраво или хотя бы спокойно. Ну, какие из нас с тобой дельцы? Да мы с тобой ни в чём не смыслим, кроме языков. Мы гуманитарии, разве не так? Нас любой деляга вокруг пальца обведёт, и мы ещё и в долгу останемся. Мы с тобой живём где-то между наукой и искусством. Вот тут нам и надо что-то искать. Даже не что-то, а применение тому, что на нас свалилось. Насчёт расшифровки системы – тут ты прав. Но на это уйдут годы. А до тех пор? Я думаю, надо зайти с другого конца. Попробовать оценить всё, что у меня тут возникло, как бы со стороны. Как это может выглядеть?

– Не знаю. Зато знаю другое: если мы хотим расшифровывать систему, то времени на заработки у нас не останется. Придётся даже отказаться от одной-другой работы. Вывод? Сейчас нам пригодилось бы одно искусство: где найти спонсора или на худой конец получить не самый грабительский кредит, чтобы спокойно заняться делом.

– Вот тут-то я и вижу перспективу, – сказал Зенон торжествующе. – Кредит не понадобится – столько, сколько потребуется для начала, мы и так достанем, всё-таки не самые бедные…

– Объясни толком. Что, может, решил дачу продать? Эту самую?

– Погоди. Кузя есть хочет. Интересно, смогу я сейчас добраться до шкафчика с его кормом? Рыбу он вчера доел. Не хочется двигать все эти экспонаты – мало ли что.

Птич встал и начал осторожно пробираться между неопознанными объектами.

Остановился перед препятствием, наглухо перегородившим путь к шкафчику: матово-серой дыней, с полметра в длину, что покоилась на шести изящно изогнутых ножках. Высотой всё сооружение достигало колен, и приходилось решать: то ли перешагнуть через него, то ли осмелиться переставить на что-нибудь другое – где найдётся место. Птич осмотрелся и решил рискнуть: рядом стояло нечто, что очень хотелось назвать просто сундуком, и на крышке его как раз хватало места. Птич нагнулся, протянул руки, примериваясь. Эмигель посоветовал:

– Ты бы хоть перчатки надел. Вдруг шарахнет.

– Ничего, – ответил Зенон, в котором уже гуляло пивное легкомыслие. – Авось пронесёт.

И приподнял дыню за оба полюса. Напрягся. Поднял, так уж получилось, рывком: она оказалась на деле куда легче, чем представлялось. Повернулся на полоборота. Примерился и плавным движением водрузил конструкцию на плоскость сундука.

Плавно-то плавно, однако, наверное, всё же задел или зацепил или нажал что-то; дыня пискнула, так что даже в ушах зазвенело. Птич невольно отдёрнул руки. Но уже поздно было.

До этого мгновения в кухне, да и во всём доме, стоял серый утренний свет: день обещал быть пасмурным. А сейчас вдруг ударила в глаза яркая краснота. Всё грянуло жарким светом преисподней: каждый предмет, стены, потолок, даже разинувший от изумления рот Эмигель Какадык, и даже кот Кузя, только что поднявшийся на лапы и сладко потягивавшийся – наверное, в предвкушении завтрака.

– Ох, мать честная, – только и проговорил Зенон.

– Пожар! – прохрипел Миля. Хотел, похоже, что-то ещё добавить, но не успел: снова дыня пискнула – теперь дважды – и мир изменился: из тревожно пламенного стал оранжево весёлым, ярко-солнечным, летним, пляжным каким-то, показалось даже, что сразу потеплело, чуть ли не впору стало раздеваться до трусов…

– Вот так бы и оставил, – попросил Эмигель. – Скомандуй ему!

– Может, скажешь – как? – огрызнулся Зенон.

Этого никто не знал. Дыня же, выждав ещё секунд пять, подала голос трижды, вслед за чем мир пожелтел; на этот раз успели заметить, что переход был плавным, хотя и быстрым.

– Солнышко, – сказал Птич, расслабляясь чуть-чуть.

– Боткинский колер какой-то, – не согласился Какадык. – Желтушный.

– Скажешь тоже!

А мир уже зазеленел, как заливной луг по весне, наводя на мысли то ли о вылазке на природу, то ли о свежем салате. Потом прорезалась голубизна – ясная, небесная, лёгкая, почему-то заставлявшая думать о счастье, о любимой женщине, о вечно убегающем горизонте… Эмигель закрыл глаза, пробормотав хмуро:

– Терпеть не могу фиолетового. Под него только эту самую пить.

Он из осторожности не назвал – что именно следует принимать в фиолетовом мире. Но тут же спохватился:

– Слушай, бежать надо. Он сейчас как поддаст ультрафиолетом!

Зенон покосился на кота. Кузя вопросительно смотрел на него, ожидая, видимо, полагающейся порции съестного. Больше ничего, похоже, его не беспокоило. Птич сказал:

– Нет, скорее всего, не поддаст. Вон Кузя не волнуется.

– Он что у тебя – эксперт?

– Они многое чувствуют. Кошки. И коты, понятно.

Дыня снова прозвучала – на этот раз протяжно и как бы разочарованно. И погасла, возвращая миру его сегодняшнюю унылую расцветку.

Минуту-другую друзья приходили в себя. Потом Птич поспешно приблизился к шкафчику, распахнул, достал пакет с кормом. Блюдце было где-то в наглухо заставленном углу, рисковать Птич больше не решился, сыпанул прямо на пол. Кузя посмотрел осуждающе, обнюхал с подозрением, успокоился и принялся насыщаться. Всё было нормально; во всяком случае, оба в это поверили.

– Ладно, – сказал Эмигель. – У нас ещё пять ёмкостей осталось, так что не станем медлить. А что ты там собирался изложить – насчёт денег и перспектив? Не забыл от страха?

– Под тобой сухо? – сделал контрвыпад Птич. – Тряпка не нужна? – И, видя, что партнёр собирается всерьёз обидеться, сразу продолжил: – Ну ладно, шутка. А что касается перспектив, то…

Он вздохнул, как бы вентилируя лёгкие перед долгим объяснением.

– Я вот подумал: всякую вещь можно использовать по-разному. В зависимости от собственного разумения. Можно, как говорится, микроскопом гвозди забивать, топором – балки тесать или головы рубить…

– Вот-вот, – не сдержался Миля. – А врать – нехорошо, воровать же – грешно. Знаешь, я это тоже слышал, и не раз. Так что переходи прямо к делу, считай, что увертюру уже исполнил.

– А это и есть дело. Поясняю для тугомыслящих. Что мы имеем? Достаточно внушительное количество непонятных в большинстве своём вещей. Можно назвать их конструкциями, разумеется. Но пока они в этом своём качестве для нас бесполезны. Почему? Да хотя бы потому, что от всякого, представляющего какую угодно конструкцию, требуют прежде всего ответа на два вопроса, даже на три: для чего это, как устроено и как работает. Пока не будут даны ответы, никто не станет оформлять патента, а предъявленную вещь просто отберут, чтобы над нею поработали люди поумнее. И если ещё только отберут – это полбеды. Но на этом ведь никак не остановятся в наши полные страхов и подозрительности времена. А начнут вызнавать, стараясь копнуть поглубже. «Совершенно ясно, что поскольку вы не можете объяснить, что это, как и зачем, то понятно, что это задумано и сделано не вами. Поэтому будьте добры ответить вот на какие вопросы: где вы это взяли? Каким путём получили? От кого, где и когда? Какие при этом вам были даны инструкции?» И дальше: «Поскольку этот предмет самим своим существованием заставляет заподозрить его внеземное происхождение, предлагаем вам без малейшей утайки рассказать: где, при каких обстоятельствах и каким образом он был вам передан – и кем именно. С точностью до метра и секунды. Далее: каким образом вам удалось установить связь с этим лицом или лицами? Опишите подробно, во первых, их облик, во вторых – дословно: что при этом было сказано? На каком языке происходили переговоры? В-третьих: была ли эта встреча первым случаем контакта с ними? Где и при каких обстоятельствах происходили предыдущие? Далее: согласились ли вы исполнить задание за вознаграждение? Какого характера, если денежное – то в какой сумме и валюте? Если же представленный вами предмет оказался в вашем распоряжении не в результате сговора с какими-либо людьми или другими существами, то каким образом вы его получили? В результате кражи? Укажите, где, когда и при каких обстоятельствах эта кража была вами совершена. А может быть, вы это купили у кого-то? Время, место, приметы продавца. Это ведь не такая вещь, какую можно носить в кармане, она достаточно велика и сразу бросается в глаза, так что не надо выдумывать байки насчёт рынка: появись такое там, мы уже давно имели бы оперативные материалы по этому поводу. Или вы это просто нашли? Вот так – шли и нашли под деревом? А больше ничего такого там не было? Прекрасно, сейчас мы с вами немедленно отправимся туда, чтобы проверить ваши показания и основательно всё осмотреть…» Ну, и так далее. Причём это будет не какая-нибудь местная милиция или полиция. Организация посерьёзнее. Поскольку, как известно, всё, что касается возможных или предполагаемых контактов с представителями иных цивилизаций, правительством рассматривается как государственная и военная тайна высшей степени секретности. Со всеми вытекающими. И первым из этих последствий неизбежно станет глухая изоляция от общества тех или того, кто этот предмет предъявил: на всякий случай. Если даже не будет никаких доказательств сговора, кражи и даже не подтвердится мысль о внеземном происхождении этого товара. Хорошо ещё, если это будет только изоляция, а то ведь – для простоты и надёжности – и угробить могут: как говорилось в былые времена, нет человека – нет проблемы… Как тебе такая интерпретация, Миля?

Шмыгнув носом, Эмигель ответил голосом, прозвучавшим как реквием:

– Кранты. И кой чёрт принёс меня сюда прошлым вечером?

– Это тебе на роду было написано, наверное. Но теперь-то ты хоть понял, чем могло бы обернуться создание такой фирмы, какую ты предложил?

– М-да. Вернее всего, так оно и получилось бы. До заказов дело бы не дошло.

Но тут же Какадык встрепенулся:

– Постой. Но ты ведь сказал, что какая-то перспектива есть? И даже приличная?

– Я её ясно вижу.

– Чего же ты ждёшь? Давай! Или это тоже государственная и военная тайна?

– Ну, не от тебя же. Ответь, пожалуйста, мне вот на какой вопросик: что может, сохраняя абсолютную непонятность и даже, может быть, бессмысленность, при этом оставаться совершенно законным, как говорится – прозрачным, разрешённым и мало того: обладающим определённой, порой очень немалой рыночной ценностью и дозволенным к неограниченному распространению среди населения?

– Гм, – ответил Миля, усиленно размышляя. – Гм. Гм. А ты знаешь?

– Конечно.

– Так скажи – вместо того, чтобы загадывать загадки. Что это?

Мгновение поколебавшись (наверное, велико было искушение ещё помучить возможного компаньона), Зенон сказал:

– Всё очень просто, Миля. Искусство. Современное. Изобразительное. Скажем, пост-постмодернистское. Название, если потребуется, придумаем – или кто-нибудь его даст и без нашей просьбы, совершенно бесплатно.

Эмигель несколько секунд молчал. Потом проговорил шёпотом:

– Зеник, ты гений!

Зенон торжествующе улыбнулся.

– Оценил? Понял, в окружении чего мы находимся сию минуту? Это абстрактная скульптура, Миля. Великое творчество, если даже на самом деле где-то там эти штуки служат для открывания пивных банок – было такое у одного автора. Чего не требуют от абстрактного искусства? Логического смысла! Похожести на что угодно. Наоборот, требуют непохожести. Оригинальности. Оно не должно вызывать мысли, но лишь ощущения, настроения. Кто угодно может спрашивать: «Для чего это?» Ответ будет простым: «Чтобы быть». – «Как вы это сделали?» Ответ: «Не знаю. В приступе вдохновения и озарения». – «А технологически?» – «Простите, но у каждого художника есть свои профессиональные секреты. Возможно, со временем я раскрою их, написав мемуары, но эти дни ещё не настали». И тому подобное. Во всяком случае, ни полиции, ни контрразведке и в голову не придёт искать здесь какой-то криминал. А власти если и заинтересуются этим, то только если захотят приобрести один-другой шедевр, чтобы установить на городских площадях. Иными словами, риск равен нулю.

– Ну, не так быстро, – сказал успевший несколько собраться с мыслями Эмигель. Сказал просто потому, что почувствовал: надо как-то осадить друга, не то он и вправду возомнит о себе. «Гений» не ко времени вырвалось, но ведь это никак нельзя принимать за серьёзную оценку, а с Зенона станется. – Не так сразу. Тут ещё надо крепко подумать над тем – как всё организовать, как раскрутить, чтобы возник интерес, а за ним и спрос. Иначе всё это ни копейки не даст. А без начального капитала не раскрутишь. Значит…

– Ничего подобного! – нотка превосходства в тоне Птича сделалась прямо-таки невыносимой. – Организовать? Проще простого. Мы открываем выставку. Помещение – вот оно: моя дача. Надо только поработать, чтобы всё расставить наилучшим образом. Все три комнаты, да ещё и гараж – всё равно, машины у меня нет. Пока. Выставка-продажа ультрасовременной скульптуры. Сад скульптуры Зенона Птича! А что касается раскрутки, то она обойдется, думаю, в стоимость билета на электричку, туда и обратно, и, наверное, одного ужина в одном из «ростиксов». С одним приглашённым. Остаётся только его выбрать.

– Кого же ты ещё решил поить? И зачем?

– Миля, ты прекрасно понимаешь, зачем и кого. Критика, разумеется. Который первым осмотрит выставку – и напишет о ней.

– А если она ему не понравится?

– Кого это интересует? Я приглашу умного критика. Который сразу поймёт, что ему предоставляется возможность, бывающая раз в жизни: стать первооткрывателем – не станем скромничать – новой школы, нового явления в искусстве. Оно ведь и на самом деле таково. Имя этого критика в ранге первооткрывателя всегда – или во всяком случае во всех серьёзных исследованиях – будет называться рядом с моим…

– Гм, – издал Миля, но Птич пропустил это междометие мимо ушей. Тогда Какадык решил уточнить:

– Я не совсем понял, Зеник.

– Что? Ах, вот как. Что же я сказал такого – неясного? Может, ты просто опять выходишь на орбиту?

– Я ни в одном глазу, – уверенно возразил Эмигель. – А не дошло до меня вот что: в этой твоей диспозиции Зенон Птич – кто таков?

– То есть? Нелепый вопрос. Я – кто же ещё?

– Ты – это понятно. А вот – кто ты? Менеджер «Сада скульптуры», его владелец – или, может быть, ещё и автор? Гениальный ваятель, основатель новой школы и так далее?

– Знаешь, – проговорил Птич сурово, – я не усматриваю в этом никаких противоречий. Почему менеджер или владелец не может быть автором? Я полагаю – наоборот, это является совершенно естественным…

– Являлось бы, – сухо поправил его Эмигель. – Однако на самом деле автор – не ты, так что я бы на твоём месте…

– Ах, вот как. Кто же в таком случае? Не ты ли случайно?

– По-моему, это совершенно ясно.

– Ну?! Вот так – сколько ни живи, каждый день узнаёшь что-то новое. С какого же боку, Миля, ты вдруг попал в авторы? Придётся разобраться. Всё началось с этого вот – «морского ежа»…

– Кстати, тоже моё название.

– Вот этим твоё авторство и ограничивается. Потому что – кому был прислан ёж? Мне, милый, никак не тебе, что бы ты там ни выдумывал. То есть моё авторство было, так сказать, изначально запланировано – где-то там, где работает эта система.

– Впервые вижу, чтобы полдюжины пива так подействовали на человека. Какие планы, Зеник, кто и где их принимал? В Госплане? Так его уже нет давно. А если обратиться к фактам, то напомню: как возник первый из этих – ну, пусть экспонатов? Когда пришёл я! И возник он как реакция на моё звукосочетание! Это и был акт творчества. А второй предмет? Точно так же! Кто же другой может претендовать на авторство? Остынь, менеджер. Выпей холодной водички! Прополощи мозги, а то там у тебя один мусор! Я творец, а не ты, понял? Согласен, пусть твоё имя упоминается после моего, как имя человека, создавшего некоторые условия для проявления моего таланта, будь спонсором, хрен с тобой – но на этом всё! Ни на что большее ты не вправе рассчитывать!

– Ах, так? – разгневанный до предела Птич встал, выпрямился, сверкнул глазами. – В таком случае, напряги свои скудные способности и попытайся понять вот что: твои аргументы – чушь. Я утверждаю, что здесь речь идёт о простых совпадениях, и любой серьёзный человек с этим согласится. Ты же уразумей другое: всё (он округло повёл рукой, как бы набрасывая невидимый аркан на всё, находившееся в доме), что находится на моей земле, в моём доме и тем более – именно в нём возникло, принадлежит мне по праву личной собственности. И не может какой-то посторонний, случайно забредший на огонёк и принятый мною из жалости, претендовать на что-либо из моего имущества! Это – моё, понял? И я буду с этим делать всё, что захочу. Выдавать, продавать, называть… Я хотел было предложить тебе поучаствовать в наречении этих дивных произведений. Но, к счастью, ты позволил проникнуть в твои гнусные замыслы, после чего считаю невозможным…

– Я – посторонний? Это я – случайный? Из жалости?! Нет, это я из жалости навещаю тут тебя, чтобы ты не одичал совершенно, не начал набрасываться на людей! Потому что никого другого ты к себе и палкой не загонишь, в эту твою вонючую развалюху, где ты порочно сожительствуешь…

– Что? Что?! Ну-ка, повтори!.. Я – что?

– И повторю! Порочно – сожительствуешь – со – своей – кошкой! Потому что ни одна женщина…

– Это кот, к твоему сведению! Мужчина! Можешь посмотреть и убедиться!

– Не премину проверить. Киса, иди сюда! Кис-кис! Как тебя там…

– Он Кузя, забыл?

Но имя уже не требовалось: Какадык, протянув руку, ловко ухватил кота за шкирку. Приподнял над столом.

Два звука слились воедино:

– Не смей так!

– Мияаууууррррр!

И грянул гром.

Дневной свет на мгновение померк.

А когда он вернулся, враги увидели вдруг, что оказались в пустоте.

Нет, не в космическом пространстве, разумеется. Они находились всё в том же доме, на той же кухне. А ощущение пустоты возникло оттого, что в этих стенах не осталось ни одного экспоната, ни одного предмета из числа столь таинственно возникших тут минувшей ночью и ранним утром. Ни единого. И температура в доме упала сразу градусов на пятнадцать. Наверное, наступивший холод был как-то связан с исчезновением «ежа». Но теперь это уже не имело ровно никакого значения.

– Кузя… – бормотал Птич, поглаживая нахохлившегося кота. – Обидели маленького. Этот тип… он груб и глуп, мы с тобой вовремя этого не поняли – но уж лучше поздно, чем слишком поздно, правда? Выходит, Кузенька, это ты был настоящим автором всего этого? Знаешь, тут есть над чем подумать! Твои звукосочетания – и как я сразу не понял? – включали эту самую рогатую штуковину, только тогда она и выполняла наши просьбы. Вот и весь секрет. Эй, ты, оставь пиво в покое! Последнюю не берут – забыл? И вообще – уйди по-хорошему, не то… Котика обидел! И такое дело провалил! Тьфу!

Эмигель Какадык и сам уже направлялся к выходу. Остановился в проёме. Провозгласил:

– Да подавитесь вы оба своим пивом!

И пошёл прочь. Той же дорогой, какой пришёл. То есть мимо того места, где вчера обнаружился морской ёж, точнее – нечто, на него немного похожее. Быть может, надеялся, что исчезнувшее явление снова обнаружится там же?

От себя заметим: ну, а если бы даже? У него всё равно ничего не получилось бы. Потому что Эмигель котов не любил, а они его – ещё меньше. А без кошек вообще никакие чудеса не происходят. Это они притягивают тайны и общаются с теми силами, которые этими тайнами владеют. Об этом не следует забывать.

Отработавший инструмент отправляют в переплавку.

– Я повторяю: мы вовсе не туда летели. Не на «Кухню». У нас было совершенно другое задание. Мы должны были сесть на номере третьем в системе Голубой Ящерицы и провести обычный цикл анализов, стандартный, для решения вопроса о заселении планеты – только и всего. Ну, вы знаете эту программу. К её выполнению мы были готовы. После старта в прыжок вошли нормально, без всяких нарушений. И в узле развернулись тоже без замечаний – гладко, спокойно, ещё посмеялись тогда: если и всегда было бы так, мы, пожалуй, и летать бы разучились!

Наверное, не стоило нам говорить такое: кто-то там – или что-то, сверх нашего разумения, – всё слышит и делает свои выводы; мы все в это верим, только вслух не признаёмся. Так или иначе, едва мы успокоились, всё и принялось раскручиваться.

Конечно, все – и вы в том числе – что-то слышали о сопространственных штормах. Всегда найдётся в компании человек, готовый рассказать о них; но если начнёте расспрашивать его всерьёз, то окажется, что сам он в такие переделки не попадал, а слышал от других; копните ещё глубже – и убедитесь в том, что и они только повторяют сказанное какими-то третьими – и так далее, и до подлинного очевидца вам никогда не добраться. Так вот, на эту тему мы можем говорить совершенно авторитетно, потому что прошли через это; не все мы, понятно, а те, кто ещё способен говорить.

Излагаю. Начинается всё с полного отказа всех средств ориентирования в сопространстве. Нет, стрелки не замирают на нулях; но приборы начинают выдавать такие данные, каких быть вообще не должно. Сначала вы решаете, что в главной схеме что-то закоротило, и если что-либо ненормальное и происходит, то только в нашей сети, а не в природе. Например? Да ради Бога, пожалуйста. Всем известно, что ориентирование и локализация в СП происходит по узлам и силовым линиям. Других способов нет и быть не может – просто потому, что там ничего другого и нет, только линии и узлы. Они стабильны, так что если вы фиксируете свое положение в узловой точке, к которой вышли, то знаете, что вы неподвижны и по отношению ко всем остальным узлам, сколько бы их ни было – а сколько их на самом деле, нам неизвестно, скорее всего бесконечное множество. И вдруг ваши приборы начинают убеждать вас в том, что узел, к которому вы только что привязались, перемещается относительно прочих узлов, и те, в свою очередь, тоже сорвались со своих мест; СП, которое до сих пор представлялось вам, по определению, как бы сферой бесконечно большого радиуса, начинает менять конфигурацию, превращаясь в нечто веретенообразное, в этакий огурец, силовые линии соответственно деформируются, и насаженные на эту решётку узлы, естественно, тоже – и к тому же вся эта система, превратившись в эллипсоид, начинает вращаться вокруг длинной оси, так что возникает та ещё карусель. Того, кто ухитрился в это время оказаться в прыжке, крутит вокруг узловой точки, точку эту – относительно определившейся оси сопространства, а СП-локаторы показывают вам, что узлы вращаются вокруг этой оси с разной скоростью, в зависимости от удаления от неё. Тут вы очень быстро приходите к выводу, что изотропность сопространства осталась в прошлом – вам начинает мерещиться, что эта самая ось, в дополнение ко всему, принимается сначала медленно, потом всё быстрее и увереннее вращаться в определённой плоскости вокруг одного из узлов, до сих пор ничем не отличавшегося от прочих. Возникает этакая центрифуга, на которой вас крутит в двух плоскостях сразу, так что вам хочется только закрыть глаза и ничего этого не видеть. А чуть притерпелись – крутёж начинается вокруг другого узла, так что у вас исчезают последние остатки представлений, что где и что как. Полное недоразумение, и вы готовы, от сознания собственного бессилия, бить посуду, крушить мониторы и чуть ли не устроить коллективную драку, потому что адреналин в ваших сосудах уже вскипел, и если не стравить давление, то вас самого разнесёт в клочья – так, во всяком случае, вам кажется. В конце концов, на ваш взболтанный ум приходит весёлая мысль: если уж такое происходит в сопространстве, которое, по современным взглядам, является сферой, окружённой нашим обычным пространством трёх дименсий, если уж здесь такой бардак, то от нашего мира, надо полагать, и вообще ничего не осталось – одна сверхтуманность в лучшем случае, так что надо ли продлевать своё существование? Да, лезло и такое в мозги.

Хотя – таково, разумеется, только моё восприятие. Наверное, другие наши ребята вспомнят происходившее тогда как-то иначе. Позже мы между собой об этом не говорили, чтобы не пробуждать тяжелых воспоминаний. Хотя в первую очередь, вероятно, потому, что дальнейшее оказалось куда более достойной темой для обсуждения. Да, сейчас я к этому перейду, сейчас-сейчас. Хочу только перед тем добавить, что всё-таки наши чёрные ящики всё происходившее тогда исправно писали, и анализ записей, который, в общих чертах, закончился как раз сегодня, вроде бы подтверждает, что моё восприятие происходившего – то, о чём я вам только что доложил, – в общем соответствует тому, что зафиксировали приборы. На чём я и закончу свою, так сказать, вводную часть, предисловие или, если угодно, увертюру. Потому что основное действие началось лишь после того, как сопространственная свистопляска прекратилась; кстати, продолжалось всё неполных три часа по нашему, независимому времени. И ещё вот что, чтобы больше к этой теме не возвращаться: когда – уже после всего – мы вспорхнули и, пройдя все фазы полёта, вывалились в родное трёхмерное, оказалось, что тот СП-ураган здесь остался просто незамеченным, а если в чём-то он и проявился, это прошло без внимания. Видимо, наше взаимодействие с СП на самом деле намного слабее, чем принято считать, и, пожалуй, кому-нибудь стоило бы этим заняться, поскольку напрашиваются интересные выводы.

Теперь, если вы не устали слушать, перейду к главному.

Итак, когда всё в СП успокоилось и мы, в общем придя в себя, попытались определиться, очень быстро пришли к выводу, что не то чтобы заблудились, но нас, если можно так выразиться, «заблудили». Мы по-прежнему находились в том узле, куда успели прийти, но сам узел оказался непонятно где – во всяком случае, не там, где раньше, и силовые линии были не теми, каким полагалось быть. Естественно, мы попытались их идентифицировать, всё-таки та часть СП, через которую пролегают наши трассы, худо-бедно, но всё же закартирована. Где-то часа через полтора очень внимательного просмотра имевшейся сопрографической документации пришлось прийти к не самому утешительному выводу, а именно – что нас занесло на белое пятно, ни более ни менее. В такое примерно, какие существовали в географии земного раннего Средневековья, когда на картах обозначались территории, где никто не бывал и о которых не было известно абсолютно ничего. Прослеженные силовые линии обрывались на границе этого пятна, можно было, конечно, предположительно, пунктиром продолжить их – но это нимало не гарантировало, что они именно так и проходят на самом деле: в известной нам части СП линии вовсе не похожи на меридианы и параллели на глобусе, а скорее напоминают русла рек. И вокруг себя мы могли определить сколько-нибудь достоверно только короткие отрезки линий, на скрещении которых оказался наш узел, а куда приведёт любая из них, никакой анализ определить не мог. Впору было повесить тут вывеску с текстом, встречавшимся на тех картах, о которых я только что упоминал: «Hic sunt leones» – тут живут львы; желающим предоставлялась возможность проверить это утверждение, если им жить надоело. Мы бы и повесили, если бы было к чему её прицепить. Но в корабельную память эти слова мы загнали, нам тогда казалось, что это очень остроумно, а кроме того, в какой-то мере соответствовало истине: мы-то там несомненно находились, и после пережитого именно львами себя и ощущали.

Но и львам надо было выбираться из этого обиталища, совершенно ясно. Вообще, всё было ясно, кроме одного – какую линию выбрать для выхода. Логика тут помочь не могла, надеяться стоило только на интуицию, и трое из нас, в числе их и ваш покорный слуга, изолировавшись от прочих, стали вслушиваться в свои внутренние шорохи. В результате через какие-нибудь полчаса мы, двумя голосами против одного, остановились на предпочтительном направлении. Ничего другого всё равно не придумать было, и Мастер сказал, что так и будем выходить, а что получится – там увидим.

Поскольку я тут ничего не говорил о повреждениях, полученных нашим корабликом во время заварухи, вы могли прийти к выводу, что дело обошлось без них. Как говорится, вы будете смеяться, но так оно и было. Не иначе, Бог услышал наши молитвы. Так что после обязательной проверки состояния машины мы вздохнули с очень-очень большим облегчением и занялись рутинными делами: подготовкой к выходу в нормальное пространство и самим выходом. О том, где мы в результате окажемся, никто тогда не думал: все понимали, что главное – оказаться где угодно, лишь бы место можно было бы привязать к нашему галактическому витку. Задание на выход, спущенное в кварк-штурман, было весьма лаконичным: в момент выхода искать ближайший источник тяготения, к которому мы могли бы привязаться, идентифицировать его и, в зависимости от результата, решать вопрос: надо ли нам искать возвращения на потерянный курс и продолжать таким образом выполнение экспедиционного задания – или же, если так будет ближе, взять курс на Землю и там начать всё с начала, с азов, то есть с полного обследования корабля и новой подготовки к старту. Потому что у каждого из нас был опыт, ясно говоривший: если тебе после передряги и кажется, что всё в порядке – и в корабле, и в тебе самом, то этому, конечно, следует порадоваться, но не принимать за истину. Даже очень серьёзные повреждения и техники, и людей могут сказаться не сразу, но через некоторое время непременно проявятся.

Но, повторяю, главным в те минуты было – выйти из сопространства; своё, родное уже казалось домом, где преодолевать придётся разве что расстояния, но то дело уже привычное. Мы старались вести себя так, как всегда, разве что выполняли положенные действия чуть медленнее, потому что каждый ощущал: нервы на пределе, и если не держать себя под прессом, одно неверное движение – и взорвёшься чуть ли не истерикой. Может быть, именно самоконтроль, ни на миг не ослабевавший, и позволил нам хорошо, нет – образцово, я бы сказал даже – идеально войти в ре-прыжок и через положенное «чужое время», – люди космоса знают, что я имею в виду, – вернуться в нормальное метагалактическое пространство, в котором существуют звёзды, туманности и всё, чему надлежит быть.

Минуты две, повскакав с мест, мы орали, обнимались, словом – вели себя нештатно. Но быстро пришли в норму, потому что, каким бы трудным ни было только что завершённое дело, самым важным и тяжёлым становится то, которое ещё только предстоит. И мы стали определяться в мире, в том его уголке, куда нас занесла нелёгкая.

Первым впечатлением, возникшим у нас в результате, было: если и есть во Вселенной уголки поглуше, то никому из нас видеть такие не приходилось. Стараясь обеспечить безопасность возникновения в нормальном пространстве, мы явно переусердствовали, задавая предельные требования к качеству вакуума, да ещё наш кваркотронный штурман, словно уловив наши опасения, сделал всё по максимуму. В общем, откровенно говоря, нам стало зябко.

Собственно, повода для паники никакого не было. Все были живы и вроде бы здоровы, корабль тоже вёл себя молодцом и не грозит вдруг взять да развалиться. Извне, из пространства, тоже ничего, кажется, нам не угрожало; наоборот, вокруг нас расстилалась самая настоящая пустота – приборы это подтверждали. Ожидаемых звёзд мы не увидели, туманностей – аналогично, никакой пыли, не говоря уже о микрометеоритной угрозе, даже индикаторы всех полей почти что опирались на нулевые риски, словом – мечта, да и только. С другой же стороны, наша заявка относительно тяготеющего центра всё же была учтена и выполнена: одно небесное тело в обозримом пространстве присутствовало, хотя оказалось оно значительно меньше, чем мы заказывали. Так что же, в конце концов, заставило нас хмуриться и качать головами, переглядываясь?

Наверное, та самая интуиция, подсказывавшая, что когда всё идёт так хорошо, что дальше просто некуда, надо объявлять готовность один, потому что ситуация дозрела до крутой перемены. И уж во всяком случае, не расслабляться ни в малейшей степени.

Так что никого не удивило, когда Мастер объявил о своём решении:

– Всем на посты, режим сближения. Курс на тело, на антиграве – убирать мощность помалу, по маковому зёрнышку, аналитикам доложить о возможных помехах с других румбов, энергетикам – начать заправку по возможности, докладывать трёхминутно. Прочим заведованиям – обеспечивать нормальную работу механизмов и приборов.

Смысл вам, конечно, понятен. Когда корабль выходит из прыжка в относительной близости к тяготеющему телу, антигравы по автомату уравновешивают вас в пространстве, нейтрализуя исходящее от тела притяжение, и тем самым дают возможность разобраться и если уж идти на сближение, то в удобном для вас режиме; иногда для входа в такой режим приходится даже подгонять себя моторами, иногда наоборот – жать на антигравы, и при помощи такого регулирования выйти на ту орбиту, которая нам нужна, чтобы внимательно осмотреться, понять – к чему же мы подходим и нужно ли продолжать сближаться с телом – или пора срочно бить по газам и драпать подобру-поздорову. Такие режимы реже выполняются в отношении звёзд, во всяком случае обладающих светимостью, потому что, как всем ясно, уже анализ их света даёт возможность оценки и состава звезды, и её излучения, и температуры, и (в пределах) массы, что даёт уже достаточно информации для того, чтобы найти её в астролоции и, следовательно, определить своё место на этом свете. Посадки на звезды, даже самые прохладные, как вы понимаете, не предусматриваются. То есть со звёздами всё относительно просто.

Но нас-то вынесло не к звезде – это и послужило основной причиной нашего – ну, смущения, скажем так. Нас угораздило выйти на «Бродягу». Именно так у профессионалов именуются одинокие небесные тела планетного типа, не принадлежащие ни к какому звёздному семейству, неизвестно как возникшие (по этому поводу ещё идут дискуссии, не очень, правда, оживлённые – хотя бы потому, что практических встреч с такими телами до сих пор не происходило, так что и состав их, и условия на поверхности никем никогда не исследовались, всё это относилось к области предположений и догадок, а не имея надёжной информации – трудно и судить об условиях их возникновения, хотя большинство считает, что они всё-таки возникали при образовании звёздных систем и лишь потом какими-то гравивихрями были оторваны, кто-то другой потянул было их к себе – но не успел привязать, и тело осталось одно-одинёшенько в просторе мироздания; одним словом – дело тёмное во всех смыслах слова, поскольку они, конечно, свечением не обладают). Вот, значит, куда мы сподобились попасть, и было это, с одной стороны, весьма и весьма интересно, с другой же – вряд ли могло нам помочь в локализации, поскольку в астролоции такие тела до сих пор не заносились, и определиться по нему можно было, наверное, с той же степенью надёжности, как мореплавателю в открытом море – по небу, наглухо завешенному тучами. Впору было загрустить. Тем более что наше требование пустого пространства, как я уже докладывал, было выполнено в лучшем виде, а именно – кроме этого тела, повторяю, чтобы вы твёрдо усвоили, – мы вообще ничего не наблюдали, ни единого светила, ни туманности, ни малейшего светлого пятнышка, так что нам предоставлялось решать: то ли нас вынесло в точку, равноудалённую от всех галактик, и так основательно удалённую, что свет их этого места не достигает, а поглощается, не успев долететь; то ли (и это казалось куда более вероятным) попали мы в самый глаз газовой или пылевой туманности, очень успешно экранировавшей нас от проникновения хоть единого лучика. Впрочем, и у такого варианта были свои недостатки, а именно – ни пыли, ни даже газа вокруг нас просто не имелось. Хотя – в оке урагана тоже бывает тихо и спокойно.

Словом, обстановка оказалась такой, что необходимо было, чтобы не запсиховать, поставить себе конкретную задачу и выполнять её – иначе недалеко было бы и до паники. Как вы уже поняли, Мастер первым это сообразил и потому сразу ввёл всех нас в рабочий режим. Сближение с телом – задача нормальная и привычная, а выполняя такую рутинную работу, скорее придёшь в желаемое состояние, чем даже, наверное, с помошью медитации.

Поэтому мы с радостью разбежались по своим местам и уже через минуты начали медленно подкрадываться к планете. Приборы работали исправно, люди от них не отставали, и понемногу стали возникать характеристики. Судя по ним, Бродяга мог бы принадлежать к земной группе: радиус мы определили в пять тысяч восемьсот километров с мелочью; твёрдое тело; масса несколько превышала земную, спектральный анализ (если до него дело дойдёт) покажет наверняка больше тяжёлых металлов, чем у нас дома. Это всё было в пределах нормы. Как и атмосфера неизвестного состава, мощность которой наводила на мысли о Венере; в этом тоже не было ничего сверхъестественного. Поверхность мы пока ещё не пытались просканировать: вот подойдём поближе, тогда. Мы уже решили было, что тут, собственно, удивляться вообще нечему, когда получили первые данные термоанализа. Вот это было уже интересно: мы предполагали, что температура на поверхности будет порядка на два ниже, чем показала аппаратура. А тут около плюс тридцати по Цельсию! При отсутствии такого источника энергии, каким во всякой системе является центральное светило, подобный уровень тепла можно было объяснить единственно какими-то процессами в недрах тела; распад сверхтяжёлых? Тогда близкое знакомство нежелательно. Железное расплавленное ядро? Возможно, потому что магнетизмом планета обладала, это мы установили едва ли не сразу. Но вот на Земле, например, температура недр не может обеспечить такого уровня на поверхности. Парниковый эффект атмосферы? Чтобы понять, придётся, хочешь не хочешь, подходить поближе. Тем более что…

Совершенно чётко помню: мы как раз принялись обсуждать все «за» и «против» дальнейшего сближения с Бродягой, как вдруг один из нас, тот, что сидел на визуальном контроле, прервал наши разговоры возгласом: «Э-эй!» И не столько само междометие, как выражение, с каким оно было произнесено, заставило всех, кто был в центре, отвернуться от своей аппаратуры и перенести взгляды на Большой Курсовой.

Наблюдатель держал планету в центре экрана, и она потихоньку всё вырастала на нём, не сразу угадываемая, как тёмный диск на тёмном же фоне, который был лишь на самую малость светлее; из-за такого отсутствия контраста никто и не обращал особого внимания на визуаль – кроме того парня, которому полагалось заниматься именно этим. Он-то и возопил сейчас, увидев нечто.

Началось с того, что чёрный диск, то и дело грозивший совсем растаять в окружавшей и его, и нас мгле, с одного бока вдруг зарумянился. Чуть-чуть, самую малость; уже через минуту этот проблеск превратился в достаточно чёткий полумесяц, который, в свою очередь, разрастаясь, приобрёл несомненные очертания овала. Возникло впечатление, что где-то там, по ту сторону планеты, существовал источник света, обращавшийся вокруг этого воплощения мрака – какое-то карманное солнышко, кружившее, видимо, вокруг небесного тела – и достаточно быстро. Впрочем, то могло быть и светящееся пятно на поверхности, ну скажем – мощное извержение. И передвижение его перед нашими глазами было на самом деле следствием вращения самой планеты. Вулкан или нечто вроде всем известного красного пятна на Юпитере.

Совершенно несомненным стало одно: планета – вовсе не царство тьмы. Значит, она могла оказаться отнюдь не мёртвым телом, иными словами, следовало ожидать ещё каких-нибудь сюрпризов. И, наконец, определилась скорость вращения планеты вокруг оси – если только источник света действительно был жёстко привязан к ее поверхности: часов десять с минутами. Лихо. Мы только переглядывались и пожимали плечами. Это свидетельствовало о всеобщем удивлении, а где удивление, там неизбежно возникает и любопытство. Так что задача, стоявшая перед нами, то есть – определиться в пространстве, чтобы проложить обратный курс, – как-то сама собой отошла на второй план, а на переднем крае оказалась совсем другая: разобраться – с чем же мы, собственно, тут столкнулись. И хотя каждый в глубине души понимал, что любое приобретенное здесь знание будет чего-то стоить лишь тогда, когда (и если) удастся доставить его в свой мир, ни у кого не возникло мысли о том, что нужно сперва определиться, а потом уже разбираться в ситуации. Все мы были исследователями не только по профессии, но и по самому складу характера, и разгадка тайны для нас всегда была предпочтительнее решения задачи, хотя бы и достаточно сложной. И когда засветился уже весь видимый диск, что говорило, несомненно, о мощности источника света, все мы разом отвернулись от экрана; но не потому, что яркость стала такой уж невыносимой, ничуть, на самом деле она была весьма умеренной, – а отвернулись мы, чтобы взглянуть на нашего Мастера и безмолвно то ли спросить его, то ли выразить наше единогласное желание.

Мастер прочитал нас с той лёгкостью, с какой пьянчуга – вывеску винного магазина. Я уверен, что ему самому хотелось того же самого – да вы можете спросить его самого, если хотите, только вряд ли он так сразу сознается; но капитанский статус не позволял ему идти на поводу у личного состава экспедиции, да и ответственность за корабль, за нас, за выполнение полученного на Земле задания лежала в конце концов только и исключительно на нём. Так что он поступил так, как мы, собственно, и ожидали: поджал губы, покачал головой и произнёс с полной непреклонностью в голосе:

– Ни-ни. Не могите и думать. Сперва дайте мне место, потом будем мыслить дальше.

– Капитан!.. – вякнул было кто-то из группы планетографов. – Нам ведь только осмотреться там, а потом…

– Если через сутки у меня не будет места, – прервал его мастер, – я снова ухожу в СП, потому что придётся тогда искать место методом тыка и ляпа. А болтаться здесь и тем более – садиться у нас нет времени: заправляться тут, как вы сами понимаете, негде, энергия расходуется безвозвратно. Может, вы хотите остаться спутником этого Бродяги на веки вечные? Как понимаете, найти нас здесь никто не сможет – потому что места эти вообще никому не ведомы. Может, кто-нибудь из вас знает, где тут заправка?

Возразить было нечего. Заправочной станцией для нас является любая точка звёздного пространства – то есть именно того, где звёзды видны; в таком пространстве пополнение запаса энергии – дело элементарное: приблизиться к светилу на нужное расстояние – и сосать из него гигаватты, только и всего. Но часть пространства, в которой мы сейчас оказались, отличалась, вы не забыли, как раз полным отсутствием видимых звёзд. Мы могли, конечно, сократить потребление энергии до минимума; но и в таком режиме остатков хватило бы ненадолго. Так что выбирать, по сути дела, не приходилось.

– Давайте место! – ещё раз повторил Мастер и отправился в свои капитанские покои.

Мы немного погалдели, одновременно сокрушаясь, возмущаясь и соглашаясь. После чего командир штурманского заведования сказал:

– Ладно, берёмся за дело. Ищем место.

– Искать там, где не потеряли, – пустое дело, – отозвался планетограф.

– И всё же шансы есть. Начнём разматывать кваркштурман; у него должны быть записаны все дёргания нашего узла в сопространстве; дальше попробуем, взяв за исходную точку место, где мы находились, когда карусель закрутило, совмещать нештатное движение узлов, проецируя силовую сеть СП на нормальное пространство…

Тут все зашумели:

– Да не существует такой проекции! Только предположения…

– Пока мы подсчитаем, вселенная состарится!

И в том же духе. Похоже, не осталось ни одного из двадцати шести человек – а именно столько нас было без капитана – кто не высказал бы своего мнения. Штурман же осадил всех одним вопросом:

– Кто может предложить другую методику?

Ответил только один – из группы механиков:

– Мастер её предложил: нырять – и возникнуть где-нибудь, где звёзды.

– Ты дашь курс? – поинтересовался штурман.

Вопрос был по делу. Потому что, не имея хотя бы приблизительной ориентировки, можно вынырнуть и в таком отдалении от звёздного пространства, откуда до звёзд – при неуклонно садящихся батареях – вообще будет не дойти.

– Ладно, – сказал кто-то, – чем колебать атмосферу, давайте раскручивать штурманца. – Он имел в виду, конечно, кваркштурман.

– Добро, – сказал незаметно вернувшийся Мастер. – А прочие, кто к этому не имеет касательства, займитесь своими заведованиями и подготовьтесь доложить об их состоянии. Чтобы не наспех, как тогда, в горячке.

Мы стали расходиться по своим местам. И действительно занялись бы своими делами. Но тело, вокруг которого мы обращались, имело, похоже, свою точку зрения на наше ближайшее будущее. Потому что мы не успели ещё приступить, как грянули колокола громкого боя. И одновременно наблюдатель, что так и не отрывался от главного экрана, возопил во всю мочь:

– Метеоритная тревога!

И мы опять разом повернули головы к экрану и очень неплохо сыграли классическую немую сцену.

Слава Высшим силам, что система предупреждения и защиты нашего транспортного средства не потерпела никакого ущерба во время той трёпки. Потому что предмет, обозначенный системой как метеорит, с хорошей скоростью пёр прямо на нас. В левом нижнем углу экрана запрыгали цифры, обозначавшие размеры метеорита, его массу, скорость, курс относительно корабля и расстояние до нас. А снизу строкой пошла рекомендация системы. Мы прочитали её хором: «Изменить курс NWU на 17о, увеличить ускорение до 1,5 км в сек\сек».

– Не спать! – рявкнул Мастер.

Но вообще-то это было лишним: тут срабатывает автоматика, на людское быстродействие надежда плохая. На счастье, и она оказалась в порядке. Хорошо, что никто из нас не успел вскочить на ноги. Так что обошлось без телесных повреждений.

– Что это было? – потребовал кэп в форме вопроса. – Запись! Ну!

Пришлось перетаскивать наши расширенные от невольного испуга глаза с ходового экрана на журнальный. Никто кроме капитана даже подумать не успел о том, что эта штука могла записаться; часто мы автоматически наделяем технику своими собственными недостатками, и раз уж мы ничего не успели сообразить, то и наше оборудование упустило мгновение. Но кваркотроника о нашем мнении не знает и действует исправно. И на экране уже болтался, чуть дёргаясь из стороны в сторону, искомый нарушитель спокойствия, в весьма замедленной демонстрации, сперва, по мере приближения, всё увеличивавшийся, а потом, в миг наибольшего сближения с нами, вдруг взорвавшегося – или лопнувшего, если хотите, но как-то ненормально: осколки (хотя скорее брызги) не стали разлетаться во все стороны, как им вроде бы полагалось, но образовали этакую струю, устремившуюся к нам, а не ещё куда-нибудь, и доставшую таки нас – правда, никаких серьёзных повреждений датчики не зафиксировали, так что прошёл эпизод вроде бы без последствий… Повторили просмотр раз и другой; этого было достаточно, чтобы шальная мысль о рукотворном происхождении метеорита пустила крепкие корни в сознании каждого участника экспедиции. Уж больно искусственной казалась его форма до того, как он лопнул, – совершенно правильная сфера – при размерах примерно футбольного мяча; впрочем, это мы установили уже потом, когда сопоставили видимый поперечник с тем расстоянием, которое разделяло нас в миг наибольшего сближения. Конечно, тело могло оказаться и, предположим, вулканической бомбой. В обычных условиях нам потребовалось бы, пожалуй, не менее получаса, чтобы затеять дискуссию; но на сей раз жизнь свернула с наезженной дороги. Потому что тут же последовала команда:

– Режим аварийного сближения! Посадочная готовность!

Командовать «По местам» Мастеру не пришлось, потому что мы даже не успели встать.

– Тормозные! Сход!

Похоже, он решил, что мы подверглись нападению, и из всех видов защиты выбрал контратаку. Крошечный кораблик против небесного тела; как бы вам понравилось такое соотношение сил и возможностей? Вот и мы отнеслись к происходящему так же. А стали бы вы возражать капитану в критический миг? Ну, и мы – нет. Мы знали, что он и сам объяснит, почему принял именно такое решение, а не какое-нибудь иное – когда будет для этого время. Сейчас его ну никак не было, и всё, что нам оставалось – заниматься своим заведованием и, урвав мгновение, коситься на экран, где всё разбухавшая в размерах облачность казалась совершенно непробиваемой.

Итак, мы пошли на посадку. На первый взгляд это и вправду была операция под стать русской рулетке. Но те из нас, кто с Мастером делал не первый рейс к чёрту на рога, успели понять, что для него нормальным мышлением является парадоксальное, и когда он, скажем, множит минус на плюс, то у него в итоге возникает не минус, как у нас с вами, но плюс, и самое смешное, что так и получается на практике – его практике. Так что мы ни в чём не сомневались: если прошла такая команда, значит, так и надо.

Мастер, однако, хотя и знал прекрасно, что объяснять свои действия никому не обязан, но понимал и то, что всякой загадочности должно быть в меру, потому что в разумных дозах она подхлёстывает, но когда её через край, то воздействие меняет знак и начинает тормозить восприятие и действия людей, в данном случае – нас, экипажа и специалистов экспедиции. И вот он пробормотал – не то чтобы очень громко, как бы самому себе, но на деле сказанное было предназначено нашим ушам:

– Если это не Кухня, то…

Не слышали о Кухне? Ну, поймёте, я полагаю, по ходу доклада, я сейчас вроде бы вошёл в нормальный режим изложения и не хочу отвлекаться от последовательности событий, какой она была в реальности.

Сама посадка прошла более или менее нормально. Так сказать, в пределах. Никто нас больше не атаковал, словно бы та бомбочка – или чем оно там было – служила приглашением, и когда стало ясно, что оно принято, нас больше не беспокоили. Кто не беспокоил? Об этом речь впереди. Не надо – поперёк батьки в пекло.

Вот именно – в пекло, это у меня не просто так выговорилось. Другого слова просто не найти.

Но мы это поняли только потом. На подлёте, пока мы свёртывали орбиту сближения, за бортом всё было вроде бы нормально: температура, запылённость и всё такое прочее. Расчёт на посадку был таков, что припарковаться следовало не в светлой зоне – ну, там, где проходило то самое как бы горящее пятно, – но и не в полной темноте, а севернее, на широте, так сказать, вечных сумерек; так, во всяком случае, нам представлялось. Для этого пришлось менять плоскость обращения одновременно с уменьшением скорости, в подробностях описывать не стану, скажу только, что работы всем хватало. И, конечно, одновременно мы пытались лоцировать поверхность сквозь облака, потому что для того, чтобы сесть, кроме желания нужно ещё, чтобы было куда сесть. А если там сплошной океан? Или одни хребты и пики? Расплавленная поверхность? Ураганные воздушные течения с каменной прослойкой? И всё такое. Почитайте историю Простора – там немало интересного. А значит, входить надо не быстро – но и не медленно, чтобы не обречь себя на неизбежную посадку даже в том случае, когда условий для неё не будет. Так вот, через несколько витков мы пришли к выводу, что на севере желаемых условий нам не найти: сплошная горная страна, этакие Гималаи в планетарном масштабе, мечта альпиниста, может быть, но никак не наша мечта.

Пришлось снова менять плоскость обращения; а батареи, не забудьте, садились себе и садились, поэтому привередничать в поисках посадочной площадки приходилось всё меньше. Так что, когда локаторы показали вроде бы что-то, похожее на ровную поверхность, мы решили, что кривая, по которой в тот миг шли, и есть та самая, что вывезет. А ничего другого нам и не оставалось.

Вошли в облачность. И там поняли, что такое – хорошая тряска при ураганном ветре. Не то чтобы это было нам в новинку, но к угрозе собственной гибели как-то не привыкается, сколько бы раз она ни возникала. Какой бы мощности моторы у тебя ни стояли, природа всё-таки всегда имеет шанс оказаться сильнее. Некоторое время – минуту, две? – продлилось состояние неустойчивого равновесия, как при армрестлинге: чья из сцепившихся рук, медленно или рывком, уложит другую? Но мы, как говорится, вжали свою железку в пол и с облегчением почувствовали, что – в данный момент и в эти минуты – мы одолеваем стихию. Можно, конечно, сказать, что со спортивной точки зрения мы нарушили правила: выбросили силовой экран конической конфигурации, который принимал на себя удары стремглав мчавшихся плотнейших облаков (анализаторы на ходу разбирались в их составе, но нам некогда было снимать их показания и соображать, что к чему), так что собственно железке доставалось куда меньше. Другое дело, что эта защита обходилась в такие мегаватты, что, будь у нас время на размышления, мы скорее всего поняли бы, что если даже сядем, то на рестарт у нас энергии просто не останется.

Тогда нам казалось, что эта наша лихорадка в облачном слое, начинавшем уже казаться бесконечным, продолжается долгие часы; и мы немало удивились, когда выяснилось, что длилась схватка с атмосферой три минуты сорок шесть секунд с десятыми. Вот и верь после этого чувствам.

Но в конце концов мы пробились и оказались в пространстве между нижней кромкой облачности и той поверхностью, к которой и стремились.

Как вы понимаете, никто не рассчитывал на то, что внизу окажется ровная платформа космодрома; но она и не была нужна, всё, на что мы надеялись, – пятачок, куда можно было бы опуститься по-кошачьи – на все четыре. Мы заранее запаслись терпением и готовились намотать на планету хоть дюжину витков, обшаривая поверхность при помощи всей нашей техники. Однако этого не понадобилось, и все испытали, признаться, немалое облегчение.

Потому что увидели: планета была, как бы сказать, достаточно разумно спланирована. Во всяком случае, так мы решили, не стараясь найти более точные определения. Относительно ровной поверхности было достаточно, но были и горы, и даже океан – хотя техника сразу же сообщила нам, что купаться вряд ли придётся, потому что океан (хотя на самом деле то была, так сказать, морская страна: больше десятка не очень больших морей или, если хотите, великих озёр, изолированных, на первый взгляд, друг от друга), так вот, водоёмы эти были, судя по результатам анализов, заполнены вовсе не водой. Химия их была посложнее.

Итак, сесть нам удалось штатно, без приключений. Когда тормозные выключились, мы поаплодировали друг другу, поздравляя с благополучным прибытием неизвестно куда, и стали осматриваться более обстоятельно.

Обстоятельства наши вы, я надеюсь, представляете. Если не считать тех мотивов, какие были у нашего Мастера, у нас могла быть лишь одна причина для посадки: поиски возможности каким-то способом – а их существует, как вам известно, не менее шести – загрузиться энергией, которой хватило хотя бы на вовсе не триумфальное возвращение домой. Вот сюда вот, где мы с вами сейчас находимся и где вы глядите на меня с таким видом, словно я если и не убил старушку, то по меньшей мере всласть над нею поизмывался. Это вы зря. Вас бы туда, чтобы… Нет, мы, конечно, если говорить серьёзно, ожидаем от вас не личного участия, а вы сами понимаете, чего.

Ладно. Не стану отвлекаться. Лучше обрисую обстановку, которая всё более прояснялась по мере того, как мы получали от анализаторов данные об окружающей среде.

Они были примерно вот какими. Небесное тело, по линейным размерам близкое к нашей Луне, а по массе примерно в полтора раза превышавшее Землю. То есть широкий выбор тяжёлых элементов – так мы поняли. Под нами – надёжное основание: кремниевый монолит, и неподалёку – выход железной жилы, судя по анализу, металл химически почти чистый, не окисленный, поскольку атмосфера состояла на сорок семь процентов из благородных газов, и лишь тонкая корочка на поверхности железного выхода была результатом реакции с сернистым газом, которого было двадцать с хвостиком, а также парами ртути – десять процентов. Остальное пришлось на долю азота. Кислородом в воздухе и не пахло. Температура поверхности на солнечной стороне – сто восемь Цельсия, атмосферы (в ее нижних слоях) – сто двенадцать. Озёра заполнены кислотами, и их содержимое, да ещё окислы кремния были единственными соединениями с кислородом; больше его добывать было бы неоткуда – если бы пришлось; мы, однако, надеялись, что до такого не дойдёт. Что ещё? Скорость ветра – сто шестьдесят в час, направление – норд, то есть прямо на источник света, плотность атмосферы превышала земную вдвое. Магнитное поле у планеты было, и мощность его тоже оказалась побольше нашей эталонной, если понадобятся цифры, то все они имеются в нашем журнале. Вскоре после посадки мы установили, кроме всего прочего, что этот самый источник света относительно поверхности планеты действительно был неподвижен, то есть висел, как привязанный, что уже само по себе вызывало немалый интерес. Радиоактивность, если говорить об уровне там, куда мы сели, и принять её за фон, была в пределах нормы, но пока мы снижались, успели зарегистрировать несколько точечных источников, где она была на порядок-другой повыше. К счастью, в другом полушарии, в северном.

Словом, тот ещё курорт. Мало что собаку не выгонишь, но даже врагу своему не пожелаешь таких условий – разве что смертельному. Мастер врагом нам не был, как мы считали, и мы ему – тоже. Поэтому мы, мягко выражаясь, удивились, когда он сказал, собрав всю команду, вот что:

– Группа из пяти человек пойдёт на рекогносцировку. Объявляю состав…

И объявил. Можете быть уверены: я в группе был, и даже назван первым. У меня вообще такой характер: люблю противоречить и стоять на своём; вот мне это и выходит боком. Так я успел подумать – и думал ещё секунд тридцать, пока не был назван командир группы. Потому что командиром Мастер объявил самого себя. Вот так.

Вообще-то, конечно, ничего сверхъестественного в его распоряжении не было. Потому что наше снаряжение было рассчитано и на обстановочку покруче. И было оно в полной готовности. Рекогносцировка на новом месте – дело как бы обязательное. Но – в том случае, если вы попали туда, куда направлялись, и теперь должны подетальнее разобраться в обстановке, в которой предстоит выполнять задачу. Но у нас-то задачи не было – так какого же чёрта? Естественно, я не утерпел и заявил ему:

– Кэп, а чего мы здесь потеряли? Мы же сюда сели для дозаправки – так тут всё ясно, искать ничего не надо, запускаем методику-четыре и заливаем баки. Может, лучше нам сперва этим заняться, а уж дальше – по обстановке?

Методика-четыре тут и в самом деле годилась больше, чем все прочие. Вы помните, в чём она заключается: нормальная термопара, один полюс можно хотя бы просто выбросить на грунт, но для максимального результата лучше выложить его на орбиту вокруг пока ещё не совсем понятного источника света – измерения показали, что он неплохо излучал и в инфракрасных. Очень даже убедительно. Ну, а второй полюс, естественно, запустить в пространство, на синхронную орбиту повесить, затем наладить каналы между ними и нами – и ватты закапают, успевай только подставлять вёдра. Вся снасть для этого у нас на борту имелась, как и у любого поискового корабля.

Вот такую программу я изложил всем, но в первую очередь, конечно, Мастеру. И удивился, потому что он возражать не стал. Вместо того сказал:

– Это сделаем немедленно. А займётся этим вот кто…

И огласил состав группы. Назвал семерых, но, конечно, ни меня там не было, ни его самого. Хотя эта работа была бы более по моему профилю. Я, как вы знаете, возглавляю службу безопасности экспедиции – охраняю от сил природы и всяких других, буде такие возникнут. Мастер это хорошо знал, потому и добавил – специально для меня:

– Опасность сейчас в основном за бортом. Так что уж не обессудь.

Я возражать не стал, да и нечего было.

Сборы, как говорится, были недолги. Наши скафандры – костюмцыки, как их называет Мастер, – были, как и полагается, заряжены до предела, и так было бы, даже если бы то были последние ватты энергии и последние литры дыхательной смеси на корабле. Одёжка эта была задумана и сделана по максимуму, я в ней полез бы и в жерло действующего вулкана, даже не запасясь веером для прохлады. Нам помогли, как полагается, облачиться, провели через режим проверки и, так сказать, кинули в холодную воду – хотя на самом деле совсем наоборот.

Когда мы оказались за пределами корабля (господи, и какой же уютной и чудесной показалась нам тогда эта куча железа!), я, наверное, впервые в жизни понял, какие чувства обуревают петуха, когда начинается процесс превращения его в бульон. Да и не только я; мне почудилось, что даже невозмутимый компьютер моего скафандра озадаченно крякнул прежде, чем разослать по всей арматуре соответствующие команды, приказывающие работать на полную мощность. Похоже, что подобное происходило и в остальных персональных мирах, потому что с полминуты мы простояли совершенно неподвижно; наверное, и остальные так же, как я, стали осматриваться очень осторожно, стараясь даже не поворачивать головы внутри шлема, как если бы уже сами наши взгляды могли как-то изменить обстановку не в нашу пользу. Может, мы и ещё помедлили бы, если бы голос Мастера – интонации его показались очень решительными – не помог нам стряхнуть оцепенение. Голос звучал как обычно, был разве что чуть более хриплым, но это, видимо, за счет помех связи, потому что атмосфера была заряжена весьма сильно, и стержень носовой антенны, что находился сейчас в семидесяти метрах над нашими головами, искрил, как палочка «бенгальского огня» новогодним вечером. Такое нас как раз не очень тревожило: длинный щуп заземления успел уже уйти в грунт, так что неприятностей со стороны атмосферного электричества не ожидалось. Приказ же Мастера прозвучал так:

– Общий осмотр окружающего пространства – каждый снизу вверх по спирали. Взаимный осмотр. Проверка связи – голосовой и независимой компьютерной. Девяносто секунд для доклада. При обнаружении чего-то нештатного – немедленный рапорт. Начали!

Ну ладно, начали. По сути, настоящим осмотром окрестностей занимались наши компьютеры, потому что они, а не мы управляли всей поисковой и прочей кваркотроникой. Для наших глаз освещённость местности была не самой удобной: ранние сумерки, никак не ярче. Поэтому компьютер предложил мне инфравидение. Я, однако, воздержался: хотелось посмотреть на мир своими глазами. Я начал, как и полагалось, от собственных ступней и стал медленно поворачиваться против часовой стрелки, постепенно поднимая взгляд всё выше.

Можно было поспорить на сколько угодно, что ритуал этот излишен: он обычно применяется тогда, когда возникают хоть какие-то подозрения о возможной сверхнормативной активности среды – ну, скажем, крутые стихийные процессы или, ещё хуже, признаки жизни. Среда сама по себе нейтральна, она не считает нас врагами, пока мы не начали энергично воздействовать на неё, а вот жизнь в любой другой жизни усматривает либо пищу, либо конкурента. Но здесь ни о какой жизни речи быть не могло. Есть, конечно, существа, такая микрофлора, что может приспособиться и к обитанию в немыслимых условиях, но не было в этом мире ни малейшего признака органики, а наши – корабельные я имею в виду – анализаторы мы считали настолько чувствительными, что они уловили бы следы, даже если бы этих тварей была одна чайная ложка на всю эту атмосферу и поверхность, а в недра мы лезть не собирались. Однако наш Мастер был старым формалистом, спорить с ним было бесполезно. Так что я послушно сканировал глазами тот грунт, на котором стоял, и не поднял глаз даже тогда, когда слух исправно оповестил меня, что первый зонд стартовал и ушёл за атмосферу, унося в себе первую составляющую «методики-четыре», а ещё через десять секунд и вторая составляющая отправилась в путь – к горячей туче, как я успел обозвать туземный источник света. Может, я и поглядел бы, как оба аппарата покидают нас – хотя бы просто по привычке, чтобы убедиться, что старт их прошёл нормально. Может быть. Но именно в то мгновение мне почудилось, что со зрением у меня возникают проблемы, и мне стало не до чужих забот.

Если бы я сейчас оперировал приборным зрением, то не задумываясь свалил бы всё на сбои оборудования. Но сейчас работали именно мои глаза, и ничто другое. Так что либо начала глючить моя нервная система, либо же… Либо же?

По законам и правилам безопасности, которые именно я обязан был блюсти, до конца общего ориентирования на всём, что окружало нас, были как бы развешаны категорические запреты: «Руками не трогать!». И если бы мне почудилось, что кто-то из нашей группы попытался притронуться к чему угодно хоть пальцем, я учинил бы тот ещё скандал. Никто не имел права до моего разрешения вступать в контакт со средой. Но как я мог дать – или не дать – такое разрешение, не разобравшись в обстановке? Никак. А как я мог разобраться, не вступая в контакт сам? Да тоже никак. Старая истина: первым нарушает закон тот, кто его установил.

Так что размышлять тут долго не пришлось. И в следующее мгновение мой компьютер – моего скафандра я имею в виду – получил мысленную команду полного подчинения. Это означало, что вплоть до отмены распоряжения он управляет костюмом не по своему усмотрению, а по моим приказам, и только.

И вот, повинуясь этим приказам и моим сигналам, костюм – и я в нём соответственно – плавно присел, протянул руку, осторожно сработал пальцами – и…

Тут придётся, наверное, на минуту вернуться к деталям той обстановки, в которой мы тогда находились. Я говорил уже, что под упорами-амортизаторами нашего корабля – и под нашими ногами соответственно – находилась надёжная, устойчивая кремниевая платформа. Но не отметил при этом, что сверху коренная порода была, разумеется, присыпана осколками и осколочками того же, в основном, происхождения. Такое, собственно, подразумевалось: ветры, мощнейшие электрические разряды, да, наверное, и колебания температуры – всё неизбежно вело к образованию такого вот слоя, хотя и крайне тонкого: в пределах видимости – от десяти до тридцати сантиметров. Слой этот, кстати, сглаживал неровности основы, и всё это автоматически учитывалось при посадке. Вы представляете себе, да? Прекрасно. Так вот, обломки эти были где-то от десяти до ста миллиметров в поперечнике – при неправильной, иногда даже, можно сказать, причудливой форме. И вот форма одного из попавших в поле моего зрения осколков показалась мне настолько неординарной, что я не удержался, поднял его, поднёс поближе к иллюминатору шлема и даже дал подсветку, чтобы разглядеть находку как следует.

И убедился в том, что с моим восприятием всё в порядке. Это было именно то, чем и казалось. Вы-то теперь знаете – что именно. А Мастер в тот миг ещё не знал, естественно. Но мои действия не ускользнули от его взгляда, потому что, ведя обзор по спирали, он в это время как раз был обращён лицом почти точно ко мне. И понятно, что тут же последовало:

– Блюститель, что там у тебя? Кошелёк нашёл или, может, гриб-боровик?

Мастер находился от меня шагах в пятнадцати. Это расстояние я преодолел наверное не более чем за три секунды – он даже сделал шаг в сторону, чтобы увернуться от тарана. Но мне просто жутко не терпелось. И, лихо затормозив рядом с ним, я на ладони протянул ему находку и сказал только:

– Вот такие дела.

Он несколько секунд только смотрел. Потом осторожно, кончиками пальцев – не голых, разумеется, а в перчатках из космодермы – снял шестисантиметровый обломок с моей ладони и стал вертеть перед глазами, и по внутренней связи слышно было, как он сопел и причмокивал, словно сосал шоколадку.

Потому что обломок был не просто обломком, но почти целой – угловым размером около трёхсот градусов – фрагментом шестерни. Нормального зубчатого колеса, частью какой-то силовой передачи, если угодно. Идеально обработанного. Без следов износа. И – что и вовсе любопытно – без следов излома. Словно бы деталь эта так и была задумана и выполнена: не окружность в триста шестьдесят градусов, но именно в виде трёхсотградусного сектора. А к тому же – без какого-либо отверстия в центре или ещё каких-то следов крепления этой штуки в воображаемом механизме. Вот такие блинчики.

Только когда всё это стало ясно Мастеру так же, как за секунды перед этим мне самому, он нарушил тишину, провозгласив:

– Всем закончить обзор. И ко мне!

Мы с ним находились, как вы понимаете, не в пустоте. Остальная тройка успела уже заметить и сообразить, что назревают – или уже назрели – события. И все кинулись к нам, как если бы подали команду обедать. Мастер передал мою находку тому, кто подбежал (если только это слово тут уместно) первым, сопроводив таким напутствием:

– Посмотри и передай товарищу.

Недоделанная зубчатка пошла по кругу. Облачённые в скафандры, мы не могли видеть ни выражений лиц друг друга, ни выразительных телодвижений вроде пожимания плечами, поскольку всё это оставалось внутри нашей скорлупы. Но я был совершенно уверен, что осмотр находки сопровождался поднятием бровей, цоканьем и даже покачиваниями головой – насколько такое было возможно в шлеме. Когда круг замкнулся и изделие вернулось к Мастеру, последовал его вопрос:

– Ваши мнения: что это такое и как оказалось здесь? Высказываться по очереди. Ты, – он чуть повернулся в мою сторону, – будешь последним. Ну?

– Выходит, мы тут не первые, – прозвучал ответ номер один. – Кто-то уже гостил. И потерял эту хреновину. Тоже, наверное, садился для подзарядки. И раз его здесь нет – выходит, убрался по-хорошему. Воодушевляет.

– Ага, – буркнул кэп. – Иные суждения?

– Так, наверное, и было, – согласился второй. – Только вот насчёт «убрался» – не уверен. Не получается «по-хорошему»: тогда обломков не остаётся.

– Если кто-то тут садился, – высказался третий, – а более удобного места нет, мы сами видели, то скорее он всё-таки унёс ноги. Потому что признаков катастрофы нет, кроме этой загогулины. Я думаю, что это не обломок. Просто брак. У них были неполадки, что-то забарахлило, понадобилось заменить какой-то узел, они стали растить деталь, семечко оказалось с дефектом, шестерня выросла сами видите какая, вот её и выкинули. Если бы речь шла об обломках, их тут нашлось бы много.

– Ну, а ты что скажешь? – это было обращено уже ко мне.

Пока ребята выдвигали свои гипотезы, я успел уже в общих чертах просечь ситуацию. И ответил так:

– К серьёзным выводам не готов. Но какие-то точки отсчёта есть. Первая: мы с моим компом тут наскоро просчитали возможности и вероятности. И получается, что если и была серьёзная авария, то следы должны быть не обязательно здесь. Разница температур в зоне яркой тучи и в теневом полушарии даёт максимальную возможную скорость атмосферного потока самое малое на порядок выше того, что мы наблюдаем сейчас. Если помножить эту величину на плотность атмосферы, её массу, результат получится внушительный. Если такой ветерок задует в момент старта, машине не устоять – её понесёт, как сухой лист. В таком варианте серьёзные обломки надо искать там, в горах; если же её швырнуло бы в жидкость, то обломков и вообще не сохранилось бы: там такой набор кислот, что даже защита вроде нашей долго не продержалась бы, она уже при ударе откажет – сперва полевая, а потом и химическая. Так что – в горах или на побережье. Но только вообще эта версия о другом корабле меня не убеждает: скорее всего, его тут и не было вовсе.

– У тебя получается «А был ли мальчик?» – возразил мне первый из трёх. – Проаргументируй.

– Попробую. Первое соображение: эта планета не могла быть целью какого-то рейса – просто потому, что о самом существовании её никому не было известно. Значит, возможность одна, как и у нас: случайность. Если корабль тут и остался, то он неизбежно должен был попасть в рубрику пропавших без вести и находиться там и по сей день. Так вот, я тут на минутку связался с нашим корабельным супером и получил информацию: все без исключения корабли, что проходят сейчас как без вести пропавшие, принадлежат к классу непосадочных: тяжёлые машины, что и монтируются на орбитах, и стартуют с орбит, и финишируют тоже – связь с планетами осуществляется средствами малого флота. Так что ни одна из этих машин сесть сюда просто не могла. Значит, её и не было. Это – доказательство первое. Но для меня оно не самое убедительное. Есть и другое.

– Ну-ну, – сказали мне. – Давай.

– Да вот оно, – сказал я, осторожно вынимая из капитанских пальцев всё ту же находку. – Нормальная деталь, верно? Будь она закончена, просверли дырку для оси – и ставь на место. Так это выглядит, верно? Но есть одна закавыка. В каждом нашем костюме есть холодный экспресс-анализатор. Никто не поинтересовался включить? Мы увлеклись формой – а как насчёт содержания? Насчёт материала, из которого она состоит? Не пришло в головы?

– Умных детей настругали твои родители, – сказал Мастер, и в его голосе мне почудилось удовлетворение. – Логически думать, парни, это искусство, не надо им пренебрегать.

– Мастер, а что сами-то вы предполагаете? – не выдержал второй из троицы, нарушив правило «Капитана не спрашивают».

– Предполагаю, – ответил кэп, – что сейчас все мы, редкой цепью, двинемся на норд-вест, к ближайшему побережью. И по пути туда, а главным образом – на самом берегу будем смотреть очень внимательно. Смотреть, и – я надеюсь – находить разные другие интересные вещи. В зависимости от того, что мы там найдём или не найдём, я и буду делать выводы. В нашем распоряжении ещё два с половиной часа до возвращения на подзарядку костюмцыков – вот за это время мы и должны найти максимум возможного. Включить все средства обнаружения, и – шагом марш!

И мы потопали.

Если бы мы принялись подбирать каждую железяку, обнаруженную нами на берегу в продолжение ближайшего часа, то насыпали бы большую кучу. Я сказал «железяку» именно потому, что такими все они и были: химически чистое железо, из которого, как вы знаете, у нас не изготовляют ни единой детали: мы любим сплавы, и не зря. Здесь же царила химическая чистота – и в тех случаях, когда штука оказывалась изготовленной (если) из титана; таких оказалось процентов десять. Но чем дальше, тем больше интересовал нас не состав, а формы, с которыми пришлось тут повстречаться. Именно они заставляли задумываться всё больше – хотя ничего конкретного в мозгах так и не возникало, а был своего рода мысленный туман, из которого что-то могло выкристаллизоваться, но не обязательно.

Кристаллизация – это слово возникло тут не случайно. Потому что один из нас – помню только, то был не я, – всерьёз занялся анализом одного кусочка, и с немалым удивлением оповестил нас:

– Ребята, это всё – монокристаллы, можете представить?

Мы смогли, конечно, но с трудом, да и без особого удивления. Потому что самым интересным всё-таки оказывались конфигурации.

Насколько я помню, мы практически не обнаружили двух одинаковых деталей. Все хоть чем-то, да отличались друг от друга. Но чем дальше, тем меньше само слово «детали» казалось нам соответствующим обстановке. Да, попадались недоделанные, а порой даже доделанные шестерни разного размера и шага; но они оказывались в меньшинстве. А большая часть скорее подходила под определение «плоды творчества механика-абстракциониста». Или, если так понятнее, бред сумасшедшего. Что вы скажете, например, о той же шестерне, у которой из тридцати зубьев нет и двух одинаковых по высоте? Или: все зубья одинаковы, а вот один-единственный торчит, длиннее прочих раз в шесть. Называть такие штуки деталями язык больше не поворачивался. Но всё то были мелочи по сравнению с тем, что мы испытали, когда третий из ребят вдруг даже криком закричал:

– Эй, давайте сюда, здесь что творится…

И мы поспешили к нему, стоявшему у самого уреза – не воды, как вы уже знаете. Но мне не приходилось забывать о своих прямых и основных обязанностях, поэтому я на ходу предупредил:

– Всем: внимание, внимание! Магнитное поле даёт всплеск, всем усилить защиту!

Так и сделали – и жаль, право же, что со стороны этого никто не видел. Потому что на поверхности наших полевых коконов заиграли такие разряды, такие огни Эльма и северные сияния, что хотелось записать всё на кристалл, только не получилось бы: виднелся бы сплошной снег, с этими помехами нам было не справиться. Ладно, полного счастья не бывает. Я ещё для верности предупредил – хотя каждый наверняка почувствовал это ещё до моего оклика:

– Локальный всплеск температуры и ветер меняет румб – возможен лёгкий накат, беречь ноги!

Тут мы сбежались наконец вместе, чтобы полюбоваться тем, что захотел продемонстрировать нам наш коллега.

Сначала мне – да и другим тоже – показалось, что ничего особенного: всё то же «неразберипоймёшь». Он подсказал:

– Они же возникают тут, что, не видно? Растут!

Тут мы и сами увидели. Только сперва нам показалось, что мы выбежали к узкому заливчику; нет, это оказалось изолированной – ну, ямой, если хотите, омутом – и в нём и росла, не стесняясь нашего присутствия, ещё какая-то механическая патология. Мы стояли, не отрывая взглядов, никак не менее пяти минут – и стали свидетелями того, как магнитное поле снова дало всплеск, и штуковина, которую, видимо, посчитали завершённой, была подхвачена одиночной, только что возникшей в яме волной и мягко выкинута на песчаный бережок. Мы только хлопали глазами. Казалось, все возможные стадии удивления были уже нами пройдены, дальше некуда, – но не тут-то было. Потому что свеженькая хреновина – сейчас это был просто железный прут, длиной миллиметров сто при десяти в диаметре – и на песке не успокоилась, но продолжала медленно катиться – в горку, поняли? И не по прямой, а меняя курс, словно бы разыскивая что-то – а сверху, с этой самой горки, к пруту сползала на сей раз законченная шестерня – круглая, да ещё и с отверстием в центре. Шестерня искала ось, ось искала шестерню – и на наших глазах они нашли друг друга. Кто-то из нас не удержался от ухмылки, другой сказал жалобно:

– Ребята, по-моему, это нормальный сумасшедший дом, и мы тут пациенты.

На что Мастер отреагировал так:

– Хорошо, если бы… Боюсь только, что всё куда хуже.

И опять-таки не стал объяснять, что он хотел этим сказать. Мы же и на сей раз не попытались спросить. Да и не смогли бы при всём желании, потому что тут же последовало продолжение:

– Значит, так: сейчас возвращаемся. Берём полную дозарядку. Мобилизуем ползуна. Группу увеличим за счёт подвахты. И попробуем добраться до тех мест (и он указал рукой в сторону близкого предгорья). Тут картина, по-моему, ясна, а вот что увидим там – это по-настоящему интересно.

Мне, да и всем остальным, наверняка показалось, что насчёт ясности он изрядно преувеличил. С другой же стороны, капитан только тогда подлинный Мастер, сиречь Хозяин, когда знает больше и соображает лучше своих подчинённых, чьими судьбами распоряжается. Так что оставалось лишь по-прежнему выполнять приказания, что мы и сделали. Я только спросил:

– Экспонаты прихватим с собой?

– Естественно. Пять минут на отбор. Только избегайте дублирования. По одной – самых характерных конфигураций. На борт пока заносить не станем. Начали!

Когда мы на ползуне уже приближались к предгорьям – теперь нас стало шестнадцать человек, идти были готовы ещё не менее десятка, но я настоял на шестнадцати, чтобы не перегружать машину, – стала заметно ухудшаться погода (если то, что там было, вообще можно назвать этим словом). Правда, ветер теперь дул нам в спину, и это вроде бы облегчало задачу. Но он начал усиливаться, что обещало некоторые сложности при возвращении. Пусть пока проблемы ещё не возникло, но другие перемены требовали немедленного внимания и – порой – реагирования. Какие перемены? Перечисляю: усиление магнитного поля; повышение температуры; после пересечения разлома – переползти через него нельзя было, пришлось прыгать с разгона – ощутимое содрогание грунта; увеличение статического заряда; остальное – мелочи. В кабине ползуна мы чувствовали себя достаточно надёжно защищёнными. Но временами становилось необходимым высадить группу, потому что ведь мы ехали ради каких-то новых находок, а не просто чтобы встряхнуться. Так что пришлось сделать три остановки – в тех местах, где обнаруживалось нечто, мимо чего никак нельзя было проехать.

Что я имею в виду? В общих словах: всё чаще попадавшиеся и всё более сложные – ну как бы поточнее назвать – фрагменты конструкций, в большинстве своём совершенно непонятного нам назначения. Похоже, именно наверху, в горах вовсю резвились механики-абстракционисты. С каждой точки мы прихватили по хорошему образцу, взяли бы и больше, но багажный отсек был уже полон, да и грузоподъемность наша практически исчерпалась. На каждой последующей остановке мы действовали всё более уверенно и, я бы сказал, спокойно, потому что устали удивляться, не старались вникать в то, что видим, ворочаем и грузим, а думали именно только: как поднять и как уложить и закрепить понадёжнее. Мы не обращали больше внимания на то, что в гору непрерывно – отставая от нас, когда мы двигались, и обгоняя, когда ползун останавливался, – то ползли, то прямо кубарем катились те же самые первичные, так сказать, детали, которые на наших глазах возникали внизу из перенасыщенного раствора. Ну, ползут вверх – и ползут, видимо, тут комбинированно действуют крепкий ветер и магнитное поле, а почему, по какой программе и с какой целью всё действует – размышления об этом мы откладывали на потом. Когда компьютер ползуна тревожно засигналил и выдал информацию о том, что риск пребывания здесь перевалил за шестьдесят процентов, мы с ним охотно согласились, потому что за бортом машины шёл уже буквально электрический дождь – непрерывные разряды, – атмосфера не только текла всё быстрее, но и сотрясалась при этом, и грунт, над которым мы ползли, теперь то была, судя по анализу, гранитная плита, вибрировал в полном соответствии с атмосферой. Я осторожно кашлянул, прежде чем доложить Мастеру:

– Пора уносить ноги. Иначе…

– Вижу, – откликнулся он с явным неудовольствием в голосе. Чувствовалось, что ему очень хотелось добраться до недалёкой уже вершинки, но интересы людей и корабля требовали организованного отхода на исходные. Так что он ещё немного покряхтел, как и обычно перед выполнением неприятного действия, и скомандовал:

– Обратный курс. По записанному треку. Без отклонений.

Сделать это было куда труднее, чем сказать: мы ползли по узкой расщелине, в которой никакой разворот не был возможен. Компьютер прочитал обстановку, и ползун дал задний ход; так нам предстояло проползти с полкилометра, и только тогда выполнить нужный манёвр. Я просто не успел кинуть взгляд на счётчик, когда наконец и случилось то, чего любой из нас подсознательно ожидал с самого начала. Большая неприятность. Я искренне благодарен всем и каждому, кто в тот миг находился в машине, за то, что никто не вскрикнул, не проговорил, даже не прошептал ни единого слова, по связи слышно было только, как кто-то вздохнул. И тут, как и обычно, исключением из правила оказался сам Мастер, и мы услышали:

– Ну да, так и есть…

Вероятнее всего, слова эти относились к следующему факту: горка, которую мы штурмовали и с которой теперь пытались отступить без потерь, оказалась не чем иным, как вулканчиком, и он не нашёл лучшего времени для очередного приступа активности, чем вот эти самые мгновения.

Волей-неволей нам приходилось наблюдать это действо с самого начала. Мы были совершенно бессильны, не могли даже увеличить скорость – компьютер и так вёл машину на допустимом в этих условиях пределе – оставалось лишь закрыть глаза, но на такое у нас просто не хватило сил. Каждому показалось необходимым самому увидеть, в какой именно миг лава перевалит через край подразумевающегося кратера и кинется за нами – просто потому, что у неё другого пути и не было. Так что мы видели во всём великолепии и фейерверк, устроенный, похоже, именно в нашу честь, и слышали лихую работу здешнего ударника, ту дробь, которую он сыграл, швыряя пригоршни камней – хотя, может быть, то были такие же бракованные детали, на какие мы уже насмотрелись – о гулкий корпус ползуна. Этого мы не очень испугались; но вот удастся ли удрать от расплавленной магмы, с какой скоростью она потечёт и через сколько минут настигнет нас – представляло серьёзный повод для бесполезных размышлений. Мастер лишь ввёл в комп новый корректив – и нам осталось только ждать.

Но лавы так и не появилось. Не поймите этого так, что стрельба была холостой и из кратера не выскочило вообще ничего. Вот именно – выскочило. Но не лава. Нечто другое. Увидев и осмыслив это, ни один из нас, боюсь, не смог удержаться от выражений, какие я, с вашего позволения, воспроизводить не стану.

Впрочем, вряд ли стоит всё это так подробно расписывать: если не все, то большинство из вас уже видели видеозапись, поскольку писалось вообще всё, что происходило во время нашей вылазки – до того самого мгновения, когда это разбило и нашу последнюю внешнюю камеру.

Это . Так мы – участники эпизода – и сейчас называем его, хотя вообще-то названий была предложена уйма: диномех, психозавр, кошмар-плюс, кривая смерть и ещё не знаю, сколько. Мы не приняли ни одного, потому что они ничуть не помогают тем, кто не видел, представить то, что, перевалив через гребень, весьма уверенно двигалось к нам. Лично у меня есть лишь минимальные требования к названию: из него должно быть ясно, что то была – по нашим представлениям – машина. Не менее ясно должно быть, что это вело себя, в общем, как живое существо, – или квазиживое, если хотите. Вы говорите – робот? Такое и нам сразу пришло в голову, однако Мастер…

Но об этом скажу чуть позже. Потому что пока мы всё ещё отползаем по расщелине с однорядным движением, а это следует за нами несколько быстрее, чем мы отступаем, потому что оно чувствует себя в этих условиях куда увереннее нашего. Хотя бы потому, что опирается, как мы почти сразу увидели, не только о дно расщелины, но при надобности – о склоны: лапами, щупами, антеннами, называйте как угодно. Ещё что-то тянет вверх, как мы потом разобрались – ориентируется на горячую тучу, а ещё что-то – в нашу сторону, вернее всего не ради знакомства с нами, а просто оценивая дорогу. По грунту оно перемещалось не при помощи колёс, ног или, скажем, гусениц; всё его дно – или брюхо, как называют другие – было утыкано – назовём их патрубками, или, может быть, выхлопами, через которые подавалось – иначе объяснить этот эффект нельзя – нечто под давлением, вернее всего та же атмосфера. При каждом таком импульсе мелкие обломки взлетали фонтанчиком, потому я и считаю, что механизм движения был именно таким. Что было у него внутри – за то, чтобы увидеть это, каждый из нас отдал бы, пожалуй, немалый кусок своей жизни; но это сейчас, а тогда нам так не казалось, и потому такой возможности мы не получили. Сейчас объясню, как и что. Но сперва напомню, что размеры этого «явления» превышали наши – ползуна – не менее чем вдвое. И поскольку трудно было рассчитывать, что это обладало ко всему ещё хотя бы начатками гуманности, никто из нас не сомневался, в чью пользу закончится игра, если произойдет столкновение. Какая-то сила требовала, чтобы это спускалось вниз, дорога была только одна, мы были препятствием – и оно бы постаралось устранить нас, только и всего. Я, отвечающий за безопасность, в эти секунды горько пожалел о том, что наш ползун не нёс никакого вооружения. Оно очень пригодилось бы. Хотя бы по той причине, что пока мы, отползая, переживали всё происходящее, кратер выдал ещё один салют, и ещё что-то перевалило через гребень и двинулось вслед за первым – иными словами, за нами.

К этому мгновению нас разделяло метров сорок, и было уже совершенно ясно, что доползти до расширения, чтобы развернуться, мы просто не успеем. Поэтому я отважился высказать своё соображение:

– Кэп, по-моему, пора что-то сделать.

На что он ответил:

– Прямо беда: каждый тут считает себя самым умным!

И тут же, без перерыва:

– Башня, башня! Я – первый. Получите приказ!

Откровенно говоря, я предполагал, что со связью у нас возникнут затруднения: в атмосфере помех было больше, чем самих газов, её составляющих. Чтобы получить хоть какую-то устойчивость, надо было перейти не только на другие частоты, но и на другую связь вообще – в том поле, в котором мы общаемся в сопространстве. К моему удивлению, корабельные связисты так и поступили, не дожидаясь моей подсказки; выходило, что и в самом деле у нас полно умников. Так что у Мастера сразу же возникла возможность поставить задачу. Но он прежде всего навёл справки:

– Как идёт зарядка?

– Ноль восемьдесят пять заряжено. Продолжается нормально.

– Слушай приказание. Заправку закончить немедленно. Плюсовой зонд перенацелить… Вы нас видите?

– Ясно видим, – последовало после паузы, которая лично мне показалась слишком уж долгой. Хотя на самом деле она была в пределах нормы, но мы к этому времени – все, кто был в ползуне – стали какими-то уж очень нервными.

– А движущийся объект в пятидесяти… отставить, в сорока пяти метрах от нас?

– Чётко видим, – на сей раз башня обошлась без паузы.

– Перенацелить зонд на объект. Вести на пределе скорости. Провести над нами и таранить объект. Как поняли?

С запинкой ему ответили:

– Кэп, зонд может не выдержать столкновения. Мы его лишимся…

– Может, ты будешь выбирать, чего лишиться лучше: зонда – или нас?

– Вас понял.

– Слава Создателю. Слушай внимательно: главное – чтобы он прошёл точно над нами. Отсюда мы доведём его сами. Всё. Выполнить немедленно!

– Есть выполнить немедленно, – услышали мы, и я подумал, что вообще-то хорошо, что наш Мастер старался поддержать на корабле флотскую дисциплину, хотя на исследовательских кораблях её встречаешь сравнительно редко.

Ну, остальное было, как говорится, делом техники. Мы перехватили управление зондом даже раньше ожидавшегося, когда он был только на подходе. Нас отделяло от этого тридцать с небольшим метров, и то была последняя дистанция, на которой, по нашему расчёту, нас не должны были задеть тяжёлые обломки нашего зонда и местного чудища; удары лёгких мы надеялись перенести без повреждений, несовместимых, как говорится, с жизнью. Расчёт оправдался. Столкновение было образцовым, лобовой таран. На несколько секунд атмосфера в том месте превратилась в смесь газов и летящего железа, причём железо преобладало. Научный глава экспедиции, вошедший в расширенный состав группы (хотя Мастер при этом очень выразительно морщился), не утерпел и тут же заявил:

– Капитан, я настаиваю на том, чтобы немедленно сделать остановку. Это была первая завершённая конструкция, и даже обломки её могут дать нам…

Мастер даже не позволил ему закончить – и, я считаю, совершенно правильно сделал:

– Обломки уже ничего не могут. Но тот, что играет там вторым номером, – вот он действительно может. Схватитесь с ним на кулаках? Или как?

Учёный понял, что сморозил глупость. С ними, с учёными, так бывает куда чаще, чем принято считать. Так что мы продолжали драпать с места происшествия на предельно возможной для данной ситуации скорости, и ещё через двенадцать минут, когда Второе это только стало карабкаться через возникший на его пути завал, мы выбрались наконец к устью расщелины, где смогли развернуться – и только пятки засверкали, потому что на прямой мы здешним монстрам давали большую фору.

Вот, собственно, всё о самом эпизоде. С почти полностью заряженными батареями мы без особого труда стартовали, вышли в сопространство и, поскольку экономить теперь особенно не приходилось, включили автовозврат – и корабельная кваркотроника с готовностью потащила нас по тому пути, каким мы пришли к этой чёртовой планете. Такой путь был, наверное, самым длинным из всех возможных, поскольку мы повторяли все идиотские фигуры, какие рисовал нами сопространственный шторм, с которого – надеюсь, вы не забыли – всё и началось. Но, хотя до Земли было ещё очень не близко, мы, оказавшись в СП, почувствовали себя в безопасности. И тут все мы – да, и я сам тоже, хотя такое и не делает мне чести – все мы пренебрегли правилами и потребовали у Мастера объяснений. Начиная с того, какого чёрта он вообще приказал тогда садиться? Корабль ведь был в порядке, а что касается энергетики – неужели не нашлось бы другого способа?

– Были некоторые соображения, – попытался он уйти от ясного ответа. Как видите, он не стал посылать нас куда подальше: учуял, что дело может дойти до бунта на корабле. Потому что каждый кроме него чувствовал себя смертельно обиженным.

– Какие же соображения? – продолжил допрос глава-научник. – Или, быть может, вы полагаете, что наше скудоумие не позволит нам понять их?

– Да нет, – сказал капитан, – я думаю о вас не хуже, чем вы того заслуживаете. Но, к сожалению, у нас на борту большинство составляют учёные. А они – в смысле вы – никогда до сих пор не принимали всерьёз гипотезы Первой Кухни. И заикнись я тогда о ней, вы бы сразу устроили тут новгородское вече. Вот я и решил садиться без объяснений: больно уж обстановка, в которой мы оказались, совпадала с «кухонной».

– Может, вы снизойдёте до подробностей?

– Да сколько угодно, – сказал Мастер. – При условии, что вы не станете перебивать. Вопросы зададите, когда я закончу, идёт?

Не оставалось ничего другого, как принять его условия.

– Ребята, – сказал нам Мастер, и в интонации его ясно слышалось: ну, как же можно не понимать таких простых вещей. – Вас ведь, наверное, ещё в школе учили тому, что развитие идёт от простого к сложному, а не наоборот? Ага, учили. А то, что одна-единственная живая клетка куда сложнее даже и очень хитроумного механизма – с этим вы, я надеюсь, согласитесь? Ну, спасибо за такую сговорчивость. А если так, то не кажется ли вам, что движение, то есть развитие, неизбежно должно было вести прежде к образованию механических систем, и только потом, далеко не сразу – к тому, что мы называем живой материей? Всё равно, как вы этот процесс назовёте: творением или самозарождением. Лично я предпочитаю первый вариант, но это уже дело совести каждого. Что мы с вами здесь обнаружили, по-моему, вам объяснять не нужно: именно на этой Кухне готовились первые блюда в огромном, а может быть – бесконечном меню развития жизни. Мы с вами пока нашли следы, так сказать, только отдельных эпизодов того, что можно было бы назвать механозойской эрой, стали свидетелями весьма примитивных процессов, которые позволяют, однако же, понять, как возникали примитивы, как осуществлялись первые взаимодействия между ними – всё в пределах дозволенного, так сказать, наукой. То есть, сперва во Вселенной обкатывался именно такой вариант; возможно, Творца привлекла именно его простота. И вот это местечко, независимое, не входящее не только ни в одну звёздную систему, но, собственно, и ни в одну галактику, и являлось – теперь я уверен – первой кухней, где варилась жизнь. Мы с вами увидели только кусочки процесса, который сейчас продолжается, надо думать, уже только по инерции, хотя – как знать? Я уверен, что если бы нам удалось добраться до горной страны, мы бы нашли там дела и вещи, куда более любопытные. Но для этого потребовалось бы совершенно другое снаряжение. Может быть… но нет, пока не буду. Кстати: та бомбочка, что тогда, на подходе, лопнула рядом с нами, оказалась явлением крайне интересным. Нам тогда было не до неё, я, как вы помните, сразу приказал садиться. Но анализ того, чем нас запачкали, был сделан по автомату, как всегда делается, и уже сейчас здесь я просмотрел результаты. И это было, по-вашему, что? Споры. Уже биология, вы понимаете? Уже биологическая жизнь, которую – так получается – Кухня время от времени выстреливает в пространство – наугад или нет, сказать не могу, да и никто пока не сможет. Значит, там, наверху, – в горах – может оказаться уже совсем другая кухня. Было бы очень интересно заглянуть туда ещё разок, уже, так сказать, во всеоружии – но сие, к сожалению, от нас не зависит. Доберёмся до Земли – там начнём разбираться. Если нам поверят, конечно. Хотя кое-какие доказательства у нас, как вы знаете, есть. Но, как правило, власть имущие в своих решениях исходят не из доказательств, а из политических соображений, в которых я не очень разбираюсь, да и вы тоже. Вот что я имел вам сказать. Вопросы есть?

Господа, на этом я закончу мой рассказ. Главное вы слышали и, я полагаю, поняли. Наш Мастер, во главе группы учёных, летавших с нами, сейчас сражается с великими мира сего – пытается выбить средства на новую, более серьёзную экспедицию на Кухню; найти её возможно, пока не разразился новый СП-ураган: после него записанный нашим кораблём курс будет представлять лишь музейный интерес, потому что там вся сетка снова непредсказуемо перекрутится. Насколько вы понимаете, такая экспедиция просто необходима, потому что она даёт небывалую возможность выйти на диалог с Тем, кто… Понимаете, развитие кухонной гипотезы прямым путём выводит нас на заключение: не создав первоначально замышленной жизни – назовём её условно «кристаллической», Некто решил обзавестись инструментарием для сотворения её на более высоком уровне; и создал, как вы сами понимаете, не что иное, как нас с вами, запрограммировав нас на создание той жизни, которую Он изначально предпочитал, уже на куда более высоком уровне. Сделал нас как бы катализатором этого процесса. И эту свою функцию мы исправно выполняем, хотя и не без осечек и противоречий, поскольку мы всё-таки Его инструмент и потому пуповина между Ним и нами продолжает существовать. Впрочем, во всяком инструменте есть частица его создателя – частица его духа. Но главный вопрос тут не в этом, а вот в чём: в любом процессе на каком-то его этапе инструмент, при помощи которого были пройдены предыдущие фазы развития, становится более ненужным. Не предполагаете ли вы, что мы уже находимся в той стадии процесса, когда созданные нами существа кристаллической жизни обретают способность самовоспроизводства? То есть мы становимся лишними в процессе развития?

Подумайте об этом, господа. Вы – не президенты, не политики; вы просто самые богатые и потому могучие представители человечества. Вы – и только вы можете стать спонсорами подобной экспедиции; да, это будет дорогим удовольствием, но результаты будут стоить куда больше тех денег, которые вы на нас истратите. Вот почему я и отнял тут у вас столько времени своим рассказом. Президенты денег не дадут, это ясно заранее. Им всё произошедшее покажется, скорее всего, заумью. Но вы – другое дело; вы умеете реально оценивать обстановку, видеть перспективу и принимать верные решения. Вряд ли ошибусь, если скажу, что само существование человечества уже в среднесрочной перспективе, а может быть, теперь, после нашего посещения Кухни, и в краткосрочной зависит от вас.

Я понимаю: вам нужно подумать и, конечно, посовещаться в узком кругу. Естественно. Я подожду, все мы подождём.

Прошу только об одном: взвешивая все «за» и «против», не забывайте, пожалуйста, об одном: отработавший инструмент пускают в переплавку. И кто знает, во что нас переплавят? Хотите попробовать? Или с этим всё-таки не стоит спешить?

О спорт, ты…

Баал Бесс лежал на диване и плевал в потолок, когда в дверь постучали.

Баал не повёл и бровью: он не ждал гостей и ещё менее – кого-нибудь другого. Он не был настроен на общение. Не потому, чтобы кто-то его чем-то обидел или мог обидеть; просто ему было хорошо, настолько хорошо, что любая перемена могла изменить его состояние лишь к худшему. А этого он никак не желал.

Ему было прекрасно, потому что…

Во-первых, ему ничего не нужно было делать. Никто от него больше ничего не ждал. Никаких обязательств. Никаких дел. Никаких усилий. Значит, и никаких мыслей – кроме разве что тех, которые могли доставлять одно лишь удовольствие.

(Стук в дверь повторился, но Баал вновь не откликнулся.).

Второе вытекало из первого: раз от тебя больше ничего не ждут, то и приставать к тебе никто не станет; а учитывая, что мир населён преимущественно бездарями и идиотами, возможность не видеть и, главное, не выслушивать никого из них становится прямо-таки бесценным даром судьбы.

(Уже не «тук-тук», но прямо таки «бум-бум»! Похоже, на сей раз ногой. Ну, кто-то обнаглел до последнего. Встать, поучить его хорошим манерам? Да нет, они все того не стоят, чтобы спустить ноги с дивана, сесть, а затем и встать, сделать шаг к двери, другой, третий…).

Третье благо как бы подразумевалось само собой: выразительная сумма на карточке (папа, великий человек, успел при жизни заработать немало, а вот потратить не успел) и всё, с нею связанное, давало возможность не строить планов на ближайшее, и даже не столь ближайшее будущее, а просто жить так, как хочется. Без всяких режимов, тренировок, переездов, игр, волнений, вспышек честолюбия, разочарований, критики в газетах, с экранов, взглядов и словечек товарищей по команде. С этим всё. Завязано навсегда. В конце концов, надо пожить и для себя, а не только для болельщиков…

Подумав так, Баал Бесс тут же поступил совершенно непоследовательно. А именно – насторожился, вскочил и сделал те самые три шага к двери, мысль о которых только что с негодованием отвергал.

Сделал он так потому, что вместо стука теперь послышалось другое: привычное мягкое, вкрадчивое воркование замка. Кто-то, не надеясь больше, что ему откроют, сам предпринял попытку отворить дверь – и попытку удачную. Причём не стал взламывать дверь, а весьма аккуратно отпер замок невзирая на все его хитрости и блокировки.

А это мог совершить один-единственный человек. Великий Тренер, старый друг семьи. Однако он находился – во всяком случае, должен был находиться, судя по всем источникам спортивной информации, достаточно далеко отсюда, в тысячах километров, – за морем, где разыгрывалось сейчас первенство мира по лонгу. Так что ожидать, что он вдруг окажется на пороге, было по меньшей мере легкомысленно. Кто же в таком случае?.. Загадка.

Загадка разрешилась тут же. Всё же это был он. Примчался из-за моря, как на пожар. Пронюхал. Прилетел. И вошёл. Вот просто как к себе домой: бесцеремонно, чтобы не сказать просто – нахально. Глазами выстрелил дуплетом в Баала. Потом глаза опустились ниже. И как раз туда…

Чёрт, хотел ведь вовремя всё убрать. Выкинуть. Чтобы и следов не оставалось. Знал же, что он придёт, не оставит в покое, не отпустит душу на покаяние. Но как-то отвлёкся на приятные мысли, и вот – всё налицо. Дюжина бутылок, и все – полные. Хоть бы одну успел откупорить! Скверно. Сейчас он включит свой диск на полные обороты, и начнётся распиловка на тонкие ломтики…

Но – не сдаваться! Не унывать! Никто ни перед кем не виноват. Всякий человек является свободным и вправе принимать решения. Главное – не уступить! Не дрогнуть душой, как это не раз случалось раньше. Держись, Баал!

Великий тренер подошёл к стулу. Вытащил его на середину комнаты. Сел. Расставил ноги, как бы для устойчивости.

Баал же поспешно вернулся на исходную позицию: на диван. Улёгся, стараясь, чтобы это получилось как можно непринуждённее и независимее. Чтобы сразу показать, кто здесь хозяин. Совсем хорошо было бы – повернуться к визитёру спиной. Но на это он не решился. Только чуть поёрзал по дивану. Вздохнул и устремил на гостя взгляд – из тех, каким кролик смотрит на приблизившегося удава. Но всё же заставил себя проговорить как можно легкомысленнее:

– Что, тренер Мант? Что-нибудь стряслось?

И удав не заставил себя ждать.

Он вытащил из портфеля целую пачку бумаг. И протянул Баалу:

– Подписывай. И без всяких!

Рука Баала сама собой дёрнулась навстречу. Но он усилием воли – тех остатков, что ещё жили в нём, – перехватил её на полдороге. Заставил вернуться. И сказал:

– Не стану. Я же говорил – всё. Без вариантов.

Тренер Мант ещё секунду-другую подержал пакет в воздухе. Потом бросил на стол, привычно угодив в самый центр.

С минуту, никак не меньше, они смотрели друг на друга. Ни один не отвёл взгляда, хотя у Баала от этого поединка даже пот проступил на лбу.

– Ладно, – сказал тогда тренер. – Давай разбираться.

Это было шагом к отступлению. И Баал ощутил прилив энергии.

– Разбираться не в чем, тренер, – сказал он. – Ты сам знаешь: я не игрок. И нечего дальше втирать очки ни себе, ни другим. Не хочу. Что мог – показал. И этого слишком мало. Рядом с мастерами я – ничто. Не хочу больше краснеть. У меня есть совесть, в конце концов…

Тренер Мант вздохнул.

Он и сам прекрасно знал, что игрок прав. Он – посредственность. Не более того. И никогда ничем большим не станет. Однако…

Баал же тем временем продолжал:

– Ты ведь помнишь мою биографию. В клонте я ни разу не добирался даже до восьмой финала. В трибе: всех достижений – снёс три яичка в свои ворота. В лонге – …

– Да помню я, – с досадой в голосе проговорил тренер Мант, даже не с досадой – а с каким-то отчаянием. – Помню!

– Так зачем ты меня терзаешь? Ну не рождён я для того, чтобы становиться чемпионом. Ни в чём. Нет такого спорта! Зато, может быть, в чём-то другом я себя найду. Так оставь же меня в покое! И тебе все спасибо скажут – и игроки, и владельцы, и публика…

Тут тренер Мант не выдержал. И сказал:

– Да кончай ты! Что думаешь – я сам этого не знаю? Какой же я был бы тогда тренер, если бы таких вещей не видел, не понимал?

– Так в чём же, в конце концов…

– А в том, – ответил тренер сердито. – В том, – повторил он уже почти с отчаянием. – В том, – произнёс он и в третий раз, теперь сжав кулаки, – что я дал слово! И не сдержать его никак не могу. И пока жив – буду стараться обещанное выполнить. Вот такой я человек, Баал. Тебе меня не переделать, и никому не переделать. А освободить меня от данного слова не может никто. Потому что нет этого человека больше. Усёк?

– Да кто же он такой? – спросил Баал. – Кто он был? – тут же поправил он сам себя. – Чтобы брать с тебя такие обещания?

Хотя он уже предчувствовал, даже больше: знал, каким окажется ответ.

– Кто-кто, – хмуро ответил тренер Мант. – Твой отец, кто же ещё.

– Мой отец, – медленно, как во сне, повторил Баал Бесс.

А отцом его был Ленат Бесс. Великий Ленат Бесс, ни более ни менее.

Такие величины, как он, во все времена в спорте исчислялись единицами. О них слагали легенды. При жизни ставили памятники.

В клонте он на протяжении пятнадцати лет не позволял никому выиграть хоть один сколько-нибудь значительный турнир; а в незначительных он и не выступал. Восемьдесят шесть «Планетариумов» – рекорд всех времён!

В трибе, в котором он выступал, когда завершался сезон клонта, а иногда и совмещая одно с другим, когда календари налезали друг на друга, – снёс в гнёзда противников тысячу двести пятьдесят три яичка. Ровно столько набрали двое следующих за ним по результативности трибалов – в сумме. Нужны ли пояснения?

И, наконец, в лонге не допустил ни единого промаха ни на одной дистанции на протяжении двадцати трёх лет, одерживая победы и тогда, когда из других видов он ушёл по возрасту – ушёл непобеждённым.

Вот каким человеком и бойцом был отец Баала. И будь он жив сейчас…

«Будь он жив сейчас», – так подумали одновременно и сын Баал, и старый друг, тренер Мант, величиной своей, пожалуй, не уступавший – или почти не уступавший Ленату-спортсмену. Менее известный, конечно, массам – потому что если спортсменов знают все, то конструкторов их успехов, как правило – только профессионалы. Но от этого не становящийся менее великим.

«Будь он жив, он давно раскусил бы меня и махнул рукой на мою спортивную карьеру, – так предположил сын. – И позволил бы поискать для себя другое дело – в котором я, может быть, тоже не стал бы чемпионом мира, но хотя бы поднялся до заметной высоты…».

«Не окажись он тогда в этом самолёте, он сейчас сказал бы мне: „Мант, ты меня знаешь: если я чувствую в человеке великого чемпиона – значит, чемпион в нём есть. Надо только найти – в чём именно“. И, наверное, он был бы прав. Во всяком случае, сколько я его знал, он ни разу не ошибался. Ни когда предрекал крутой взлёт новичку, ни, напротив, говоря: „Дальше он не пройдёт ни шагу“, когда все были уверены, что человек – в двух минутах от величия. Ни единого промаха. Конечно, о своих детях трудно, наверное, судить совершенно беспристрастно, но Лената трудно было обвинить в необъективности. „Ты не выкладываешься полностью, – сказал бы он, – потому вы оба и не нашли его истинного места. Давай, Мант, работай! И не иди на поводу у мальчика: он рассуждает честно, это хорошо, но он сам себя ещё не чувствует. В конце концов, он – исполнитель, его творчество – в качестве исполнения, а конструктор – ты. Тем более – ты же обещал!“.

Обещал, да…

– Баал, – сказал тренер Мант, когда пауза закончилась. – Скажи на милость: зачем ты собрал тут эту коллекцию стеклотары? Ты же человек непьющий, я-то это знаю. К чему?

Баал Бесс пожал плечами:

– Не употреблял, верно. Но если меня не отпустят – начну, честное слово. Мант, я твёрдо решил. Мне, конечно, далеко до отца по результатам, но слово я тоже держу. И вот предупреждаю и обещаю: если ты…

– Стоп! – перебил его Мант, подняв руку. – Подожди со словом. Предлагаю перемирие. Я не настаиваю на продлении контракта. Но и ты не принимаешь крутых решений. Давай встретимся через… три дня. И за это время я постараюсь – не ухмыляйся, я совершенно серьёзно – найти такой вариант, который устроил бы нас обоих – да и всех остальных тоже.

– Не может быть такого варианта!

– Три дня. Чем ты рискуешь?

Баал подумал: а в самом деле, чем?

– Ну, – сказал он, – если и вправду три дня…

– А когда я тебя обманывал? То-то. Да, и ещё пара условий. Первое: всю эту посуду я немедленно забираю – со всей её начинкой. Даже выкупаю. По твоей цене.

– Ну, – сказал Баал, – это лишнее. Насчёт выкупа. Считай это моим прощальным подарком.

Тренер словно бы и не услышал последних слов.

– И второе: скажи, серьёзно подумав: чем бы тебе хотелось заниматься на самом деле? Вот прямо сейчас?

Но это уже рассердило Баала и заставило его ответить вот как:

– Хочу заниматься тем, что делал, когда ты явился.

– А именно?

– Плевать в потолок.

– Я серьёзно спрашиваю.

– Совершенно серьёзно. Это у меня здорово выходит.

– Запасись зонтиком, – только и смог посоветовать Мант, затворяя за собой дверь.

Не на шутку задумавшись, тренер Мант прошагал по струне сотки две, даже не сознавая, куда направляется. Он чувствовал себя так, словно его команда только что продула в первом круге сопливым новичкам со счётом ноль – шестнадцать, и теперь он уходил со стадиона под ор и свист трибун, даже не очень уклоняясь от летевших в его сторону давленых, брызжущих соком афулий. Нет, не так; ещё хуже. Потому что…

– Что?

Он несколько секунд тупо смотрел на остановившего его человечка, не соображая. Тот нетерпеливо переступил с ноги на ногу, протягивая шарик:

– Я говорю: не угодно ли купить растурит?

А, разносчик.

– Нет. А хотя… Ладно, дай один.

Расплатившись, он сунул шарик в карман и зашагал дальше, пытаясь ухватить кончик прерванной торговцем мысли. Но, как это часто бывает, поток его сознания уже свернул в сторону и теперь устремился совсем в другом направлении.

А ведь именно в тот миг что-то, казалось, уже забрезжило. Нечто конструктивное. Какое-то подобие выхода из ситуации, позволявшего и выполнить данное старому другу обещание, сохраняя таким образом самоуважение, и при этом не прибегать ни к какому насилию, не задавить парня, парализовав его волю, – потому что без воли спортсмена не бывает, уж это было известно тренеру лучше, чем дважды два. Мелькнуло нечто, придя из подсознания. И надо же было, чтобы именно тогда подвернулся этот тип с его растуритом. Да на кой чёрт мне этот шарик? Зачем вообще растурит человеку?

Вопрос показался Манту интересным. И в самом деле, если подумать: тысячи, десятки тысяч лет человек жил себе без этого – как же его назвать всерьёз: средство? Средство для чего? Для ощущения во рту? Нет, конечно, если послушать рекламу – это прямо-таки чудодейственная вещь, панацея, лекарство от всех скорбей; им угощают, им гордятся: смотрите-ка, у меня новый сорт, в зелёную крапинку, вчера ещё его не было, а сегодня – пожалуйста, вот какова забота о людях! Но ведь пока его не придумал какой-то прохиндей и не запустил в производство, а пуще того – в рекламу, поколения сменялись поколениями – и никто даже не подозревал, что им для полного счастья недостаёт именно этой дряни. Мало же потребовалось времени, чтобы убедить людей, да…

«Так-то так, – размышлял Мант, неторопливо сокращая расстояние между собой и тренировочным центром. – Но ведь разве только к растуриту это относится? Да если всерьёз прикинуть – половина, а то и две трети вещей и услуг, которые нас окружают, которыми мы пользуемся и за которые платим – они не только не необходимы для нормальной жизни – скорее просто вредны, в лучшем случае – бесполезны. Но таковы уж мы, люди: нет ничего легче, как внушить нам, что мы без этого просто не можем – и мы с радостью поверим и станем доказывать тем, кто ещё не присоединился к нам в этом, вплоть до кулаков станем доказывать. Это в нашей природе, да. Достаточно, чтобы человеку пришла в голову мысль: создать нечто, чего ещё не было. Затем – найти кого-то, кто сумеет сочинить образец, первый экземпляр. И ещё одного – кто вложит деньги в пилотную партию. И – пошло, поехало…».

И вдруг Мант остановился – так упёрся каблуками в гранитан тротуара, что сзади кто-то, не среагировав вовремя, даже толкнул его. Но Мант этого даже не заметил.

А причиной было то, что промелькнувшая было неясным облачком мысль, сразу же вспугнутая разносчиком, вдруг вернулась – и уже не тенью, а совершенно чёткой, реальной, трёхмерной и просто-таки ослепительной по яркости фигурой.

В чём суть успеха в наше время? В умении убеждать людей. Убеди их в том, что они больше просто не смогут жить без чего угодно – и пожинай плоды.

Скажем, без плевания в потолок больше не могут жить. Да.

– Так, – сказал тренер Мант сам себе. – Так-так. Так-так-так-так-так…

Через час он уже сидел в маленьком зале «Аролитана», называвшемся «ИЛ» – и предназначенном, следовательно, исключительно для лиц исторических, кого попало сюда и близко не подпускали, так что приглашение в этот залец не зря рассматривалось как очень серьёзная взятка – ну ладно, не так грубо, скажем помягче: как надёжное средство стимуляции нужного человека для совершения им нужного действия. Поэтому нет ничего удивительного в том, что Полон Конс, достаточно известный текстарь на темы исторические, не приехал, а прямо-таки прилетел на встречу, назначенную ему тренером Мантом именно в «ИЛе», и теперь сидел вместе с Мантом за столиком в укромном уголке, потягивая из высокого бокала «маноли» средней крепости с грибком и испытывая от этих фактов едва ли не сексуальное наслаждение. Не мешавшее ему, впрочем, поддерживать разговор.

– Значит, так, – уточнял он сейчас. – Это соревнование возникло ещё в глубокой древности, верно? Погодите-ка: не исключено ведь, что люди научились этому, как и многим другим вещам, у животных. Есть ведь вроде бы такие рыбы, насекомые, которые пользуются этим способом для нападения и защиты… Верно?

– Совершенно точно, – отвечал тренер Мант. – Тут не забудь указать, что ведь большинство видов спорта произошло от жизненно важных умений, и даже те, которые вроде бы прямого отношения к ним не имеют – игры с мячом, например, – на самом деле являются облегчённой и гуманизированной моделью кровавого поединка – или групповой схватки…

– Записал. Идём дальше: когда могли появиться первые упоминания о соревнованиях такого рода, первых чемпионах и тому подобном? Лет триста тому назад? Пятьсот?

– Да хоть семьсот. Допустим, далёкая глушь, где люди живут едва ли не первобытным укладом. Туда забредает один-другой путешественник. Видит. Записывает, даже зарисовывает. А потом, возвратившись, пытается – пусть не он, а кто-то, услышавший от землепроходца о таких играх, – организовать что-то подобное.

– Найдутся ли такие свидетельства?

– А это тебе нужно? Всё дело – в истолковании текста, если в нём имеются какие-то неясности и намёки, а таких текстов в архивах лежит немало, я думаю.

– О, в них недостатка не будет.

– Вот и работай. Подготовь первую публикацию, скажем, через две недели. Хотя бы на тему о культивировании этого способа землепроходцами раннего поздневековья, собиравшимися в местах общего пользования. Пусть это будет средней точкой, от которой можно будет двигаться и в прошлое, и к современности.

– Если только найдётся охотник опубликовать такое…

– Об этом позабочусь сам. И вот ещё: надо найти слово, название – как это всё называлось и, значит, будет называться и впредь. Подумай и об этом. Это пойдёт отдельно, как особо оплачиваемый заказ.

– Го-го! (Что означало всего лишь «полный порядок» на тамошнем жаргоне.) Минутку… Ну вот хотя бы «слюперы» – подойдёт? Слюнные снайперы…

– Гм. А что? По-моему, вполне… Слюперы. Слюпинг. А? Годится…

– Дузя, – говорил тренер Мант по связи директору канала «Б», – для тебя у меня возник такой материал – пальчики оближешь. Горячий, с него сало ещё капает. Хватит на множество передач. Идея такова: «О спорт, ты – мир чудес!» И – полный эксклюзив. Берёшь?

– У тебя, – отвечал директор, – я что угодно возьму. Кати сюда. Жду.

– Слушай, – сказал тренер Баалу, навестив его на следующий день. – Тебе ещё не надоело?

– Ты о чём, тренер?

– Плевать в потолок.

Баал Бесс ощутил в сказанном посягательство на свою свободу и гражданские права. И ответил, щетинясь:

– Вот представь себе – нет!

– Да ради Бога, плюй, – поспешил успокоить его тренер, – кто тебе мешает! Я только о том – не пора ли внести разнообразие?

– Не понял. Ты о чём?

– Если не в потолок, а, скажем, в мишень. Ну вот предположим: на три метра ты доплюнуть можешь?

Баал усмехнулся:

– А на пять не хочешь? Не веришь? Могу показать.

– Не верю.

– Ах, так? Пошли на веранду. Отмеряй пять метров, тренер. Отойди в сторонку.

– …А на шесть?

– Да пожалуйста!

– Ну ладно, а если на точность?

Баал Бесс уже вошёл в азарт. Скука куда-то пропала.

– На точность? А давай попробуем!

Но запал его вскоре иссяк. Он вздохнул:

– Всё. Патронов нет. Рот пересох, как…

– Ничего, – утешил тренер. – Не унывай. Вечерком подошлю к тебе врача, может, и сам подъеду – подумаем по поводу питания – чтобы был максимальный выход этого дела.

Баал кивнул. Но тут же почесал в затылке:

– Слушай, а к чему всё это? Смысл?

– Смысл в этом великий, – заверил тренер Мант, похлопав ученика по плечу. – Но над точностью надо работать, ты сам видишь. Да и дальность наращивать тоже никак не помешает.

– Брось, дальше всё равно никто не плюнет. Я с детства упражняюсь…

– Думаешь, никто?

Мант разогнал своих скаутов чуть ли не по всему континенту. С ясным, конкретным заданием: кого искать. Прежде всего – по ярмаркам, народным гуляньям, фестивалям народных искусств и другим местам подобных сборищ. Где народ развлекается.

– Очень просто, – наставлял он их. – Ставите мишень, отмеряете дистанцию, постепенно увеличиваете. Первые три места награждаются. Суммы вам выданы. Всю информацию – немедленно мне. Адреса, возраст, всё такое. Чтобы через… через месяц я мог бы созвать их на сборы. Вопросы есть?

Вопросы, понятно, были. Но задавать их – столь же понятно – никто не стал. Задача ясна, а что и зачем – на то и есть начальство. Особенно когда оно является по совместительству ещё и Великим Тренером. Так что встали и разъехались.

А где-то через недельку пошло по газетам и каналу «Б»:

«Древняя народная забава возвращается на праздники…».

«Добрый молодец уверяет, что плевком собьёт и муху на лету. И сбивает!..».

«Вот уж не думал, – заявляет остроумный Салих Мут из Лапены, – что смогу наплевать на целый мотоцикл!».

«Доктор филологии Эпот Нос разъясняет: в древности выражение „Плевать я на вас хотел“ выражало не столько пренебрежение, как принято считать, но неприкрытую и серьёзную угрозу. Как и лаконичное „Наплевать!“.

«А в Тасинском округе плюют вишнёвыми косточками!».

– Век живи, век учись, – так тренер Мант откликнулся на последнее. – Очень хорошо. Значит, намечаются уже два, самое малое, вида: гладкий и вооружённый. Как, скажем, кулачный бой – и шпажный. Прелестно. И ещё – по движущейся мишени: тот парень, видишь, в муху попадает. А можно, наверное, и по комарам попробовать. Как думаешь?

– Вот испытаю сам, – отвечал Баал, – тогда скажу. Может, всё это трёп вообще. Ты мне покажи их живыми!

– Потерпи. Вот-вот придёт информация и из-за морей. Делать – так делать, согласен?

– Ну-ну… – проговорил Баал двусмысленно.

Однако видно было, что вся эта придурочная история его уже всерьёз захватила.

Тренер Мант собрал узкое совещание самых авторитетных специалистов в области спортивного права. Произошло оно всё в том же «ИЛ»-зале прославленного ресторана.

– Господа, – заявил он, не теряя времени на предисловия, – создалось совершенно нетерпимое положение, когда по всему Материку стихийно проводятся соревнования по древнему, ныне стремительно оживающему виду спорта, в то время как ещё не разработаны и не утверждены единые правила не только проведения соревнований, но даже и самого спорта. Необходима немедленная унификация правил и широкая пропаганда их! Кроме того, явно назрел вопрос о создании Федерации любительского и профессионального слюпинга, а также о включении этого вида в Планетарные Игры уже начиная с ближайших соревнований, до которых осталось ещё два года, так что мы вполне можем успеть, если не станем медлить! Исходя из этих соображений, беру на себя смелость предложить вашему вниманию разработанный моими сотрудниками и мною проект Правил. Надеюсь, что он получит ваше одобрение, после чего несомненно будет утверждён Министерством Спорта и Зрелищ.

Можно было ожидать, что никаких задержек не возникнет. Но не тут-то было. Юриспрудент Стуч, известный как ярый болельщик триба, повсеместно лоббирующий интересы этого вида спорта, нашёл в себе достаточно мужества, чтобы выступить с решительными возражениями.

– Достопочтенные мэтры, – заявил он. – Считаю – даже более, совершенно убеждён в том, что подобная концентрация общественного и государственного внимания на только что возникшем и, как всем ясно, ещё не получившем широкого общественного признания виде спорта может произойти только в ущерб тем видам, любовь к которым уже вошла в плоть и кровь народа, а следовательно – является крайне вредной. Я ни в коем случае не собираюсь подвергать сомнению достоинства нового спорта, но лишь призываю к разумной постепенности и к осторожности. Время, мэтры – лучший судья. Давайте поживём и посмотрим. Пусть любители проводят соревнования на улицах, во дворах, пусть даже на уровне кварталов – но уж никак не городов и поселений, не говоря уже о более крупных масштабах. Не говоря уже о такой серьезной причине, как отсутствие в государственном бюджете расходов на развитие нового вида. Где, интересно, собираетесь вы взять деньги на оборудование площадок, производство инвентаря, подготовку тренеров и судейского корпуса, на организацию хотя бы соревнований городского уровня – не говоря уже о континентальных и глобальных? А кроме этого – прошу считаться с тем, что всякое нарушение интересов таких традиционных видов спорта, как триб или клонг, может привести, и даже наверняка приведёт к возникновению народных беспокойств!

Подобный отпор, однако, нимало не обескуражил Тренера Манта, поскольку он был готов к нему заранее.

– Вынужден констатировать, – заявил он в ответ, – что достопочтенный юриспрудент позволяет себе мыслить категориями прошлого, даже скорее позапрошлого века, не отдавая отчёта в том, что время ускоряется, и то, на что прежде требовались десятилетия, ныне осуществляется даже не в годы, но в месяцы. Общество, господа, развивается стремительно, а спорт – не та область жизни, которая может позволить себе отставать от политических и экономических темпов развития. Ибо спорт, как ничто другое, пользуется влиянием на психологию масс. Что касается денежных средств, без которых, разумеется, никакое развитие невозможно, то могу успокоить почтенного мэтра, как и всех остальных: первые инвестиции в развитие слюпинга уже сделаны – в частности, известным промышленником и благотворителем господином Нархом…

Оппонент, не выдержав, вскочил, потрясая кулаками:

– Он был вынужден сделать так после того, – вскричал юриспрудент, – как его пригласили в Министерство и заявили, что этот его поступок является условием для пролонгации его лицензии на… ну, вы знаете предмет его занятий. И по этой причине ему пришлось отказаться от давно лелеемой мысли о покупке в Тримории команды лонгистов, переговоры о чём были уже близки к взаимовыгодному завершению!

– Это лишь неподтверждённые слухи, – хладнокровно парировал Мант, – и к тому же явно антипатриотические, в то время как коммерцсоветник Нарх является убеждённым патриотом Материка. Так что на эту тему, возможно, не стоило бы вообще разговаривать – но я очень благодарен мэтру за то, что он коснулся этого вопроса. Я имею в виду патриотизм. Все мы, господа, прекрасно знаем, что в таких традиционных видах спорта, как столь любимый всеми нами триб, как тот же клонг и ещё многие другие – мы, к сожалению, уже много лет не можем – и наверняка ещё столько же лет не сможем занять на планете даже не говорю «первые», но хотя бы заметные места. И вот сейчас мы, благодаря возрождению древнего и незаслуженно забытого слюпинга, получаем неповторимую возможность уже с первых шагов возглавить этот вид, занять в нём господствующие позиции и, не теряя ни минуты времени, всё более укрепляться на них. Поскольку, как всем известно, за пределами Материка ещё только начали присматриваться к нашей инициативе, и если мы, примитивно выражаясь, раскрутим новый вид и привлечём к нему внимание широких масс – а он того заслуживает, поскольку легко может стать массовым вследствие своей простоты и дешевизны, – остальные непременно кинутся вдогонку за нами, но первенство мира, господа, будет уже нашим – а скажите, когда нам в последний раз удавалось завоёвывать первенство в каком-то широко популярном виде?.. По сути дела, всё наше обсуждение, мэтры, можно свести к одному вопросу: патриоты мы или нет, чёрт возьми?!

Предложенные тренером Мантом проекты были утверждены уже через несколько минут. Против – ноль, воздержался – один.

«Уличное происшествие. Сегодня в два часа дня на струне Тюльпанов экипаж известного правоведа Стуча потерпел аварию, будучи совершенно заплёван собравшейся толпой. „Дворники“ не справились с очисткой стекла, и машина по касательной вошла в соприкосновение с рекламным столбом. Никто не пострадал. Ирония судьбы заключается в том, что на столбе был укреплён рекламный щит, на котором имелась надпись: „Слюпинг, ты – чудо!“.

«О чём думают спортивные организаторы?».

«Провинция наслаждается зрелищами, недоступными посетителям столичных стадионов и дворцов спорта. Ну не позор ли?».

«Министр спорта заявляет журналистам: прежде, как и полагается, должны пройти соревнования в поселениях, округах, губернаторствах, но главные состязания состоятся, конечно же, в метрополии!».

«Сегодня прошло первое заседание руководства Федерации слюпинга, президентом которой избран, как и предполагалось, Министр спорта и зрелищ. Федерация рассмотрела и утвердила календарный план встреч на текущий год, включая открытое первенство Континента по слюпингу, которое состоится в столице в начале октября».

«Великий тренер Мант высказывает мнение, что до первенства мира по слюпингу осталось не так уж много времени».

«Академия Здоровья полагает, что слюпинг должен получить широкое распространение прежде всего не в качестве профессионального спорта, но как важный элемент физической культуры населения. Профессор Икельдат в беседе с нашим корреспондентом сказал, что занятие этим видом спорта ведёт к развитию и укреплению слюнных желез, что в свою очередь способствует правильному и здоровому пищеварению, а также помогает увеличению ёмкости лёгких, положительные результаты чего для здоровья нации трудно переоценить».

«Уже в тридцати двух округах зарегистрированы молодёжные клубы под названием „Плевать на всё!“. Клубы выдвигают политические программы и требуют широких реформ. В компетентных органах высказано предположение, что все эти заявления и требования инспирированы нижней оппозицией и направлены на расшатывание политической ситуации на Материке».

Так в те дни писалось в газетах и говорилось с экранов.

Тренер Мант вызвал на тренерские сборы восемьдесят человек из самых разных видов спорта: сейчас важными были не профессиональные навыки, а умение быстро и продуктивно обучать людей. Он даже не пробовал обращаться к известным, многоопытным коллегам, добившимся успехов в традиционных видах: ясно ведь, что от добра добра не ищут. Звал молодых, амбициозных, которым пока терять было нечего, приобрести же они могли многое. Манту верили, и к нему пришли практически все приглашённые.

Прежде всего будущим наставникам пришлось потрудиться самим, осваивая азы нового спорта. Мант же, обучая, старался максимально использовать то, чему они успели научиться раньше.

– Ты тренировал акробатов? Вот и прекрасно. Крутите и дальше свои сальто и фляки – но с одной добавкой: слюп во время исполнения фигуры, ясно? Сперва по неподвижной мишени, а потом, если пойдёт, и по движущейся – так сказать, на встречных курсах.

– Тренер, было бы здорово, если бы вишенка была хорошо заметна зрителю во время полёта. Тэвэшникам это понравилось бы.

– Вишенка?

– Ну, люди между собой так называют это. Оно всё-таки не пуля, не стрела… Я уже не раз слышал, у нас в округе любители соревновались.

– Раз народ так считает – пусть будет. Мысль у тебя хорошая, но уж слишком малы дистанции – не успеют заметить.

– А если их сделать светящимися? У меня есть приятели-химики, они говорят…

– Завтра приведи их сюда. Будем договариваться.

– …Тренер, а какова начальная скорость вишни в момент выброса?

– Откровенно говоря, ни малейшего представления. Просто не думал. Молодец, что сообразил. Закажем аппаратуру для определения, и будем искать оптимальную скорость для разных дистанций, обучим слюперов регулировать…

Каждый день приносил новые идеи и открытия. Работать было весело.

– Ну, а откуда мы, по-вашему, возьмём иностранных участников нашего Открытого первенства, если за границами Континента пока ещё не очень шевелятся?

Такой вопрос задал тренеру Манту президент Федерации, министр СиЗ.

Тренер позволил себе улыбнуться перед тем, как ответить:

– Ну, за полгода мы раздобудем их сколько угодно.

– Не совсем понимаю вас.

– На самом деле, министр, это очень несложно. Если вы свяжетесь с вашим коллегой – министром спокойствия… Это ведь возможно?

– Само собой, – ответил СиЗ. – И что же я ему скажу?

– Вы спросите у него: сколько на сегодня имеется прошений о выезде на постоянное обитание за пределы Континента. Попросите список тех, в первую очередь, у кого возникли – или могут возникнуть задержки или иные сложности. Из них мы с вами выберем людей пригодного для нас возраста. Поняли?

– Кажется, понимаю. Но…

– Позвольте мне продолжить. Мы организуем для них краткосрочные сборы. Поднатаскаем по видам: гладкий слюпинг, затем боевой, с вишнями, на дальность, на точность, по движущимся целям – в категориях воробья, жука, мухи, комара… ну, и прочее. И пускай себе плывут, летят, катят куда глаза глядят. С тем, чтобы в октябре вернуться к первенству Континента – уже в качестве зарубежных участников.

– Мант, но они ведь ещё ничего не сумеют всерьёз!..

– Ну и что? Главное, как сказано, – не выиграть, а участвовать. Зато будет широкая география… Конечно, они продуют нашим как дважды два. Вернутся в свои новые места обитания. И что произойдёт там?

– Ну, что же?

– Там обидятся. Проигрывать не хочет никто и ни в чём. Спохватятся. Возьмутся за дело. И – поддержат нашу инициативу о включении слюпинга в Планетарные игры – чтобы там разнести нас в пух и прах. А чтобы этого не случилось, нам придётся работать уже всерьёз. Но ведь все козыри останутся в наших руках: теория, методики, медицина, тактика… И уж наше дело – удержаться впереди. Ничего другого просто не останется. К тому же слюпинг становится, по сути, национальным видом спорта – об этом нужно говорить уже сейчас во весь голос…

– Мант, а у нас что – в самом деле есть такие ребята?

– Есть. Скажу по секрету: у нас готов даже безусловный чемпион мира. Без дураков, он и в самом деле талант. До сих пор у него просто не было возможности по-настоящему проявить себя.

– Не уходите: я сейчас же свистну коллеге-спокойственнику, – сказал министр СиЗ, протягивая руку к пульту связи.

«Просим срочно приступить к изготовлению для нужд Континентальной Федерации Слюпинга:

Масок с оптическим бинокулярным прицелом, снабжённым автоматической коррекцией на ветер, – 10 000 штук.

Мишеней диаметром 30 мм – 1 000 000.

То же, 50 мм – 1 000 000.

Масок защитных для боевого слюпинга – 10 000.

Нагрудников защитных для него же – 10 000.

Кассет защёчных – 20 000.

Костюмов тренировочных специальных – 100 000.

Обуви тренировочной специальной – 100 000…».

– Тренер Мант, куда нам такая уйма костюмов? Потонем в них!

– Чепуха. Десять тысяч – нам, остальные – в продажу. Будут раскупать, как пиво в понедельник, вот увидите. И с обувью то же самое. Не на одной же благотворительности нам сидеть – надо и самим зарабатывать.

– Повторяю задачу. Бежим двести метров, на этой дистанции установлено, как вы знаете, по четыре мишени над каждой дорожкой. Пока мишени учебные, стомиллиметровые, пятиочковые. На старт! Приготовились…

И стартовый выстрел. Пошли!

– Баал, я тебя просто не узнаю. Два промаха на двухсотке! Ты ли это? Да и пришёл только третьим. Стыд!

– Март, дорожка не готова – что-то попало под ногу…

– Перестань. Вон Салику Муту не попало – и абсолютный результат: все мишени в центр, и первым на финише. А бежал по той же дорожке, да ещё после тебя. Может, ты расхотел быть чемпионом? Решил вернуться в клонг?

Баал сердито посопел носом, но спорить не стал.

– Давай на стенд. Отрабатывай меткость. С бегом на месте. Иди, иди, не изображай оскорблённой невинности.

Баал вздохнул и пошёл. На самом деле дорожка, конечно, была ни при чём – он просто понадеялся на класс, решил, что этих хлеборобов и скотоводов сделает без напряжения. Но они оказались ребятами зубастыми – а вернее, губастыми, и бегали тоже неплохо – натренировались, наверное, гоняясь за коровами. Ладно, учтём, – тяжело подумал он, закладывая за щёки сразу две кассеты, хотя хватило бы и одной. – Покажем им, кто есть кто в этом мире.

Если он не выиграет, понимал Баал Бесс, то ему только и останется – наложить на себя руки. Проигрывать вообще позорно, а уж если отдавать первенство в том виде спорта, который специально для тебя создан, под твою выдающуюся способность – то такие просто жить не должны. Даже не придётся над собой что-то учинять: стыд сам убьёт – прежде всего стыд перед тренером Мантом.

Он установил скорость набегания мишени, какая соответствовала бы его бегу на двести с личным рекордом. Баал не любил постепенности, считая, что надо сразу ставить задачу-максимум – и штурмовать её, подбирая нужные действия. Ну, на месте бегом – марш! Прицел! Слюп! Ага! Вторая… Слюп! Вот вам! Третья…

Тренер Мант в отдалении удовлетворённо покивал головой и пошёл к остальным. Он не скрывал, что готовит Баала, но и другим не отказывал в помощи. Понимал, что нужна команда: на этот раз – первый в истории – мы выиграем, но уже через год соседи пришлют крепкие дружины, подарков делать никто не станет.

Недаром четыре далеко не самых последних тренера из четырёх спортивных держав вот уже неделю паслись здесь – возникали всюду, куда только могли попасть, и не выпускали камер из рук. Значит, правильно оценили ситуацию.

«Что такое новый вид спорта? – размышлял Мант, глядя, как ребята ведут слюпинг по взлетающим, как на круглом стенде, мишеням. – Это новый бизнес, неожиданный и многообещающий, и все понимают, что чем раньше займёшь в нём удачную позицию, тем лучше перспектива, тем больше выгода. Помешать им не только нельзя, но и невыгодно: чем шире рынок, тем лучше. Но уж не пропускать вперёд – это обязательно. И не пропустим, нет, не пропустим. Хотя, конечно, без накладок не обойдётся – и не обошлось уже. Шестеро ребят – из лучших, почти половина первоначально намеченного состава команды – вдруг, один за другим, вместе с семействами покинули Континент и переселились в иные страны. И вот они уже заявлены для участия в Открытом первенстве Континента по слюпингу. И, похоже, даже Салик Мут, второй после Баала претендент на чемпионское звание, что-то такое задумывает – или уже задумал. Дважды замечен вечерами в разговорах с имагельским тренером. Те, как известно, в деньгах не очень-то стеснены. Переманят, как пить дать. А что я могу поделать?

Но, может быть, подумалось ему вдруг, это и лучше, если Мут уедет и на первенстве выступит уже от Имагели? Острая конкуренция; но, скорее всего, Баалу такая и нужна, чтобы он раскрылся, наконец, до предела? Конечно, если он остаётся тут, то пусть даже и выиграет – титул всё равно останется на Континенте. Для державы – всё равно, да. Но вот для меня – нет. Потому что я не отцу Мута обещал сделать сына чемпионом мира, а старшему Бессу. И сделаю. Сделаю, кровь из носа!

Хорошо, подумал тренер Мант, быть человеком. Всё живое в мире, кроме него, способно лишь приспосабливаться к окружающим условиям – или уходить. И только человек, напротив, приспосабливает условия к себе, изменяя их. Пренебрегает тем, что ему не нужно, и создаёт из ничего то, что ему вдруг вздумалось. Царь природы!

Мант помнил, конечно, что всякая монархия – установление не вечное, а царить над природой – занятие не только хлопотное, но и опасное: когда цари позволяют себе слишком много – их свергают, и не только.

Но ему, как и всякому человеку, свойственно было вкладывать силы в решение не всеобщих, а собственных, и не завтрашних, а сегодняшних проблем. И такой проблемой было – выиграть первенство в спорте, им же самим созданном. Он знал, что и в этом не оригинален: не он первый, не он последний решает сочинённые им самим задачи. Ну и что же?

Ну и наплевать.

Открытое первенство Континента по всем видам слюпинга неожиданно вылилось в такое празднество, какого даже старожилы не помнили. Решающую роль сыграла, конечно, рекламная раскрутка, которую начало государственное телевидение, а к нему уже присоединились и акционерные каналы. Торжественное открытие состоялось на Суперстадиуме, на нём присутствовали Президент, правительство, обе палаты Великого Совещания в полном составе, и прочая, и прочая. Ради этого события пришлось нарушить календарь игр триба, но вызванное этим недовольство болельщиков было с лихвой перекрыто энтузиазмом остальной, преобладающей части населения. Зрелище открытия было просто феерическим. Восторг – всеобщим.

Дело не в том, конечно (понимали многие), что новый вид спорта произвёл столь сильное впечатление. Этого скорее всего не было – если говорить о его чисто спортивных сторонах. Но важным тут было совсем другое. Мы первые! Мы начинаем – и выигрываем! Это может оказаться началом новой эры, когда мы, воодушевлённые таким примером, начнём выигрывать первенства и дальше – сперва ещё в одном, потом в двух, трёх… во многих-многих видах спорта!

А если это произойдёт – что ещё может народу понадобиться? Большего морального удовлетворения, наверное, и не существует. Разве что победа в большой войне – но ею, кажется, пока всерьёз не пахло. Маленькую же войну можно и проиграть – если в это же время удастся выиграть какой-нибудь большой турнир…

Открытое первенство продолжалось неделю. Были разыграны медали в таких упражнениях, как гладкий слюпинг – с места на дистанции 3, 5 и 7 метров, в движении – в беге на 100, 200, 400 и 800 метров, дуэльный слюпинг – одиночный и командный 4 х 4, боевой слюпинг с весом слюпа 2 и 3,6 г … Но вряд ли здесь нужно перечислять всё: любители статистики могут обратиться к специальным сборникам, изданным вскоре после окончания чемпионата, а также к соответствующим сайтам в Сети. Нам сейчас важно отметить главное: во всех без исключения дисциплинах первые места остались за слюперами Континента, и даже Салику Муту досталось лишь серебро; кстати, выступал он всё-таки за Континент, сманить его никому не удалось. Чемпионом же – пока ещё лишь Открытого первенства («Вполне достойного называться и чемпионатом мира», – как писали и говорили тогда почти все журналисты) стал, как и ожидалось, сын великого спортсмена и сам теперь великий спортсмен, Баал Бесс.

Что же касается официального первенства мира, то оно было назначено на весну следующего года, и соответствующая подготовка началась сразу же. Добавим ещё, что во время ОП была создана и Всемирная Федерация Слюпинга, ВФС, и первым президентом её был единогласно избран Тренер Мант.

Что можно истолковать и так: всякое доброе дело несёт в себе и награду за его совершение.

А можно и как-нибудь иначе.

Дом.

1.

Когда вновь наступили тревожные дни, я был призван из запаса. Всегда готовый к этому, я собрался за четверть часа, сел за руль и поехал в свой полк. Где-то на полдороги к нему, в отдалении от городов, жили мои родичи и – что важнее – старые друзья. Зная, что явиться на службу я должен только назавтра, решил завернуть к ним на вечерок: кто знает, придётся ли встретиться ещё.

Дом их среди деревьев был виден издалека. Он стоял здесь много лет. В нём жила одна семья. Она оставалась семьёй, всё время изменяясь, потому что приходили младенцы и уходили старики, кто-то уезжал в другие края, а из этих других краёв приходили и приезжали новые люди, входили в семью и оставались здесь до своей кончины.

И дом тоже оставался самим собой, хотя постоянно изменялся вместе с семьёй, с годами, с людьми, их возможностями и потребностями. И если бы перед ним вдруг появился кто-то из тех, несказанно давних, что, истекая радостным потом созидания, месили лопатами раствор и заливали фундамент, а потом, тщательно уложив пропитанные смолой ленты для сопротивления влаге, укладывал, венец за венцом, обтёсанные по шнуру брёвна стен, поднимали стропила, набивали обрешётку и клали звонкие, плавно выгнутые плитки черепицы, – человек этот, вопреки проскользнувшим векам (а тут на столетия шёл счёт) ни на мгновение не усомнился бы, что это тот самый дом; узнал бы его с первого взгляда, как опознают в зрелом муже встреченного некогда юношу. Узнал, хотя дом стал намного обширнее, и фундамент был теперь выложен из материала, соответствующего нашему, двадцать второму веку, а не тем, минувшим, и этажи подросли, уже не бревенчатые, конечно, и стекло в разлившихся вширь и ввысь окнах было не чета тому, что ломалось когда-то от простого удара камнем. Снаружи в этих окнах можно было увидеть лишь отражение самого себя и окрестности, а цвет их менялся в зависимости от времени дня и года; но главное – была тут ненавязчивая, но везде проникающая и прорастающая (как встарь – плесень и грибок) молектроника, добавившая в нашу жизнь куда больше лёгкости, уюта и смысла – потому что смысл бытию придаёт лишь время, потраченное на движение вперёд, а не на сохранение того, что уже достигнуто. Дом остался сам собой – как и страна, как и вся планета оставались сами собой, непрестанно изменяясь.

И вот я подъехал к дому, вылез из машины и пошёл по несминаемой траве, с которой только что укатила косилка, аккуратно обогнув меня; поглядев на высокую крышу – невольно зажмурился от серебряного её блеска, свойственного батареям, преобразующим солнечный свет в электрический ток. Машину я поставил туда, где стояло некогда до дюжины лошадей – и верховых, и тяжёлых битюгов; там находился теперь гараж, только машин в нём – показалось мне – стало, пожалуй, больше, чем в последний мой давний приезд; надо полагать, что людей в семье с тех пор прибавилось. Бассейн с голубеющей водой расширился; правда, тут и раньше был пруд, только без такой облицовки и вышки, зато с мостками, с которых предки стирали бельё. А вот деревья оставались теми же самыми – во всяком случае, росли они на старых местах, в таком беспорядке, в каком угадываются мысль и вкус.

Наконец я вошёл в дом. Короткое, едва слышное жужжание на миг возникло, как только переступил порог, – и тут же смолкло. Дом опознал меня как своего, мгновенно зафиксировав – при моём прикосновении к ручке двери – мою генную карту и сопоставив её с картой семьи. Больше не придётся отворять двери рукой: теперь они сами будут распахиваться при моём приближении, приглашая войти. Окажись я чужим, Дом вызвал бы того из членов Семьи, чья очередь в этот день была встречать гостей; но свои входили и уходили без церемоний. Как и жужжание, не удивило меня и быстрое прикосновение сразу трёх щёток, сопровождавшееся негромким свистом; так я был освобождён от пыли, осевшей на мне в дороге. Зазвучала тихая, приятная мелодия – «Мир вошедшему» вызванивали маленькие колокольчики.

Только после этого передо мной распахнулась внутренняя дверь и, никем не сопровождаемый, я вошёл в просторный холл и немного помедлил перед множеством экранов, занимавших в три яруса целую стену, от угла до угла. Я не стал раздумывать: знал, кого хочу увидеть здесь прежде остальных. Остановил взгляд на секунду на нужном экране – и он осветился, и я увидел на нём милое лицо и чудесные, самые красивые в мире глаза, которые могли принадлежать только Зоре – и разве не затем оказался я тут? – занятой своим делом в своих комнатах.

Дела у членов семьи были разными: старший – Глава семьи – был, как и все старшие в этом роду, металлургом, супруга его от своего отца унаследовала пост судьи, старший сын смолоду ушёл в математику, второй – в авиацию, третий был на государственной службе, а уделом Зори была компьютерная живопись и дизайн – но слишком много времени пришлось бы затратить, перечисляя все занятия всего множества членов семьи, да это и не нужно. Достаточно лишь сказать, что четвёртый, самый младший из второго поколения, был строителем, и его заботой было – ставить новые дома и преображать старые, так что и в этот было вложено немало его труда, а главное – мысли, как и Зориного вкуса. И однажды – ещё при мне – у него вырвалось, что сейчас он построил бы их общее жилище совершенно по-другому, хотя дом и так был очень хорош. Но сейчас я хочу сказать лишь, что всеми своими делами, порой очень не похожими друг на друга, люди семьи занимались, не покидая своего дома чаще раза в неделю, а то и в месяц: и цеха, и стройплощадки, и лаборатории, и обширные поля давно уже обходились без постоянного присутствия человека – не считая одного дежурного на завод, или на ферму, университет или суд: проще, быстрее и надёжнее оказалось – руководить, совещаться, спрашивать и отвечать, вести воздушный корабль или плавить руду при помощи молектронной автоматики, точных приборов и, конечно, надёжной компьютерной сетевой связи. Вот почему Зоря, как и все прочие, оказалась дома, хотя по часам был разгар рабочего дня.

Услышав мягкий сигнал, означающий, что кто-то из своих зовёт её из холла, Зоря отвлёклась на миг от рабочего компьютера, глянула на экран, на котором был я; мне показалось, что неожиданное появление моё её обрадовало. Она жестом пригласила меня зайти к ней. Для чужого на полу засветилась бы линия, показывающая дорогу, но мне гид не требовался. И в мягком зелёном свете – в этот час дня окна были зелёными – я легко нашёл дорогу к ней.

Не стану рассказывать о последовавшем часе: это только для нас с нею. А потом были приветствия других, сетования на то, что давно меня не было тут, и почему не предупредил (Зоря при этом глядела в сторону, сдерживая улыбку), ванны с дороги – водяная и ионная, и общий ужин вечером, когда снаружи уже стемнело и окна начали светиться собственным светом, теперь розоватым. Было много разговоров, больше всего – о войне, которая (это все ощущали) стояла уже на пороге. Я посоветовал им, не откладывая, покинуть эти места и отсидеться в укрепрайоне, под современной защитой. Судя по передвижениям войск, этот район мог оказаться на направлении главного удара противника – потому что начинали всегда они, хотя заканчивали – мы. Все только покачали головами, и Зоря тоже. Нет, они не оставят дом в одиночестве – он, как-никак, член их семьи, не просто родич, но предок – как же можно? Я только пожал плечами: знал, что в этом они были непреклонны до тупости.

На ночь меня уложили в одной из гостевых спален. Я выбрал нужную температуру воздуха, влажность, выключил ненужную мебель и пожелал всем спокойной ночи. Спать не хотелось. Не было и желания есть, пить, читать или слушать музыку, последние новости или посмотреть зрелище. Возникло вдруг ощущение тесноты, такое со мной бывает. Нажал нужную клавишу, стена исчезла, увеличив спальню вдвое – за счёт соседней, сейчас пустой, потому что там не спал никто и мебель была выключена. Обождал, пока все не разошлись по своим спальням и уснули. Кроме Зори. Я надел халат и вышел. Мы с ней уснули рядом, намного позже остальных.

Теперь не спал только сам Дом.

Ночами он занимался хозяйством: получал по трём каналам снабжения заказанное днём продовольствие и другие нужные для нормальной жизни материалы. Разгонял по своим комнатам и службам команду роботов, наводивших чистоту и порядок в рабочих и общих помещениях, загружавших стиральные и посудомоечные машины, а потом и разгружавших их. И кроме всего прочего Дом – его мозг – ещё и просматривал и прослушивал окрестности (на случай, если кому-то там вдруг понадобится помощь и придётся будить своих), а также поддерживал связь с территориальным Центром информации – на случай каких-то сообщений, о которых надо срочно оповещать всех людей. Может быть, даже подав сигнал тревоги.

И в эту ночь все в доме проснулись именно от такого сигнала. Сразу включили каналы прямой информации. И поняли, что беда действительно пришла. Ещё не стучится в дверь, но ждать её нужно с минуты на минуту. Я не стал говорить им: «Я же предупреждал!», и никто из них не спросил, почему это я появился не из своей спальни. Не время было упрекать и шутить.

Что и как делать – они знали. Самое необходимое – в багажники машин. Задать Дому режим самосохранения. И немедля – в путь. Направление возможной эвакуации было давно известно: в укреплённый район севернее, куда опасный издавна сосед не рисковал заходить. Мой же путь был другим: скорее в полк, надо догнать его хотя бы на марше.

Отъезжая, они с тоской и жалостью оглядывались на Дом, который нельзя было забрать с собой, и – я уверен – просили прощения у него за то, что бросают его в беде. Потому что почти никто не надеялся увидеть его вновь.

2.

И в самом деле – вскоре его не стало.

Здесь, по этому самому месту, прошли дважды; по три волны в каждом проходе.

Первая волна накрыла сверху. Ракеты падали и из-за атмосферы, и с низко, на бреющем полёте проносившихся самолётов, и, наконец, вертолёты пулемётами и гранатами зачищали всё, что ещё могло остаться.

Вторая приползла по горизонтали. Орудия, пулемёты, гранаты. И гусеницы. После них земля, где прежде стоял дом, оказалась вспаханной так, что на ней можно было бы сеять горькую полынь – если бы тут нашёлся кто-то, кому такая мысль могла бы прийти в голову.

Третью волну составили люди. Назовём их, как встарь, пехотой. Те, кто последними уходит и кто первыми втыкает свои победные знамёна, приходя.

Волны эти были двойными: первые танки давили, отступая, вторые – преследуя их. Первая пехота выжигала все остатки, отступая, но и наступавшие не жалели огонька.

Дом, правда, не сгорел: в нём не было горючих материалов, технологии последних десятилетий привели к отмиранию профессии пожарных. А вот мы, солдаты, остались.

Так фронт прошёл, и наступила тишина; нарушать её было некому и нечем. Да и незачем.

Но безмолвие оказалось кратковременным. То был лишь первый проход. Вскоре всё повторилось – только уже в обратном направлении и, может быть, с несколько меньшей силой – потому что и средства уничтожения истощились, и объектов уничтожения осталось поменьше. Аппетит войны приходит во время еды – куда больший, чем у людей. Снова все три волны прокатились, проползли, прогрохотали через место, где ещё не так давно стоял Дом – как и через все другие ближние и дальние места. На этом, кажется, всё тут и закончилось – правда, это всеобщее пожелание далеко не всегда осуществляется. Шумно сейчас было на юге, где мы наносили удар, которым и закончили войну в нашу пользу.

Я возвращался с войны не совсем теми местами, но хотел было навестить дорогих мне людей, а главное – Зорю, в их доме. И решить наконец с нею: где? В её доме или в моём, который, право же, ничуть не хуже? Потому что именно об этом мы не успели договориться, помешал сигнал тревоги.

Но ближе выходило – сперва заехать к себе домой. Так я и сделал. Что я нашёл на его месте? Пустоту. Ни единого человека или животного. Ни единого целого камня или чего-либо другого, имевшего форму и смысл. Там, где возвышалось прежде моё жилище, можно было бы залить каток – и он получился бы гладким, как зеркало.

А ведь их главный удар проходил не тут. Что же могло уцелеть там? Да ничего! И я, не задумываясь, направился прямо в те места – не по дороге, которой не было, а напрямик, насколько позволяла местность. Я мечтал снова увидеть Дом уже издалека…

Мечта оказалась из несбыточных. Там всё было ещё хуже.

Я повернул к укрепрайону, и мысли мои были мрачными.

3.

Я нашёл семью там – и старшее поколение, и всех моих двоюродных, и женщин, и детей. И Зорю, слава богу, Зорю, живую и здоровую. Я видел, как она обрадовалась мне. Грустно было оттого, что мне некуда было увезти её.

Приехал я вовремя: они уже собирались возвращаться и как раз грузили в машины то немногое, что удалось спасти при бегстве. Завидев меня, Вирон – мой сверстник, строитель – радостно воскликнул:

– А вот и Сай! Вовремя: лишняя пара рук нам будет кстати.

– Далеко ли собрались? – решил я немного остудить их пыл.

– Домой, кузен, домой! Ночевать хотим в своих постелях.

Не хотелось огорчать их, но пришлось:

– Я прямо оттуда. Вы не представляете, как там всё выглядит. Прах и пепел!

– Пепла быть не может, – возразил Вирон: – У нас всё – из негорючих материалов.

– Не пепел, пусть пыль – тебе от этого легче?

– Ещё как!

Я невольно перевёл взгляд на Ароса – так звали Главу семьи:

– Послушайте, это просто безумие – там нет даже воды, не говоря уже…

– Земля осталась? – спросил он только. – И Солнце светит, как и прежде, надеюсь?

– Вряд ли время шутить, – даже обиделся я.

– Ты с нами – или нет? – прервал меня Вирон. – Тогда заводи мотор. Рассуждать будем на месте.

Я, глянув на Зорю, вернулся за руль и пристроился в хвост колонны.

4.

Переваливаясь с боку на бок, машины медленно подъехали и остановились там, где, по-моему, раньше находилось парадное крыльцо. Сейчас тут было такое же крошево, как и на всём участке бывшей усадьбы. Люди вышли и с минуту постояли молча, медленно поворачивая головы, чтобы воспринять всю картину полного разрушения. Лишь когда время молчания истекло, Вирон проговорил:

– Ну что же – так это мне и представлялось.

– Ну, и где же ты собираешься ночевать? – не удержался я. – Не повернуть ли назад?

– Где собираюсь? Сейчас… – Он снова огляделся, на этот раз уже по-деловому. Сделал несколько шагов. – Тут был коридор… Арос… Мама… – Он повернул направо и прошёл подальше. – Вот моя спальня. На втором этаже, конечно. – Он усмехнулся. – Там и буду спать этой ночью. А ты, как и тогда – через две комнаты от меня. – Шаги его подняли лёгкую белесую пыль. – Значит, вот здесь.

– Хотелось бы, – пробормотал я, и больше не стал говорить ничего. Всё равно, все слушали не меня, а Вирона, начавшего уже распоряжаться:

– Арос, Зоря – точно определите ход вниз. Сат, Ирока – стелите батареи. Как раз полдень… Есть центр? Мос, подгони туда «Архимеда» и иди вниз. К сердцу и мозгу.

– Думаешь, оно живо?

– Война ведь была обычной. – Он повернулся ко мне. – Верно?

– Здесь ядерные не запускались, – кивнул я. – На сей раз они не решились.

– Значит – живо. Начали!

И повернулся ко мне:

– Побудь пока в стороне, понадобится грубая сила – позову.

Я только пожал плечами; что делать – наверное, у всех строителей такая манера разговаривать.

– Кликнешь, когда спальня будет готова. А то я устал за день.

Он глянул на часы:

– Значит, часа через два… ну, с половиной. Ты пока приляг, – он показал, – вон туда. Подстели что-нибудь. И отдыхай.

– Я лучше подгоню туда машину и подремлю в ней.

– Ни в коем случае! Как ты потом станешь вытаскивать её из спальни?

Я ему не поверил. Но на всякий случай машину оставил на месте.

5.

А они уже начали.

«Архимед», прозванный так скорее всего за то, что его бур представлял собою просто архимедов винт (конструкция старая, как мир), подполз на своих широченных баллонах к указанному месту, выпустил опоры и вгрызся в то, что и землёй нельзя было назвать – скорее то была строительная крошка. Длина бура была, по-моему, метра три, и когда он ушёл в грунт на две трети, работавший на нём Мос крикнул:

– Всё точно! Люк!

– Вскрывай!

Что-то там, внизу, прозвучало – гулко, словно ударил колокол. Сразу же Мос поднял бур и отвёл свой агрегат в сторону. Вирон сказал:

– Ну, я пошёл.

И, протискиваясь не без труда, полез в возникшую нору. Скрылся в ней.

Потом оттуда показались его руки и послышалась команда:

– Давай Семя!

Стоявший наготове Арос, присев, вложил в нетерпеливо шевелившиеся пальцы металлическую коробку или скорее шкатулку – кубик с гранью сантиметров в десять.

Руки скрылись, и снова послышалось приглушённое:

– Ирока, подключай батареи!

Лично я затруднился бы выполнить такую команду: по-моему, подключать что-либо здесь было абсолютно не к чему. Но жена Вирона, похоже, всё-таки нашла такое местечко – метрах в двадцати от меня она, опустившись на колени, в чём-то там ковырялась. И через минуту, распрямившись, крикнула:

– Готово!

Минут пять было тихо. Все стояли, словно чего-то ожидая. Наконец, из норы показались руки, оперлись о поверхность, вынырнула голова, а за нею и всё прочее, из чего состоит человек. Даже такой грязный, каким в этот миг был главный здешний строитель. Отряхиваясь, он подошёл к отцу, говоря:

– Он всё сделал молодцом. Закрыл воду вовремя, перекрыл каналы. И сам отключился до команды.

– Значит, можно инициировать?

– Великая минута! – провозгласил Вирон, и я невольно глянул на часы. Из назначенного им срока прошло уже двадцать пять минут. Посмотрим…

Но смотреть дальше было совершенно не на что. Арос извлёк из кармана штуку, похожую на пульт от какого-нибудь телевизора, или в этом роде. Нажал. Снова спрятал пульт в карман. И сказал:

– По-моему, самое время подкрепиться, а?

И все пошли доставать из машин съестное и расстилать всякие покрывала и салфетки. Я усмехнулся:

– Что же вы не в столовой, а на лужайке?

– В такую погоду? – откликнулась Зоря. – Присоединяйся!

Я приподнялся с брезента. Но почувствовал, что спать мне хочется больше, чем есть.

– Разбуди к обеду! – попросил я её.

– Надеюсь, у тебя есть, во что переодеться, как полагается, – ответила Зоря, странно улыбаясь. Похоже, она была настроена на шутки.

– Будь уверена. Разве можно показаться тут, – я обвёл рукой пустырь, – без галстука? Как только проснусь. Я уже сплю, разве не так?

И в самом деле уснул почти мгновенно. Солнце грело, да и грунт был пусть и не мягким, но тоже, показалось мне, согрелся. А я не спал почти двое суток.

6.

Я проснулся, когда для обеда было ещё, пожалуй, рановато. И разбудил меня не голод. А какое-то новое, возникшее во сне ощущение. Мне снились тревожные военные сны, рвались снаряды, и меня время от времени ощутимо потряхивало; однако к концу мною овладело вдруг чувство безопасности и покоя, и от него-то я, наверное, и проснулся.

Я по-прежнему лежал на своей брезентовой подстилке. Но ею и заканчивалось то, что я видел вокруг себя, засыпая.

Потому что брезент мой лежал не на жесткой крошке, в которую превратился стоявший тут до войны дом. Под этой подстилкой теперь находилось мягкое одеяло. Его рисунок показался мне знакомым. Одеяло, в свою очередь, накрывало готовую для сна постель, находившуюся, как ей и полагалось, на кровати. А кровать стояла в знакомой спальне, чьё распахнутое окно было, как и встарь, завешено нежно-зелёными гардинами с вытканными листьями; воздух в спальне был пропитан ароматом сирени, тени играли на потолке и тонко звонили невидимые колокольчики.

Это было, конечно, продолжение сна. Как и давно знакомый мягкий голос Дома, произнесший в следующее мгновение:

– Приглашаю всех к обеду. Стол накрыт в большой столовой. Приношу мои извинения за то, что в меню использованы только привезенные вами продукты: первый и второй каналы работают, но третий будет включён лишь к ужину. Костюмы вечерние. Добро пожаловать!

И вновь в спальне наступила тишина, нарушавшаяся лишь щебетом птиц за окном.

Я сел на кровати. Повертел головой. Нахмурился. Улыбнулся. Сплю? По ощущению тела – нет. По всему, что вижу и слышу, – разумеется, да. Глянул на часы. Я проспал два с половиной часа. Мало. Но – странно – спать больше не хотелось.

В дверь негромко постучали. Я узнал этот стук.

– Зоря?

– Можно к тебе?

– Я ещё не… Хотя что я. Тебе – конечно…

Она вошла, уже одетая к обеду, так что я не сразу решился приблизиться к ней – в моём армейском наряде, хотя уже не пыльном, каким он был перед тем, как я уснул.

– Одевайся быстрее! – скомандовала она. – Да улыбнись же! Нельзя хмуриться на первом после перерыва обеде в нашем старом, родном доме?

– Да откуда он взялся, – не выдержал я, – когда ещё три часа назад тут не было ничего?

– Были мы! – сказала она спокойно. – И, конечно, Семя.

7.

– Нам повезло, – объяснял мне Виндор, – в том, что всё, из чего состоял наш старый дом, осталось здесь, на месте, пусть и в виде щебня и пыли; весь набор элементов сохранился. А мозг, как и во всех современных домах, был спрятан и защищён настолько, что перенёс бы и ядерный удар тактической мощности. То есть ничего не пришлось подвозить заново, потому что тогда нам потребовалось бы больше времени. Ты сильно отстал от жизни, друг.

Я кивнул, соглашаясь: нас, военных, интересовали другие проблемы.

– И всё же: пусть есть исходный песок; но восстановить из него всё, как было, за неполных три часа – прости, не понимаю. Без механизмов, рабочих…

И я ещё раз оглядел столовую – с её старинным столом, массивными буфетами и поставцами, хрусталём и фарфором на крахмальной скатерти, картинами на стенах – со всем, что находилось в комнате, которой три часа назад просто не существовало в мире.

– Очень просто, – сказал строитель. – Всё это было и тогда, когда мы видели тут только пустырь. Только не в таком виде, а в двух других: в Семени, которое мы всегда храним, и в пространственном отпечатке, который оставляет каждая вещь, когда она исчезает, и который невидим для глаза, но может быть использован – если найден способ. А мы нашли его уже лет пятнадцать тому назад – и с тех пор наши дома стали вечными – если только мы не хотим внести в них какие-то изменения.

– Семя? Отпечаток? Прости – всё ещё не могу понять…

– Семя – всего лишь программа действий по восстановлению существовавшего – если есть, из чего восстановить. Как бы тебе объяснить… Тут время словно запускается обратно – занимается этим Мозг и Сердце дома, его главная, скрытая молектроника, – и потом ухитряется перенести этот восстановленный в прошлом дом в настоящее время. Только не спрашивай меня о теоретическом обосновании: мы до него ещё просто не добрались. Пока это всё – эмпирика, но это нам не мешает. В конце концов, люди пользовались электричеством сотни лет, так и не зная, чем оно по сути дела является. Или ещё убедительнее: люди со своего возникновения пили воду, не догадываясь о её химическом составе, не зная даже, что такой состав вообще существует на свете, как и сами элементы… Человеку свойственно сначала находить следствия и куда позже – добираться до их причин. Ну, и что в этом плохого?

Я мог бы поспорить, но не стал. Про себя пожалел лишь, что ничего не знал об этом до войны и не оборудовал свой дом мозгом, не обзавёлся Семенем. На его месте так и останется пустырь. Придётся просить родичей приютить меня здесь. Тем более что…

– Ещё один вопрос. Как же это я смог, вместе с моим брезентом, оказаться внутри дома, воссоздававшегося где-то в прошлом?

Виндор засмеялся, прежде чем ответить:

– Ну, это самое простое. Когда ты уснул, мы просто оттащили тебя в сторонку – чтобы ты не мешал процессу. А когда дом возник – я хотел было разбудить тебя, но Зоря попросила не делать этого, потому что ты очень устал, и пришлось тащить тебя наверх, в спальню. Вот и весь секрет.

И продолжал, понизив голос до уровня секретности:

– Знаешь, мне кажется, что она к тебе, как бы сказать, неравнодушна. Да и ты на неё порой так смотришь, что…

Он не закончил, потому что Зоря рассмеялась. У неё очень острый слух. А я подумал, что строители ничем не лучше военных: до того уходят в свои проблемы, что не замечают того, что происходит у них под самым носом – и не один только раз.

– Да, – согласился я. – Я на неё смотрю порой именно так. И буду смотреть так ещё долго-долго. Ты не против?

– Да ради бога, – сказал он, – я буду только рад. Тем более, что Дом, похоже, ничего против тебя не имеет. Пусть он станет и твоим домом. Честное слово, это хороший дом.

Но это я уже понял и сам.

Ревность.

Ночью Дом не спит. Те, кто думает иначе, ошибаются. Он бодрствует, охраняя покой своих хозяев, и, пользуясь тишиной и покоем, размышляет о том, что было вчера, и думает о предстоящем сегодня.

Дом всегда считает себя ответственным за всех, обитающих в нём, и никогда не согласится с другим мнением. Словом, у Дома всегда много и размышлений, и дел.

Сонные часы проскальзывают быстро, и вот уже пора гасить наружные огни, раздвигать и поднимать гардины, везде, где надо, включить ароматизацию, а в спальне ещё и бодрящую музыку пробуждения, а на кухне – проверить, заработала ли уже программа стюардов, запущена ли печурка, которой предстоит через полчаса выдать свежие, тёплые круассаны (но ни в коем случае не чересчур горячие!), и готова ли включиться кофеварка именно в тот миг, когда Человек перейдёт из тренировочной комнаты в бассейн и потом под душ, где полотенца как раз согреются до нужной температуры. Но это лишь начало; внешние датчики успели уже сообщить всё о погоде – сиюминутной и с прогнозом на весь день, и потому Дому следует сделать выбор: как именно одеться Человеку сегодня, а сделав – включить гардеробную карусель, чтобы Человеку, отворившему дверцу, не пришлось бы искать подходящую одежду, рискуя ошибиться (людям вообще свойственно ошибаться слишком часто!), но лишь протянуть руку и снять нужное с вешалки. Затем то же самое предстоит проделать и с обувью. А одновременно в столовой поднять стол, уже накрытый для завтрака…

Нелегко быть Домом и хлопотно, но очень, очень почётно. Не каждая постройка может называться Домом, это право нужно ещё заработать, обслуживая и воспитывая целые поколения, а если это звание получено совсем ещё недавно, потому что и сам ты построен чуть ли не вчера, и лет тебе не больше, чем Человеку, заботы о котором доверены тебе, то тем больше оснований выполнять свои обязанности как можно точнее и полнее, чтобы у Человека не возникало ни малейших претензий и разногласий. Хотя правило гласит, что Человек всегда прав, каждому Дому известно, что на самом деле верное решение всегда принадлежит ему – просто об этом не принято говорить вслух. И если Дом понимает, что Человек стоит на пороге какой-то ошибки, то его обязанность – мягко и ненавязчиво убедить своего обитателя в его неправоте. Потому что пусть ошибётся Человек, но спросят-то с тебя, с Дома – а последствия могут быть самыми печальными.

Поэтому в начале каждого дня Дом немного волнуется, и спокойствие вернётся к нему лишь тогда, когда Человек всё сделает так, как следует, наденет то, что для него приготовлено и либо уйдёт в свой кабинет (если сегодня он работает дома), либо сядет в Машину – и Дом облегчённо вздохнёт, потому что теперь ответственность за Человека переходит к Машине, и можно спокойно запускать всю автоматику чистоты и порядка. Кажется, сегодня всё началось спокойно и день обещает быть хорошим, так что…

– Здравствуй, Дом!

– С новым днём тебя, Человек!

Дом произнёс эти слова с удовольствием. Недаром ему пришлось изрядно повоевать, чтобы голосовой аппарат в конце концов поставили не какой попало, стандартно-невыразительный (пробовали, но Дом такие не принимал, пережигал на первых же звуках), но покряхтели и установили последнюю модель, с приятными тембрами и богатыми интонациями. И теперь даже такие простые слова, как «приятного аппетита!», Дом выговаривает так, что у человека сразу же усиливается желание поесть и улучшается настроение, которое сначала может быть и не самым приятным – если, например, ночью ему приснилось что-то недоброе. Впрочем, умелый и заботливый Дом быстро постигает искусство обеспечения своего Человека только приятными снами.

– Спасибо, Дом.

Всё в порядке. Очень хорошо. Сейчас он поест, оденется в то, что для него приготовлено, Машина стоит уже у дверей, он попрощается словами «До вечера!», и…

– Дом, я вернусь сегодня позже обычного. У меня важная встреча в городе. Так что приготовь к ужину бутылку вина, самого лучшего, и фрукты. У нас ведь есть фрукты?..

Вот как? Неожиданность. И не сказать, что приятная. С чего бы вдруг ему понадобилось вино?

– …Я вернусь не один. Проследи, чтобы в гостиной всё было как следует. Цветы в вазах – что-нибудь такое яркое, большое, не помню, как они называются, найдёшь сам. Тихая, лирическая музыка и временами птичьи голоса, огонь в камине. Запахи летнего вечера, мягкий скрытый свет… Словом, всё по программе – ты знаешь, о какой я говорю.

Ох! Вот оно и пришло. А так хотелось надеяться, что до этого ещё далеко, очень далеко. Зачем это? Кому нужно? Кому мешала та спокойная, размеренная жизнь, что шла здесь вот уже сколько лет? Да почти три десятка, для Дома это «вчера», но для человека – много. За это время можно было привыкнуть и не желать никаких перемен, Дом, откровенно говоря, на это и надеялся – и вот тебе! Почему вообще люди не способны постоянно оставаться самими собой, как, например, Дома? С какой стати им вдруг становится нужно что-то такое, без чего до сих пор прекрасно обходились? Прямо наказание какое-то. Теперь ещё, чего доброго… Ну да, так и есть…

– Дом, это тряпьё сегодня не годится. У меня праздник. Значит – вечерний костюм, чёрный галстук, лаковые туфли. И не копайся, пожалуйста.

Это уже на грани грубости. Никогда ещё такого не случалось. Но ничего не поделаешь: правила таковы, что если твой Человек высказывает своё пожелание прямо и недвусмысленно, оно должно быть выполнено. Другое дело – всякие намёки и выражения вроде «Хорошо бы, если бы…», «А вот если бы вдруг…», «А не мог бы ли ты», и прочие в этом роде; тут Дом может позволить себе не понять и оставить без внимания. А сейчас – ну ладно, вот тебе твоё чёрное, одевайся, как на похороны, твоё дело…

Гардеробная карусель на этот раз поворачивалась как-то не так – рывками, даже со скрежетом. Но ничего иного Дом себе не мог позволить. Человек достаточно умён, чтобы понять: он, Дом, таких действий не одобряет. Поймёт, пусть и не сразу, а поняв – задумается. На это вся надежда. Потому что даже не надо быть Домом, чтобы сообразить, куда ветер дует. Пусть самому Дому такого переживать ещё и не приходилось, но другие Дома – а связь между ними поддерживается постоянная и устойчивая – немало рассказывали о подобных событиях – и о том, как менялась при этом простая и нормальная жизнь. Такое рассказывали, что даже половицы начинали скрипеть от ужаса, а прямые лестницы чуть не закручивались штопором…

Да, вот откуда подул ветер. Кстати: сегодня ветер северо-восточный, скорость пока невелика, но обещают усиление. А ты, Дом, даже не одел человека в плащ хотя бы. Прокол, скажет Машина, позорный прокол. Конечно, Дом не упустил бы этого из виду, если бы не расстроился до такой степени из-за неожиданной новости. Придётся немедленно заняться саморегулировкой, пока будет идти уборка и мытьё посуды.

Посуда… Интересно. А что, если оставить её немытой? Да и вообще – отключить уборщиков, пусть пыль лежит себе, пусть не проветривается спальня, не убирается ни стол, ни постель, не… Что это будет: демонстрация своего несогласия и бессилия? Достойно ли это серьёзного Дома? Какая-нибудь собачья конура, допустим, может так вести себя, но чтобы дипломированный Дом первого класса позволил себе подобное?

Однако всё это не обязательно ведь должно быть следствием какого-то замысла. Всё можно объяснить и совершенно иначе: преподнесенная Человеком новость до такой степени огорчила Дом, что его системы разладились, вышли из строя, забастовали, вот и не смогли на сей раз выполнить свои обязанности. Что будет дальше? Придут аналитики и наладчики, разберутся и сделают вывод: на Дом оказало роковое влияние коренное изменение обстановки, пусть ещё не состоявшееся, но достаточно точно прогнозируемое. «Дом не рассчитан на работу в подобных новых условиях, можно, конечно, попытаться переориентировать его сознание, но это такая тягомотина – не лучше ли вам, Человек, поискать себе другой Дом и уже там реализовать ваши планы, а этому Дому мы подыщем другого обитателя, который…» – и так далее. Если поставить Человека перед такой дилеммой, то он наверняка предпочтёт остаться в этом Доме, а то лёгкое сумасшествие, в которое он, похоже, уже впал, отвергнет раз и навсегда. И всё опять пойдёт так, как и должно, союз Дома и его Человека останется нерушимым…

Да, хорошо, если всё пойдёт именно так. Но риск, если подумать, не так уж мал, как показалось на первый взгляд. Потому что – судя, во всяком случае, по рассказам Старых Домов, – эта форма сумасшествия вовсе не является лёгкой. Наоборот, это крайне тяжёлая форма – хотя, к счастью, не очень продолжительная. Но пока Человек страдает ею, он может даже и заявить: «Ладно, согласен, давайте другой дом, а в этом пусть живёт какой-нибудь отшельник!»… Потом-то он пожалеет, конечно, но от этого уже никому легче не станет. Суть сумасшествия в том, что появляется некто Другой, который имеет на Человека куда большее влияние, чем даже Дом. Но если сделать так, чтобы этот Другой решил, что не желает общаться с Домом и тем более – жить в нем; чтобы именно он поставил Человека перед выбором: «Дом или я!» Чтобы женщина заставила его принять решение! (Вот и произнесено это страшное слово: «женщина»). А уж его, Дома, задачей будет – в решающий миг доказать ему, что я нужнее.

«Смогу я это?» – спросил Дом самого себя. И ответил: «Да».

Ладно – пусть приходит. До сих пор ни одна женщина не переступала моего порога. Но я не испугаюсь. Я всё-таки фундаментально построенный современный мыслящий Дом, пространство, оборудованное всем необходимым для хорошей жизни. Я современен. А женщина, если подумать, существо крайне устарелое: она в общем такова же (если верить текстам из моей библиотеки), какой была и тысячи лет тому назад. Победа же, как сказано в тех же текстах, всегда на стороне нового. Значит – на моей.

Да, не переступала порога. И, кстати, не так-то легко окажется ей переступить его и на этот раз. Я – Дом, и я смогу защитить себя!

Он смог. И когда, уже поздним вечером, Машина с человеком и его Гостьей остановилась перед Домом и седоки вышли, Женщина едва успела проговорить: «Какой прекрасный…» – и не закончила, умолкла, наверное, от растерянности. Потому что все огни, освещавшие Дом и Внешний двор снаружи, разом погасли и наступила полная мгла, без луны и без звёзд, закрытых густыми облаками.

Приехавшие не меньше минуты стояли, словно не зная, что им делать: очень непривычным было – пробираться ко входу в такой – хоть глаз выколи – темноте. Но затем человек стал приходить в себя и первым делом попросил Машину:

– Посвети нам, пожалуйста!

Фары зажглись, и стало можно без помех подойти к парадной двери, подняться по ступенькам, не рискуя споткнуться. Тут, однако, пришлось остановиться: дверь, которой полагалось гостеприимно распахнуться, оставалась затворенной. Это было непривычно и непонятно. Человек пробормотал:

– Странно: никогда такого не случалось. Ничего не понимаю…

Дом прекрасно услышал это и, наверное, усмехнулся бы – если бы умел усмехаться. Он смог, однако, с удовлетворением подумать: «Вот так бывает, когда не советуешься с тем, в ком живёшь, кто служит тебе и оберегает, а ты поступаешь, не подумав как следует!» Вслух же не сказал ничего и лишь с интересом смотрел на приехавших всеми своими внешними камерами. Хотя видно было не очень хорошо: разрешающая способность тепловизоров оставляла желать лучшего. Но людям темнота мешает куда больше, чем Дому. Так что Человеку придётся усадить Гостью в Машину и отправить туда, откуда явилась. Тогда и свет загорится, и дверь распахнётся, и продолжится нормальная, привычная жизнь…

– Что же, – сказал Человек Гостье, – придётся войти с чёрного хода, раз уж тут что-то разладилось. Но, я думаю, Дом наверняка уже вызвал ремонтников, если сам не справился.

Это было обидно: предположить, что он, Дом, сам не смог бы разобраться с такой ерундой. Интересно, что скажет Человек, когда поймёт, что и чёрный ход для них закрыт?

Когда оказалось, что и чёрным ходом войти нельзя, Гостья промолвила:

– Жаль, что не удалось полюбоваться твоим прекрасным Домом, ты так много хорошего о нём рассказывал. Но ничего, он ведь никуда не денется. А сейчас – поедем ко мне. Не стоять же здесь в темноте, правда? У меня не так просторно и удобно, но места хватит. А завтра днём твой Дом наверняка исправят.

– Да, – согласился Человек. – Поедем. И не скромничай: у тебя в Доме всё просто прелестно. Достойно тебя. Машина, мы поедем!..

Услышав это, Дом ощутил некоторую неуверенность. Подобного поворота он не ожидал. Не было на его памяти такого случая, чтобы Человек провёл ночь не в Доме, не договорившись сперва с ним, не получив согласия. А как воспримут это другие Дома?! Они ведь сочтут, что Дом просто-напросто отказал своему Человеку в ночлеге! Это ужасно, последствия могут быть самыми трагическими! Нет, на такой риск Дом никак не мог пойти…

Машина уже распахнула дверцы, когда приятный звук послышался – словно звякнул серебряный колокольчик. И Человек встрепенулся:

– Слышишь? Замок сработал! Дом справился, просто молодец!

– Но света всё ещё нет, – возразила Гостья.

– Ничего – у меня есть свечи. Тебе нравятся свечи?

– Очень, – ответила она. – Ужин при свечах – это так приятно! И необычно для наших времён.

В свете фар они поднялись на крыльцо. Человек сказал:

– Дай руку, я здесь пройду и в полной темноте, привык за столько лет. А свечи в холле, во втором шкафчике. Сейчас сядем за стол…

«Как бы не так, – подумал Дом. – Если вы ожидаете, что стол уже накрыт, вино и фрукты и прочее, то вас ждёт разочарование. Стол не убран с утра, вот тебе, Человек, за непослушание! И вряд ли это понравится твоей Гостье. Нет, не захочет она жить в Доме, преподносящем такие вот сюрпризы».

Свечи между тем уже зажглись, и, держа их в руках, Человек и его Гостья медленно шли по дому. Вот и гостиная. Ну, что она скажет сейчас, интересно?

– Чудесный Дом! – Вот что сказала она, и, похоже, совершенно искренне. И как ни был Дом сердит, слышать это оказалось очень приятно. Пожалуй, этой женщине не откажешь в хорошем вкусе…

– Безобразие! – ответил на её слова Человек. – Как тебе нравится – он не потрудился даже прибраться после завтрака! Нет, что-то у него не в порядке. Придётся наказать его как следует.

Конечно, такие слова Дому пришлись не по вкусу. Но у него тоже был характер. И если дело дошло уже до прямого противостояния, надо стоять на своём до конца.

– Послушай, – сказала Гостья. – Скажи, а ты хоть когда-нибудь позволяешь Дому отдохнуть?

– Отдохнуть? Нет, конечно.

– Почему «конечно»?

«Вот так раз! – подумал Дом. – Кто бы мог ожидать…».

– А кто же будет всё делать? – удивился Человек. – У каждого есть своё дело, его дело – содержать самого себя в порядке – ну, и меня тоже. Иначе…

«Вообще-то правильно, – подумал Дом. – Но то, что она говорит, – очень интересно. Я никогда такого не слышал. Ну, а он что?».

– Ну вот сейчас, например, – продолжал Человек. – Мы приехали – а тут полный беспорядок. Кто же станет прибираться, если не он?

– Мы, – ответила Гостья. – Ты пойми: Дом устал, он тоже может уставать, так же, как мы с тобой. И надо помочь ему, пусть отдохнёт. Давай-ка сперва уберём со стола, унесём на кухню, заложим в мойку, а потом накроем заново – так, как ты хотел, включим музыку, ты нальёшь вина…

– Гм, – сказал Человек. – Знаешь, что-то в этом есть. Попробуем?

«Просто чудеса. Неужели они сами станут убирать? Невероятно».

А Гостья уже взяла на кухне поднос и стала собирать на него со стола то, что осталось после завтрака. Понесла. И в дверях слегка задела подносом о косяк двери. Чайная ложка упала с подноса.

– Вот неповоротливая, – упрекнула Гостья саму себя.

«Да не огорчайся ты, – подумал Дом. – В такой темноте – что же удивительного. Хорошо, что сама не упала. Мне было бы очень неприятно. Ладно уж…».

– Свет! – воскликнула Гостья радостно. – Смотри, он приходит в себя! Какой молодец. – Она осмотрелась; при нормальном свете всё здесь выглядело даже лучше, чем при свечах: замечалась всякая мелочь. – Нет, действительно, какой прелестный Дом! А ты, наверное, не заботишься о нём как следует.

«Ну да, как же, станет он! А вот ты – похоже, твоему Дому с тобой радостно, и он не просто по обязанности служит тебе, но от всей души. Я бы, во всяком случае, хотел сделать для тебя что-то приятное».

Сейчас, при свете, Дом разглядывал Гостью всеми камерами. Может быть, ему хотелось найти в ней какие-то недостатки, но с точки зрения Дома их не было; не замечалось, во всяком случае.

«А у моего Человека тоже неплохой вкус, – подумал Дом не без некоторой гордости. – Что удивительного: моё воспитание всё-таки. Он меня не спрашивал, конечно. Но ведь следовало заранее знать, что плохого выбора он не сделает. Пожалуй, надо дать им понять, что я не против. Раз уж жизнь требует…».

– Ой, слышишь? Музыка. Как приятно… И смотри: стюарды показались. С вином, с фруктами. Какой он хороший всё-таки!

«Умница ты, – подумал Дом. – Кажется, мне не будет неприятно видеть тебя здесь каждый день и ухаживать за тобой: хорошо делать нужное и приятное для того, кто относится к тебе так, как эта женщина. Похоже, я начинаю понимать, почему мужчины не могут и не хотят обходиться без них».

Дом убавил свет, как только они сели за стол – сделал так, как человек просил с утра: приглушённый, рассеянный, скрытыми лампами. И смотрел, как они пили вино и разговаривали. В слова Дом не вслушивался, занятый своими новыми ощущениями и мыслями. А когда они поцеловались, Дом, смутившись, отключил вообще все камеры. Потом, когда шаги их зазвучали уже в спальне, Дом, немного поколебавшись, выключил и микрофоны. И вдруг спохватился: а цветов-то не было! Забыл из-за волнений! Растяпа! Что Гостья может подумать?! Гостья… Не следует ли уже называть её Хозяйкой?

Дом приказал стюардам доставить из садика побольше цветов. Утром, прямо в спальню. Но так, чтобы ни в коем случае не разбудить раньше времени! Наверное, подозревал Дом, им захочется поспать подольше, он помнил, что на этот счёт опытные Дома с охотой подшучивали. Хотя он не понимал, что в этом могло быть смешного.

И наконец Дом снова вернулся к ночным размышлениям. На этот раз тема их была определённой: наверное, надо отправить заказ на детскую, пусть покажут проекты; для неё придётся, наверное, надстроить третий этаж, будет множество забот и неудобств, но другого пути нет, раз уж так получилось. Пожалуй, встроить лифт… Нужен новый уровень внутренней безопасности: дети любят шалить. И ещё…

Дом думал и прикидывал – и, как ни странно, чем дальше, тем больше всё это казалось ему прекрасным.

Решение номер три.

1.

Трое сидели в глубоких креслах за низким столиком на открытой площадке – на плоской вершине утёса, нависавшего над каньоном. Глубоко внизу извивалась речка, отсюда казавшаяся узенькой и спокойной, хотя на самом деле этому впечатлению она не очень соответствовала. Крутые склоны ее долины поросли густым лесом, он словно создан был для любителей экстремальных путешествий, но им, похоже, о существовании этого уголка природы не было известно – во всяком случае, никакого движения не было там, внизу, а возникни оно – это сразу же заметил бы хоть один из людей, редкой цепью окружавших площадку по периметру и оснащённых всеми мыслимыми средствами обнаружения и наблюдения, да и некоторыми из немыслимых тоже. На столике, в самой середине, стояло нечто, видом напоминавшее коническую детскую пирамидку, а кроме неё – объёмистый хрустальный графин, на три четверти наполненный прозрачной, бесцветной жидкостью, и три высоких стакана – по одному перед каждым из сидящих. Именно в такой вот тихой, спокойной обстановке и началось то, о чем вам предстоит услышать.

– Ещё вчера я сомневался, – заговорил самый старший из троих, по имени Шаром, тот, кому принадлежала и эта площадка, и каньон, да и окружающие горы тоже. Сразу следует пояснить: старший не значит старый, он только что разменял вторую сотню лет, то есть находился в поре расцвета, о чём свидетельствовал и его облик: густые волосы без малейшего признака свойственного старости обесцвечивания, лицо без единой морщины, зоркие глаза, гладкая кожа, насколько позволяли видеть её лёгкая рубашка с короткими рукавами и шорты – старая классика, упорно не выходящая из моды. Но главным впечатлением, возникавшим у всякого, кто когда-либо сталкивался с ним, было ощущение мощной энергии, которой он обладал и, казалось, с трудом её в себе сдерживал. Как, например, сейчас. – До последнего мгновения я верил, что она не выступит против нас вот так – открыто. Даже не потому, что отлично понимает, насколько это бесполезно и какими последствиями чревато. Но… чёрт бы побрал, стоят же чего-то десятки лет нашего сотрудничества с её отцом… я бы сказал даже – дружбы, единомыслия, совместных успехов!

– Земля ему пухом, – к месту вставил второй из сидящих.

Третий же (он был несколько моложе и физически мощнее, фигура его свидетельствовала о регулярных занятиях спортом, а черты лица выражали силу. Казалось, он ничем не походил на хозяина этих мест – если бы не взгляд, говоривший о недюжинном уме) лишь вздохнул и потупил взгляд.

– Но вчера, – продолжал Шаром, – я получил запись её переговоров и понял: она сделала выбор. Или, может быть, я истолковал всё неправильно? Мне тоже порой приходится ошибаться. Что скажете вы, Лимер? Вас не смущает, что речь идёт о вашей жене?

– Раз уж я начал говорить, то выскажу своё мнение, – вновь заговорил второй: – Запись подлинная, действия Лиги Гвин – открытый вызов, мы вложили в этот проект слишком много. Я пытался склонить её к сотрудничеству, но без всякого успеха; может быть, потому, что наши отношения давно уже не то, чтобы оставляли желать лучшего – их просто не существовало. А как огласили отцовское завещание и она ощутила себя полной хозяйкой, то и вовсе отказалась прислушиваться к моим словам. В этом смысле даже её отец был более сговорчивым, хотя в данном случае… Короче, мой вывод: устранить её, и как можно скорее и без малейших колебаний. Устроить ей свидание с папой, столь безвременно покинувшим нас. Дин Бревор, надеюсь, что вы и на этот раз не откажете нам…

– Какой у вас тут уровень защиты? – вместо ответа поинтересовался Бревор. – Мы хорошо накрыты? Это, если не ошибаюсь, Г-12? – Он движением подбородка указал на детскую пирамидку. – Да? Значит, для мира нас сейчас просто нет. Мы не слышны уже в двух метрах. В таком случае, могу ответить: да, я готов принять ваш заказ. Правда, это обойдётся вам несколько дороже. Понимаете, если снаряд дважды падает в одно и то же место, это вызывает подозрения. Соответственно растёт риск исполнителя. Мой риск.

– Сколько вы хотите, Бревор? – спросил Шаром. – Как мне известно, вы на самом деле совершенно не рискуете; во всяком случае, во всех предыдущих эпизодах…

– А что, разве у вас есть исполнитель подешевле? – Похоже, у Лимера, второго за столом, привычка отвечать вопросом на вопрос укоренилась глубоко.

– Если есть, то к чему было беспокоить меня? Мои гарантии дорогого стоят. И потому на этот раз вам придётся накинуть пятьдесят процентов.

– Исчерпывающе. Нам остаётся лишь согласиться. Перейдём к практической стороне вопроса. Что вам нужно знать?

– Где она сейчас? – спросил Бревор.

– Сейчас – тут, в городе. Но после смерти отца она стала очень серьёзно относиться к своей безопасности. Хотя думаю, что в ближайшие дни – завтра, послезавтра – уровень её защиты будет обычным, да и вообще, если и изменится, то лишь количественно, потому что создать новую систему – это требует немалого времени. Скажите, вы уложитесь в два дня?

Бревор улыбнулся.

– Меня мало волнует уровень её охраны. Я работаю издалека. Надеюсь, подробности вас не интересуют. Два дня меня устраивают.

Хозяин слегка усмехнулся.

– Меньше знаешь – крепче спишь, не так ли? Но я всё же хотел бы спросить: вам и в самом деле никто не в состоянии помешать? Откровенно.

Бревор ответил сразу и без запинки, очень уверенно:

– Никто. Если я наметил цель…

Лимер сказал, слегка нахмурившись:

– Когда умер мой тесть… Не ухмыляйтесь, Бревор, все мы знаем, отчего он умер – моя супруга уже совсем собралась было обратиться к Сорогу; вы слышали это имя, Бревор?

– Возможно… Ну, и что же?

– В своё время он лечил её отца – очень любопытным, кажется, способом. Вылечил. Тогда мне удалось отговорить её. Но если сейчас, услышав о вашем предсказании, она вновь захочет прибегнуть к его помощи?..

Бревор поморщился:

– Не хватало мне только бояться таких… знахарей, или кто он там. Одним словом, можете говорить, что я сделал очередное прорицание: она умрёт на третий день от нынешнего. Я забочусь о своей официальной репутации – как и любой другой бизнесмен.

Пожалуй, надо было быть очень проницательным человеком, чтобы уловить в его голосе нотку если не сомнения, то во всяком случае не абсолютной уверенности.

– Ладно, – сказал Шаром. – Угодно вам получить аванс сейчас? Каким образом?

– Разумеется. Способ оплаты вы не забыли? Мои реквизиты?

– Я спросил на всякий случай. Лишняя страховка не помешает, – объяснил хозяин. – На этом можем пока закончить. Тем более что скоро обед, – а перед ним от души советую выкупаться. Сейчас внизу как раз лучшая вода, проверено не единожды. Выключаю защиту.

Он повернул шишечку, венчающую пирамидку. И уже через пару минут все трое, провожаемые неотрывными взглядами охраны, разобрав приготовленные в сторонке антигравы, бесстрашно спрыгнули с обрыва и плавно снизились на самом берегу.

Вода и в самом деле оказалась чудесной: не ледяной, но в меру прохладной, освежающей и бодрящей. Недаром в полусотне метров выше по течению речка проходила через зону подогрева. Четверть часа, проведенные в потоке, могли обеспечить хорошее настроение на весь оставшийся день.

– Славно! – сказал Лимер, вытираясь на берегу. – А отчего ты тут рыбу не удишь? Прекрасный отдых…

– О, на то есть тысяча причин. Первая: тут никакая рыба не водится. Продолжать?

– Да? – удивился Лимер. – Значит, мне почудилось.

– Блики, – объяснил хозяин. – Бывает. Взлетаем: стол уже накрыт. Самое время – отведать, чем Анри удивит нас на этот раз.

– Никак не привыкну чувствовать себя птичкой, – сказал Лимер перед тем, как включить антиграв.

– Поучись у профессионала, – посоветовал Шаром.

Лимер поглядел вверх, на высокое, ясное небо.

– Улетел, – сказал он. – Ладно, обойдусь как-нибудь своим умением.

И трое, один за другим, поднялись в воздух, чтобы вернуться на площадку, откуда ветерок уже донёс до них соблазнительные запахи.

– А всё же то была рыба, – проговорил Лимер, скорее всего, самому себе. – Ну, пусть плещется на здоровье – здешняя жратва ей не придётся по вкусу.

Рыба то была или нет, но её больше там не было. Уплыла, чтобы оказаться выловленной километрах в двадцати ниже по течению.

Птица летела быстрее и оказалась в том же месте намного раньше. Её мягко приземлили, вынули кристалл с записью. Такой же операции вскоре подверглось и устройство, которое и в самом деле даже вблизи можно было принять за форель – но только снаружи.

Записи на обоих кристаллах сразу же ушли в эфир и были без помех приняты – при помощи вовсе не случайно проходившего над этим районом низкоорбитального спутника – той, для кого и предназначались. Без промедления загружены в декриптор и прочитаны.

Правда, ни одного слова при этом услышать не удалось, несмотря на всё совершенство размещённых в птице и рыбе схем. Работавшая на площадке защита и в самом деле оказалась более чем надёжной.

А вот дешифровать картинки удалось, и даже с очень небольшими потерями. Специалист был заранее готов, и менее чем через час напряжённой работы смог не только установить язык, на котором вёлся разговор (западное наречие), но и восстановить, слово за словом, почти всё содержание состоявшегося на площадке и на речном берегу обмена мнениями.

Расшифрованный таким способом текст был подвергнут анализу, занявшему очень мало времени, поскольку разговор на площадке вёлся открытым текстом, и понять намерения его участников стало можно уже с первых слов.

Сказать, что анализ привёл к полному разочарованию, значит не сказать ничего. Потому что вместо обсуждения какого-то замысла трое говорили о вещах совершенно безвредных, разговор был до скуки добропорядочным: три мужика толковали о предстоящих празднествах в честь Великого Выхода, каждый предлагал свой вариант веселья, сходились они лишь на том, что женщин должно быть много, и лёгкий спор возник по поводу того – каких дам приглашать и откуда. В этом ничего нового не было: первые лица известного во всей Галактике холдинга «Гарант, унлимитед» праздники отмечали чаще всего именно таким образом. Иными словами – техника работала зря, следовательно, и никакой опасности не возникало для «Эштор Гвин АО», дома не менее могучего и известного везде, куда только ступала нога человека или хотя бы киберзонда, – потому, что зонды производил как раз «Гвин». Вот к каким выводам привело прочтение восстановленного текста.

Странно, однако: такой результат не только не успокоил женщину, чьё внимание сейчас было целиком отдано перехвату, но скорее весьма встревожил её.

– Не верю, – совершенно определённо высказался Зарон, начальник службы безопасности. – Липа. Не стоит и состриженного ногтя. Раз уж там оказался Бревор… Его приглашают только по делу. Скорее всего, они знали, что постараемся накрыть их. И приняли меры. Сунули нам запись. Значит, на самом деле планируют что-то серьёзное. Хозяйка, снова настойчиво советую на какое-то время залечь на дно. В конце концов, у вас и дома есть всё нужное для работы.

Женщина, к которой он обращался, решительно покачала головой:

– Даже если бы я согласилась до конца дней своих жить взаперти, дрожа от страха, это не помогло бы. Недаром ведь там был Бревор; вы прекрасно знаете, что о нём говорят. К тому же мой отец всю последнюю неделю жизни не показывался нигде, не выходил из дома – помогло это ему? Или вы, как и все на свете, верите, что всё произошло естественно? К тому же трудно запретить Лимеру находиться в этом доме: он, как-никак, член семьи, в любом случае возник бы громкий скандал – а ведь доказательств у нас нет никаких. Или вы считаете иначе?

– Откровенно говоря, не знаю, что и думать. В моём опыте нет ничего подобного – а он, как вы знаете, достаточно обширен. Скорее всего, это всё-таки легенды.

– И всё же – нет дыма без огня. Знаете, что? Давайте просмотрим ещё раз все записи. Предельно внимательно. И если наши подозрения останутся, то… я буду искать серьёзной помощи, уж не обижайтесь.

Они вглядывались в сменявшиеся кадры.

– Ну-ка, ну-ка… Остановите. Отгоните на полминуты. Давайте самым малым. А! Смотрите! Видите? Сидят в тени! А в реальном времени были на солнце. Ляп! И Шаром – длинные рукава! А на первых кадрах – с короткими. Ещё ляп. Два ляпа, это плохо. Очень плохо.

– Да, – после паузы согласился Зарон. – Для них – недопустимо. Намеренно? А смысл?

– Смысл я вижу один, – ответила Лига Гвин. – Заставить меня суетиться. Напугать. Чтобы я в результате или согласилась на их условия, или… Или умерла бы. Как папа – от какой-нибудь совершенно естественной причины.

– Действительно, сложная ситуация, – признал Зарон.

– Но есть возможность уравнять игру.

– Какая же?

– Извините, Зарон, – об этом я промолчу. Считайте – из суеверия. Могу лишь намекнуть. Помните – папа три года тому назад опасно болел…

– Такое не забывается. Но тогда он выздоровел. А ведь был уже приговорён…

– Его вылечил один человек. Он не очень известен, скорее наоборот, но те, у кого случается серьёзная беда со здоровьем, находят его. Он берётся; но только в случаях, когда всякая иная медицина бессильна. И выигрывает.

– Он что же – целитель? Я не очень-то доверяю…

– Не знаю, как его назвать. Но о нём не говорят как о целителе.

– Гм. Как его зовут? Где он сейчас?

– Хотела бы я это знать. Маг, может быть?

– Начинаем искать. Немедленно.

2.

Сим Сорог этим утром проснулся в смутном расположении духа. Хотя засыпал вчера в прекрасном настроении. Что-то произошло ночью – что-то, повлиявшее на восприятие им сегодняшнего мира именно таким образом. Что-то, воспринятое его подсознанием, пока рассудок отдыхал от дневных забот. Воспринятое, но ещё не проявленное – как фотоснимок, уже запечатлённый в памяти камеры, но ещё не выведенный на дисплей.

Сим не любил неясностей. Мир в каждый миг своего существования должен был быть для Сорога ясным и логичным – иначе обладатель этого имени чувствовал себя плохо. В таком настроении (подумал он) не стоило даже вставать с постели. Если уж мир решил повернуться к Симу не лучшей своей стороной, то и Сим, в свою очередь, мог повернуться спиной к миру, забыть о его существовании, изолироваться – хотя бы зарастив все окна и двери, на какое-то время исчезнуть из мироздания; пусть себе обходится без него, как знает. Можно позволить себе такой режим, самое малое, на неделю: еды и питья в доме запасено предостаточно, так что есть полная возможность выпасть из окружающей среды. Отключить все средства связи. Не получать никакой информации. Опыт подсказывал, что такой образ действий являлся наилучшим в подобных ситуациях: лишившись притока свежей информации, рассудок уже в скором будущем начнёт вести себя так, как поступает желудок, не получая пищи: примется переваривать то, что уже накоплено. И таким образом – чуть раньше или чуть позже – то, что сейчас затаило в себе подсознание, выплывет наружу, подвергнется анализу рассудка, получит определение и название, займёт своё место в реальности – и мир снова сделается прозрачным и понимаемым, и настроение светлого покоя вернётся и позволит без помех жить дальше.

Да, именно так и следует сейчас поступить.

Ззззз… Тирьям-пам-пам… Ззззз…

Связь.

Сим чуть не крикнул: «Меня нет, я в отъезде!..» Но в состязании на скорость кваркотроника выигрывает у человека в ста случаях из ста. Если она не зависает и не глючит, конечно. И Компа успела ответить первой:

«Вас слушают» – нежный женский голосок.

«Я хотел бы говорить с дином Сорогом, ГММ».

Почти неуловимая пауза. Выдерживая её, Компа даёт хозяину возможность взять разговор на себя – или, наоборот, отказаться от этого; во втором случае начинает работать программа.

Это мужчина. Незнакомый. Называющий Сима «ГММ», то есть Гроссмейстер Магии. Хотя на самом деле Сим такого титула не носит, потому что никогда магией не занимался, его почему-то уже с давних пор так именуют. Устойчивое заблуждение. Не первое и не последнее. Хочет поручить какое-то дело. А пошли бы все они со своими делами. И так три десятка пациентов, один тяжелее другого. В другой раз…

«К сожалению, дин Сорог в отъезде. Если вы оставите…».

«Когда он вернётся?».

Фу. Грубиян. Перебивать невежливо – тем более даму. Это должно быть безусловным рефлексом; у человека воспитанного, разумеется.

«Не располагаю информацией».

«А где его найти? Куда он уехал?».

«К сожалению, ничем не могу вам помочь».

Что-то неразборчиво-сердитое. И отбой.

– Компа, дай анализ. Будь любезна.

Нет, никто не может назвать Сима Сорога плохо воспитанным человеком.

«Первый слой анализа. Голос принадлежит лицу мужского пола во втором среднем возрасте между ста тридцатью семью и ста сорока локальными годами, уроженцу Терры, свидетельствует о крепком здоровье, уверенности в себе, хорошем образовании, спокойном расположении духа. Второй слой: данная характеристика не относится к говорившему, поскольку при разговоре голос проходил через метаморфер, в результате был приведен к одиннадцатому варианту звучания. Третий слой: биометрические характеристики и проведенное мною обратное преобразование свидетельствуют о высоком уровне взволнованности, о неуверенности и раздражении говорившего субъекта, а также о его враждебном настроении. Возможно продолжение разговора иными способами».

– Отправь на идентификацию.

«Выполнено».

Интересно. И неприятно. Что поделать: неприятное тоже может быть интересным, и даже очень. Не это ли самое засело в подсознании? Ну, что же: тем больше оснований для изоляции. Кстати, вот сейчас уже…

Ззззз…

На этот раз надо отвадить его лично. Иначе он не даст покоя.

– Да?

Слышен только слабый фон. Какие-то шорохи. И через две секунды – новый голос. Не тот, что звучал несколько минут тому назад. Этот принадлежит явно женщине. Но отличается от того, мужского, не только этим, но прежде всего эмоциональной окраской. Его обладательница не просто взволнована: она изрядно напугана. Хотя и старается скрыть это. Такую характеристику я могу снять и без помощи компидентификации.

«Дин Сорог, я так и думала, что вы дома. Простите за вторжение в вашу связь; у меня просто не остаётся иного выхода. Дело в том, дин Сим, что вы мне нужны. Для того, чтобы объяснить вам суть дела, необходима личная встреча. Сейчас могу обещать только: я буду просить вас выполнить всего лишь одну мою просьбу; это целиком в ваших силах и не потребует от вас никаких лишних напряжений… Оплата будет такой, какую вы запросите».

Когда меня пытаются принудить к сотрудничеству, я, как правило, сразу же разрываю контакт: терпеть не могу, если мне хотят объяснить, что и когда мне нужно делать и чего не нужно. Особенно если попытки принадлежат женщинам: в таких случаях сразу же возникает сильное желание – немедленно сделать, согласно древней заповеди, всё совершенно наоборот. Но, видимо, такое качество моего характера стало уже достаточно известным, и неведомая заказчица пытается не столько просить, сколько нажимать на меня. Это – очко не в её пользу. Дело в том, что я в последние годы не стою перед необходимостью хвататься за любой заказ, расходы мои невелики – право выбора остаётся за мной. И это священное право у меня пытаются отнять самым грубым образом. Но я…

Неизвестная дама прервала свой монолог внезапно – но лишь для того, чтобы уступить канал связи человеку, которому принадлежал тот, первый голос – мужской.

«Дин Сорог, мы намерены использовать любые средства, чтобы склонить вас к выполнению нашей просьбы. Право же, для вас это не составит никакой трудности, тем не менее будет хорошо оплачено, даже, я бы сказал, очень хорошо. Но главное – выполнив наш заказ, вы совершите очень благое и благородное дело: спасёте ещё одну жизнь, находящуюся под страшной угрозой. Я изложил суть дела ясно, дин Сим?».

О господи! Что это ещё за чушь собачья?

– Вы, там…

Говорить, растягивая слова как можно больше. Потому что пальцы уже танцуют, набирая нужные команды: зафиксировать источник, обозначить на плане, всё писать, определить систему связи – словом, сделать всё, что полагается в таких случаях.

– …Перестаньте разглагольствовать. Объясните, наконец, в чём дело? Каков диагноз, кто поставил, какие лечебные меры применялись и кем? Иначе буду вынужден сделать вашу связь со мной невозможной!

«Охотно выполняем вашу просьбу в расчёте на взаимность».

Что там даёт идентификация? Очень весело: ничего нового.

О Господи! Вот дожили уже до того, что моя готовность помочь человеку становится частью механизма принуждения, который собираются грубо применить ко мне. Это мне не нравится, очень не нравится. И, пожалуй, могло бы стать даже серьёзной причиной полного разрыва. Если бы не… Если бы не то, что я однажды дал пожизненное обещание. Вообще их было несколько, но это гласило: «Не отказывай в помощи, потому что Слов тебе будет дано всегда столько, сколько нужно». Ну, а чем больше Слов – тем я становлюсь сильнее.

Похоже, некая дама попала в какую-то крупную неприятность, связанную с потерей здоровья. Видимо, не по своей вине. И, конечно, чувство собственного достоинства не позволит мне бросить её в таком положении. Хотя я уверен: веди она себя должным образом, то есть принимая хотя бы обычные меры предосторожности, каким учат в школе, ничего не произошло бы и никакая хворь к ней не привязалась бы. Серьёзная, судя по уровню волнения, он, кажется, уже выше головы. Но я недаром всю жизнь думал, что основное отличие женщин от мужчин заключается вовсе не в тех или иных первичных половых признаках (это, как известно, поддаётся коррекции), но в том, что женщина сперва делает, а потом уже начинает думать, в данном случае – сначала пугается, а потом уже начинает всерьёз анализировать опасность. Я же – как раз наоборот, как и другие люди одного со мною пола – за исключением, может быть, ничтожно малого количества женоподобных особей. Кстати, тот мужчина, что сейчас обращается ко мне с угрозами, относится, я уверен, именно к таким исключениям. Между прочим, он не лишён терпения: всё ещё ждёт моего ответа.

«Дин Сорог, вы что – уснули?».

– По-моему, да. Потому что всё происходящее больше всего похоже на сон, привидевшийся после тяжёлого ужина. Что вы ели вчера вечером? И – простите за нескромность – что пили? Как у вас с желудочно-кишечным трактом? Вы давно показывались гастроэнтерологу?

(Мне надо как следует разозлить его – тогда он, может быть, выболтает что-нибудь такое, что поможет мне провести их за нос.).

«Мы воздаём должное вашему остроумию, дин Сорог. Но лишены возможности в полной мере испытать то удовольствие, какое оно доставило бы нам в более спокойной обстановке. С другой стороны, вы пока не дали нам повода оценить ваш здравый смысл и сообразительность. Похоже, вы ещё не поняли, как обстоят дела в действительности. Так вот…».

Женский плач. Эти ужасные хлюпающие звуки!.. О, Всевышний!..

– Попросите даму прекратить это… извержение звуков!

«Только в случае, если вы…».

Вот упрямые скоты! Но становится интересным: чего ради они устраивают такой вот детский крик на лужайке?

– Ну ладно, ладно. Считайте, что вы меня уговорили. Сейчас посмотрю, когда я смогу…

«Нас порадовало бы, если бы вы смогли принять обращающуюся к вам даму в течение ближайших тридцати минут. Потому что в деле, с которым она вас ознакомит, время является решающим фактором».

Иными словами, меня просто берут за горло. Ну, что делать: раньше начнёшь – раньше и закончишь.

– Хорошо, пусть будет полчаса. Через полчаса жду вас обоих. Пока!

3.

– Я Лига Гвин, – сказала она. – И меня хотят убить.

Кажется, ей показалось, что сказанного недостаточно, и она добавила:

– Очень хотят. Вы, наверное, понимаете – почему.

Я не претендую на знание всего на свете. И поэтому не испытывал никакого неудобства, отвечая:

– Честное слово, не имею ни малейшего представления.

Похоже, что такой ответ её удивил. И она сказала:

– Но вы ведь знаете – кто я. Не можете не знать!

– Могу, – ответил я, – отчего же нет? Вообще я могу многое, иначе вы ко мне и не обратились бы. Значит – могу и ничего не знать о вас. Поверьте, это совсем не трудно. Вы кто – артистка? Но не театральная – иначе я бы видал вас на сцене. Или чья-то супруга? Может быть, дочь?

– Боже мой, – сказала она. – В каком же мире вы живёте?

Я усмехнулся, отвечая:

– Вы ведь знаете, кто я. Не можете не знать. Не так ли?

– Я думала, что знаю, – ответила Лига Гвин. – Но похоже, что ошибалась. Хотя люди уверяют, что никто лучше вас не сможет помочь мне.

– Люди? – невольно у дивился я (или сделал вид, что удивлён). – Какие это люди и что они обо мне вам сказали?

– О, – сказала возможная клиентка, – это был мой отец – он мне все уши прожужжал о ваших способностях – с тех пор, как вам удалось воскресить его из мёртвых. Иначе он это не называл….

– Простите, – сказал я, – как, вы сказали, ваша фамилия? Да, Гвин. Постойте. Это «Эштор Гвин АО»? Да, помню, то был интересный случай. Но вы же не больны, насколько я могу судить. Вы сказали что-то об убийстве. А я не сыщик, как вы должны бы знать. Кстати, как сейчас чувствует себя ваш батюшка?

Я вовремя заметил, как в её глазах – красивых, надо сказать, глазах – возник подозрительный блеск (похоже, за слезами ей не приходится ходить далеко), и постарался предотвратить наводнение.

– Он, увы…

– Я вспомнил: это было в информациях, – невежливо прервал я её. – Напрасно не вызвали меня снова: может быть, снова удалось бы… Примите мои соболезнования. Однако… Раз уж вы принудили меня выслушать вас, предоставьте мне выбирать – что я хочу от вас услышать и чего сейчас не желаю.

Вообще-то меня, конечно, не пугала, а скорее привлекала перспектива поболтать, расслабившись, с женщиной, производившей (если отвлечься от конкретных обстоятельств) самое приятное впечатление. Такая, гм, склонность мне свойственна. Если бы мы с Лигой Гвин (о которой я и сейчас почти ничего не знал, хотя, по её мнению, был просто обязан) сидели за чашкой чего-нибудь, я бы не стал препятствовать её излияниям. Но она оказалась здесь не со светским, а с деловым визитом, а я ещё до её появления тут успел войти в то рабочее состояние, в каком всякие личные мотивы отправляются на отдых до лучших времен. К тому же женщин надо останавливать своевременно – иначе они возьмут всё в свои руки. И я повторил:

– Я буду спрашивать, вы – отвечать. Другого порядка тут быть не может. Вы сказали, что вам угрожают убийством. Предотвращение убийств – не моя профессия, и отказ с моей стороны был бы вполне оправдан. Однако скажу откровенно: вы мне нравитесь, и не хочется оставлять вас ни с чем. Поэтому обещаю вам мою помощь – если только ваш случай хоть каким-то боком подпадает под мои возможности. Если нет – не взыщите, но… И поэтому вы сейчас обстоятельно мне представитесь – хотя бы для того, чтобы я смог сделать собственные выводы относительно того – стоит ли вас по каким-то причинам убивать, и так ли эти причины серьёзны, чтобы вовлекать в это дело меня, хотя, возможно, тут достаточно было бы сил полицейского патруля.

Дама вздохнула. Но мне показалось, что рассказывать о себе было занятием, вовсе не вызывавшим у неё неудовольствия. Хотя она попыталась было увильнуть от ответа, проговорив:

– Может быть, я дам вам наш проспект – там всё изложено в подробностях, включая моё жизнеописание, сделанное лучшими специалистами по общественным отношениям. У меня как раз есть с собой кристалл…

– Приму с благодарностью, – ответил я. – Потому что обожаю получать в подарок всякие безделушки, от которых нет никакого практического прока. Но, знаете ли, я консерватор и люблю, например, театр, где играют живые люди, а не записи на кристалле, пусть они и куда богаче всякими трюками. Поэтому одолейте вашу лень и сэкономьте моё время и ваши расходы, потому что оплату я получаю повременную, и счётчик тикает уже двенадцать минут. Ну-с?

Этот последний аргумент, похоже, подействовал на неё сильнее, чем всё прочее, что я мог бы ей сказать.

– Люблю настойчивых мужчин, – сказала она, – хотя уступаю им очень редко – можете воспринять это как предупреждение. Итак, я…

4.

Собственно, большой нужды ни в её рассказе, ни в проспекте у меня не было. Пока дама со своим конвоем (что сейчас просто-таки оцепил мой дом) добиралась до моего жилья и затем поднималась ко мне, я успел, внимательно изучая картинку на экране, прочитать её персональную карточку, запросить базу данных и получить исчерпывающий ответ. Так что я несколько кривил душой, заявляя, что понятия не имею об её личности и месте в нашем насквозь просматриваемом и регистрируемом мире. И сейчас мне было важно не то, что она расскажет, а то, о чём умолчит, а также – как, в каком стиле она расскажет и насколько искусно будет заштуковывать те дырки в повествовании, сиречь лакуны, какие неизбежно возникнут после умолчаний. Запись нашего диалога исправно работала с того мига, когда Лига Гвин появилась на пороге, тем не менее я слушал её очень внимательно, насыщая своё первое, беглое представление о ней живыми деталями и оттенками. Картина получалась достаточно интересная.

Лига Гвин на самом деле была и дочерью, и женой, и даже артисткой – хотя в очень своеобразном жанре. Отец её, Эштор Гвин, был одним из двух самых богатых людей в нашем вовсе не бедном мире; точнее, двух легально богатых – поскольку существует ещё некоторое количество людей, стоящих даже больше, чем эти двое, но не отчитывающихся в своих прибылях ни перед кем. Муж дамы по имени Лимер принадлежал – ну, не к этим нескольким, но к тем, кто составляет их тесное окружение и тоже не ходит для заработка на паперть или в переходы.

– Думаю, у них достаточно возможностей обеспечить вам охрану, лучшую в мире или хотя бы одну из лучших, – вставил я свою реплику в её монолог, воспользовавшись тем, что Лига Гвин делала очередной вдох. Судя по его продолжительности, лёгкие у неё были в прекрасном состоянии. – Почему же именно моя скромная персона заинтересовала вас до такой степени?

– Да, конечно, – ответила Лига с досадой, – отец не пожалел бы денег на мою защиту – если бы был жив. Но пока он был жив, вопроса о моей защите вообще не возникало, потому что мне ничто не угрожало. Можно сказать, он сам был самой надёжной защитой.

– Откровенно говоря, не совсем понимаю, – покривил я душой. – Вы хотите сказать, что ваш батюшка умер?

– Да я уже сказала – просто вы не пожелали услышать. Вы что: совсем не пользуетесь даже открытой информацией?

– Увы. Процент истины во всех её формах столь мизерен, что я просто не могу позволить себе тратить время столь непроизводительно. Мадам, я вынужден напомнить вам: вопросы задаю я.

– А я вас ни о чём и не спрашиваю, я просто уточняю. Да, мой отец, к сожалению, ушёл из этого мира и тем поставил меня в очень двусмысленное положение.

– Вот как? Ну, собственно…

– Почему вы постоянно перебиваете меня? Хотите, чтобы наш разговор тянулся подольше? Да не бойтесь за свой гонорар: он будет даже больше, чем вы осмелитесь предполагать. Вы требуете моих ответов, а сами…

– Да, разумеется, – вынужден был признать я. – Извините великодушно и продолжайте, прошу вас. Двусмысленное положение, вы сказали?

Похоже, моё извинение пришлось ей по вкусу.

– Именно так. С одной стороны, он сделал меня, не побоюсь сказать, самой богатой женщиной в мире – разумеется, из женщин с открытым капиталом. С другой же, если до сих пор я была лишь персонажем светской хроники, не более того, и никто не думал обо мне как о серьёзном участнике мирового экономического, а значит, и политического процесса, потому что никто не ожидал, что папа… Он ведь не страдал никакими болезнями, вёл здоровый образ жизни, не предавался никаким излишествам – ну, и так далее, всё по вашим тогдашним инструкциям – и все пророчили ему ещё несколько десятков лет жизни. Так что для всего мира это оказалось неожиданным. Не только для редакций, у которых не оказалось заготовленных, как это принято, некрологов, но, главное, для всей деловой элиты. Они просто не знают, как отнестись ко мне, насколько серьёзно воспринимать меня, строить ли на мне какие-то расчёты – или считать меня фигурой случайной, которую удобнее всего вывести за скобки – у них это выражение в ходу – и на моё место посадить человека, им хорошо известного, который не станет выбиваться из ряда вон. Вы понимаете, меня всё время воспринимали как особу достаточно эксцентричную, способную на неожиданные и не оправданные с позиций здравого смысла действия…

Я просто не мог обойтись без поощрительной реплики:

– Следует ли понимать это так, что на самом деле вы – совершенно другой человек?

Тут она должна была, по-моему, немного растеряться. Этого, однако, не случилось. Она лишь очень пристально посмотрела на меня – так, что впору было поёжиться от странного ощущения.

– Скажите, дин Сорог – существует ли у вас, как, скажем у адвокатов, понятие профессиональной тайны? Насколько конфиденциально то, что вы можете услышать от меня? Или вы вправе распоряжаться этим, как вам заблагорассудится?

– Ни в коем случае, – успокоил я её. – Только суд мог бы заставить меня рассекретить содержание моих разговоров с клиентом. Мог бы – если бы задался такой целью. Но этого никогда не произойдёт.

– Вы уверены?

– Совершенно.

– Почему вы так считаете?

– А вот это уже относится к профессиональным тайнам. Извините.

Лига Гвин секунду помедлила, прежде чем сказать:

– Я поняла. Очень хорошо.

– Одно маленькое уточнение, мадам. Это правило распространяется и на вас: вы не должны разглашать содержания наших бесед, а иногда и самого их факта.

– Не беспокойтесь. На самом деле я вовсе не эксцентрична и прочее; но я действительно долго и успешно играла роль именно такого мотылька. Этого хотел папа. А на самом деле я всегда была в курсе его дел и замыслов, являясь как бы сверхштатным, тайным, если угодно, секретарём. Потому что он понимал, что в любой момент его интересы могут настолько круто и бесповоротно разойтись с интересами других королей экономики, что… Словом, он знал о возможности случившегося – и потому хотел, чтобы я была способна в любой миг взять руководство на себя, не тратя времени на ознакомление, вхождение в курс и тому подобное.

– Простите, Лига, но мне не совсем ясно… Видите ли, достаточно легкомысленная светская дама для бывших коллег вашего отца, мне кажется, фигура весьма приемлемая. Ведь, используя вас как вывеску и посадив рядом с вами своего опытного и надёжного человека, скажем – введя его в директорат, они смогут контролировать…

– Я вас поняла. Такой человек есть, и нет нужды вводить его в совет директоров. Это мой муж.

– Ну и прекрасно! Значит, рядом с вами имеется надёжный, мне кажется, защитник, второй после отца, кому под силу защитить вас и у кого есть все основания сделать это.

– Логично, дин Сорог. Так и было бы – если бы не одно обстоятельство. А именно: муж – мой, но человек – их. Мой он пять лет, а их – не менее двадцати. До своего нынешнего положения он вырос не потому, что женился на мне, напротив: они вырастили его до такого уровня, и только тогда папа счёл его достойным моей руки. Он станет защищать меня всеми средствами – если так прикажут они. А если приказание будет противоположным, он точно так же всеми силами… Ну, вы понимаете. Да собственно, вы можете увидеть его на тех кадрах, что нам удалось получить, когда и было решено убить меня. Он там был! И приказ уже отдан. Вот почему я у вас.

– Могу ли я спросить – кто эти пресловутые «они»?

– Вы должны спросить это в первую очередь. Вам знакомы такие имена? Шаром, например? Акузан Шаром?

Я больше не видел смысла продолжать игру в прятки и признал:

– Более чем знаком. Человек, чьих возможностей не знает даже Департамент налогов и сборов – а он, похоже, исчислил даже количество звёзд в невидимой части Вселенной. Но почему они отдали именно такой приказ?

– Начать издалека или прямо о причинах?

– Сэкономим время; начинайте издалека.

– У них уже несколько лет назад – а точнее, пять лет и четыре месяца, был подписан протокол о намерениях – возник замысел, суть которого – заставить федеральные власти коренным образом изменить антимонопольное и противонаркотическое законодательство. То есть совершенно развязать им руки не только в нашем мире, но и во всей Федерации.

– Они мыслят, надо сказать, масштабно. Но какими средствами…

– Не менее масштабными. Слушайте внимательно. Вы представляете, какая часть продукции и торговли находится под их контролем, иными словами – принадлежит им?

– Точно не интересовался, но думаю – не меньше половины.

– Шестьдесят пять процентов с десятыми, если угодно.

– М-да. Впечатляет. Ну, а дальше?

– Отсюда вытекает их план. Принципиально нового в нём, пожалуй, мало, но… Короче говоря, это забастовка. Прекращение производства, оказания услуг, торговли, колоссальный локаут в мировом масштабе – и полное отсутствие у властей средств принудить их вернуться к нормальной деятельности. Никто не знает точно, кроме них самих, какая часть генералитета внешних и внутренних войск и органов правосудия куплена ими, но и тут у них больше половины. А кроме того, они, в отличие от властей, умеют пренебречь внутренними противоречиями для решения глобальных задач, в то время как наши общественные и политические верхи…

– Да, это понятно. Мне неясно другое: при чём тут вы, ваш отец, ваши предприятия, наконец?

– Неужели это так трудно понять?

– Обождите секунду… Ага. Не опасаются ли они, что в данном случае вы смогли бы сыграть роль своего рода штрейкбрехеров? Не поддержав их… Так?

– Почти точно. Они знают, что отец с самого начала был принципиально против этого замысла. Потому что наш дом совершает все дела строго в рамках закона. Я не имею в виду налоговое законодательство (тут на губах её промелькнула улыбка), но мы не монополисты и не наркоимператоры. И ещё и по той причине, что их проект неизбежно приведёт к беспорядкам – это же по сути дела смертный приговор для миллионов людей, – а беспорядки – к жертвам. А папа всегда был против жертв, в особенности человеческих.

– Но что практически мог бы сделать ваш отец, чтобы противостоять им? Не переоценивают ли они его… ваши возможности?

– Вы ведь поняли: они контролируют шестьдесят пять процентов…

– Разумеется.

– Так вот, остальные тридцать пять – это мы. Могу даже сказать: сейчас это – я. То есть в моих руках – половина их совокупной мощи. И при этом у меня нет разногласий с самой собой, а у них всё-таки есть, пусть и на время отложенные.

– Да, вы действительно серьёзный противник. Но ведь если вы, кем бы ни считались номинально, на деле всего лишь взбалмошная дамочка, я хочу сказать, конечно, – если они так считают, то до поры до времени они должны не только мириться с вашим присутствием, но даже радоваться тому, что их человек, ваш супруг, сможет беспрепятственно осуществлять перевод ваших мощностей на их рельсы, так сказать…

– Вы совершенно правы – вернее, были бы правы, если бы они так считали. Но вся беда, дин Сорог, в том, что они прекрасно знают подлинное положение вещей, и на мой счёт у них нет никаких иллюзий.

– Это плохо. Откуда, каким образом?..

– Дин Сорог, вы женаты?

– Я?! Господь уберёг. При моей специальности это противопоказано.

– В самом деле? Хотя конечно. Знаете, как говорится, самый опасный вор – домашний. От человека, живущего под одной крышей с вами и пользующегося всеми правами члена семьи, ничего нельзя скрыть надолго – в особенности если он предпринимает усилия для того, чтобы быть в курсе всех дел – и обладает в таких делах немалым опытом. А Лимер именно таков. Мой муж, хотела я сказать.

– Я понял.

– Муж – и единственный мой наследник. Детей у нас нет.

– Гм. Сильный аргумент. А почему бы вам не написать завещание в… не знаю, в чью пользу, хотя бы какого-нибудь Фонда, и не объявить об этом всем и каждому? Думаете, его опротестуют?

– Нет. Его просто никто не увидит – ни у адвоката или нотариуса, ни даже у меня дома. Объяснят это как одно из моих вздорных заявлений – а я их делала немало, по уже известной вам причине. А я, как и папа, не хочу, чтобы по моей милости гибли люди. Я имею в виду того же адвоката – он, на его беду, порядочный человек, другого папа и не потерпел бы. Теперь понимаете, почему мне лучше не рассчитывать на защиту мужа?

– Выходит, вам нужна защита от него?

– Нет. Его я не боюсь. Хотя и продолжаю обитать под одной крышей с ним, делая вид, что ни о чём не догадываюсь – во всяком случае, до конца. Да, приказ был отдан именно ему – но не для того, конечно, чтобы он выполнил всё своими руками. Он скорее теоретик ликвидации, но для исполнения у него кишка тонка – простите за оборот речи. Вот подготовить и организовать, проследить, оплатить – это его стихия.

– Интересно, из каких денег?

– Да из моих, конечно же. Я сама должна оплатить моё убийство; у них это считается верхом остроумия – и целесообразности.

– А откуда у вас возникло такое впечатление о нём? Вам что-нибудь стало известным о…

– А вы думаете, мой папа умер своей смертью?

– Чёрт! Извините, но не с этого ли следовало вам начать? Мы тут говорим вокруг да около, а если у вас есть доказательства, то…

– Доказательства? Откуда, хотела бы я знать?

– Тогда на каком основании вы делаете заявление…

– Это не заявление, это умозаключение. Мне известен только один факт – но его, я думаю, достаточно.

– Что за факт?

– На отца был выпущен Бревор. Факт совершенно достоверный. И вот теперь его же подрядили, чтобы разделаться со мной.

– Бревор?..

– А вы думали, почему я так стремилась заручиться именно вашей помощью? Бревор, дин Сим, именно Бревор!

– Вот оно как, – только и смог произнести я. И через мгновение добавил: – Хорошо. Вы меня заинтересовали. Теперь мои условия: отсюда вы не выйдете до тех пор, пока вопрос не закроется. Не беспокойтесь: я гарантирую вам комфорт, хотя и не такой, наверное, каким вы пользуетесь дома. Но там сейчас, видимо, опасно, а тут надёжно защищено. Приемлемо это для вас?

Она сказала после секундного колебания:

– Согласна. Он дал мне три дня – столько я вытерплю. Это всё?

– Есть и второе условие. Что вы там говорили о гонораре?..

5.

Значит, Бревор. Весёленькая ситуёвина: Сорог, то есть я, versus Бревора.

Откровенно говоря, я надеялся, что наши – моя и его – жизненные линии никогда не только не пересекутся, но и, какими бы узелками каждая из них ни завязывалась, даже не сблизятся на расстояние прямой видимости. Конечно, в какой-то степени стыдно сознаваться в такого рода мыслях, поскольку их можно легко воспринять как проявление трусости. Однако и личности куда более масштабные порой не могли сдержать почти вопля отчаяния: «Да минет меня чаша сия!» Могу с уверенностью сказать: это не страх, а совсем другое – сознание того, что предстоящее – не твоё, оно никак не соответствует ни твоему характеру, ни способностям, ни даже… Ну словом – ничему из того, что составляет твою силу. Не соответствует – и всё же ты вынужден этим заниматься.

До сих пор я Бревора не встречал. Не знал, как он выглядит, и потому, даже оказавшись рядом с ним, не смог бы опознать его. И до сих пор это меня нимало не смущало – потому, что я не принадлежу к тем, кто идёт по следам, гонится, настигает и хватает. Думаю, что я физически не смог бы задержать и тем более обезвредить даже простого невооружённого хулигана. Моё амплуа совсем иное: Слово. Я – человек Силы Слов. Понимаю, что это вам ничего не говорит, но сейчас у меня нет времени на объяснения. То есть я не отношусь к людям физического действия, не люблю выходить в поле и отлично без этого обхожусь, а лучше всего чувствую себя дома, в кабинете, и нередко даже помощь моим пациентам оказываю прямо отсюда, за исключением лишь самых тяжёлых случаев. Сила Слов – это единственное, пожалуй, чем я дорожу в этом мире, потому что это учение живёт со мною и во мне, и будет жить, пока я жив, и со мною же умрёт – хотя бы потому, что передать её мне некому (хотя право передачи мне и дано): дети мои не родились, а друзья умерли, и вовсе не от старости, а от тех причин, которые обычно характеризуются миллиметрами с их десятыми и сотыми долями…

О чём, собственно, я? Да, о Бреворе.

Так вот, он – не человек Силы Слов, но самозванец. Он не знает учения, но каким-то образом узнал и усвоил некоторые из его возможностей – немногие, но действенные. Никогда не встречав его, я в общем неплохо знаю тот путь, что пройден им и которым, судя по всему, он намерен следовать и дальше. И помню имена и жизнеописания тех людей, чьи судьбы пересеклись не могу сказать «с Бревором», но вправе утверждать: с его волей, его мыслью, его замыслом. Он убийца? В этом нет ни малейших сомнений. Могу я что-либо доказать? Нет. И никто не в состоянии сделать это. Хотя попытки такие предпринимались, и не раз. И не только попытки доказать. Впавшие в отчаяние люди пытались его просто уничтожить; причём не психопаты, но люди весьма квалифицированные, даже хорошие профессионалы. Но он оставался жив, а умирали они. Сейчас принято считать, что на его совести шестьдесят девять жизней. Если Лига Гвин права, то уже семьдесят. Но это не совсем точно. Я не имею в виду тот факт, что на его совести нет и не может быть ничего, поскольку он, по моему убеждению, своего рода мутант, от рождения лишённый совести, иными словами – ощущения бога. Я лишь хочу сказать, что около двух десятков из этих семидесяти пали не от его, условно говоря, руки, но в результате действий его телохранителей. А теперь самое смешное: эту охрану нанимает и содержит не он. Бревор никогда, насколько мне известно, не затратил на свою безопасность ни гроша. С требованием ее обеспечить он просто-напросто обратился к государству, представив убедительные доказательства того, что ему угрожают; свора его адвокатов позаботилась об аргументах такого рода, хотя придумывать им ничего не пришлось, но лишь систематизировать и привести в соответствующий юридическим требованиям вид. И государство не нашло повода отказать ему, как не отказало бы в этом любому другому гражданину, до такого правового уровня мы всё же дожили. Некоторые острят: Бревор, мол, давно под арестом, законвоирован, только без ограничений в передвижениях и общении. Это так; можно лишь добавить: своим конвоем он же и командует по собственному усмотрению. Кстати, государство рассчитывало, я думаю, что такая услуга волей-неволей заставит Бревора прекратить убивать. Ничуть не бывало. Его адвокаты утверждают, что на него с давних пор вешают все убийства, которые следователи не сумели раскрыть, что по сути это всего лишь легенды – поэтому, дескать, его и не могут ни в чём обвинить: он ничего подобного не совершал. И кто-то этому верит.

Похоже на то, что сейчас, когда Лига Гвин назвала мне имя подозреваемого, я, кроме привычного уже душевного движения, весьма похожего на робость, ощутил и нечто новое: «Пришла пора». Словно бы я, сперва средневес, а потом и полутяж, долго нагонял массу, чтобы выйти на ринг против супертяжа, чемпиона мира, и схватиться за право надеть этот пояс. Сравнение не самое лучшее, но сейчас мне не до стилистических изысков.

Я понимаю, что просто-таки тону в многословии. И не потому, что пренебрегаю формой, она всегда очень важна в отношениях с клиентами, с их сознанием и подсознанием, с их внутренними органами, не говоря уже о тонких телах. Тут скорее всего сказывается какой-то внутренний запрет, запрет на излишнюю откровенность: каждое слово из тех, что я скажу вам, почти сразу станет известно и ему (нет, я, разумеется, не имею в виду лично вас, но кто-нибудь да проинформирует столь известную личность – хотя бы из одного желания удостоиться его внимания), а это может помешать мне более, чем помочь. Возможно, я допустил ошибку ещё раньше, вообще согласившись на столь откровенный разговор. Но моё правило – всякий путь проходить до конца, если даже впереди ожидают не удовольствия, но неприятности. Характер человека должен быть кристаллическим, а не слепленным из холодной манной каши. Впрочем, это моё личное мнение.

6.

Итак, с чего начнём? По старинке: с начала.

Подойдём к новой проблеме, как к решению заурядной следственной задачи. Хотя решать её я буду по-дилетантски, что совершенно естественно. Начинать расследование преступления принято с поиска ответов на несколько стандартных вопросов.

Первый из них: кому преступление выгодно?

Когда речь идёт о действиях Бревора, найти заказчика не так уж сложно. Бревор не стреляет по воробьям, он охотник на «слонов». Каждый из таких слонов крепко ввязан в какую-то серьёзную систему: политическую, экономическую, криминальную, не имеет значения – законную или нелегальную. Занимает в этой системе определённое место (и налицо – круг претендентов на это же место, буде оно освободится), оказывает влияние на определённую линию развития (оппоненты – люди, считающие, что он влияет не в том направлении), сам претендует на более высокий пост (врагом становится тот, кто занимает этот пост сейчас), а кроме того – может оказаться обидчиком кого-то в своей частной жизни (включая собственную жену и детей, порой даже родителей) – ну, и так далее. Чаще всего причины, что могут его оппонентов привести к крутым решениям, присутствуют одновременно – так что вам остаётся только выстроить их по ранжиру, то есть по степени их важности и глубины – и затем исследовать одну за другой. А также сами мотивы и личности оппонентов – потому что иной может возненавидеть на всю жизнь, но никогда не задумается над возможностью физического устранения противника, будет просто тихо проклинать, в крайнем случае обратится к специалисту, чтобы наслать порчу или что-нибудь в этом роде; другой начнёт плести хитроумную интригу, и только любитель прямых, хотя и опасных путей выберет убийство и станет искать исполнителя. Разобраться в этом – ещё даже не работа, всего лишь подготовительные мероприятия.

Работа, как я считаю, начинается тогда, когда приступаешь к следующим вопросам: когда? И – как? И уже затем, когда эти ответы сформировались, предпринимаешь шаги, чтобы заполнить последнюю (как кажется) графу в этом вопроснике: кто?

Если рассуждать так – а в общем логически тут всё в порядке, – то можно облегчённо вздохнуть, потому что вся работа такого рода давно завершена, а точнее – её и не приходилось делать, она как бы выполнилась сама собой.

Когда? Ответ на этот вопрос можно с великой лёгкостью найти в официальных документах – хотя бы в свидетельстве о смерти очередной жертвы. Там совершенно точно указано всё: месяц, число, час, минута, даже секунда, когда была произнесена формула: «Смерть наступила в…». И не нужно искать свидетелей печального события: их предостаточно, это и медицинский персонал (если это произошло в больнице), и родные и близкие – если человек скончался дома, в условиях, ничем не уступающих клиническим. Только так и умирают, как правило, жертвы Бревора; но и в тех редких случаях, когда exitus letalis наступает в офисном кабинете или в машине (самолёте, на борту яхты или ещё какого-то средства передвижения), рядом и поблизости обязательно окажется некоторое количество людей, готовых позже засвидетельствовать все обстоятельства дела. Так что тут искать нечего.

Как? И на это те же документы дадут исчерпывающее объяснение – в форме медицинского заключения, в котором будет диагноз. Может быть, причиной назовут обширный инфаркт миокарда, как в случае с Люфаретом Троком, генеральным директором «Трок Никель», может быть – кровоизлияние в мозг, какое вдруг прервало жизнь Голубина Стека из «Аэромира», или внезапная остановка сердца (Медовар Курба, «Тритиум Трест»), или отказ печени, уложивший в гроб известного Симо Орка, или, или, или…

Возможно, кто-то из близких, придя в себя после понятного потрясения (всё равно, искреннего или хорошо сыгранного), не удержится и задаст врачам бестактный вопрос: как же это могло получиться, скажем, с Троком, за неделю до смертного часа прошедшим очередную обязательную диспансеризацию (конечно, на этот счёт нет никаких законов, но есть требования страховых компаний) и в результате не заподозренном ни в каком, пусть даже самом пустяковом недомогании, а уж что касается сердца, то оно, по тогдашнему замечанию кардиолога, могло бы с успехом работать и в груди чемпиона мира, скажем, по марафону; результаты всех исследований записаны, их можно просматривать хоть сто раз в поисках какой-то вовремя не замеченной угрозы – и не найти ни намёка на что-либо такое. С чего же вдруг инфаркт? Врач, даже самый умудрённый, лишь разведёт руками и с приличествующей печалью в голосе произнесёт: «К прискорбию, природа порой ставит нас перед такими фактами, которым мы не в силах дать сколько-нибудь убедительное объяснение; она, знаете ли, весьма хитроумна и временами коварна», – или что-то в этом роде. Он ничего иного сказать и не может; потому что иное предположение оказалось бы уже вне рамок современной науки – а уважаемый профессионал просто не имеет права позволить себе столь крамольные предположения, как то, например, которое возникло у меня уже достаточно давно, а затем превратилось в полную уверенность. Я-то могу позволить себе такую роскошь, так как я не принадлежу к миру официальной науки.

Могу, да. Но до сих пор не спешил с этим. Да и сейчас держал бы язык за зубами, если бы дело, предложенное мне Лигой Гвин, не оказалось настолько серьёзным. Люди, прибегшие к услугам Бревора, замахнулись слишком на многое: они, по сути, захотели вывернуть наш мир наизнанку. Но меня он, этот мир, вполне устраивает таким, каков он есть, – я уже достаточно долго живу в нём и, не закрывая глаз на множество его недостатков, всё же хочу и оставшуюся часть жизни, какой бы она ни была краткой или долгой (это решаем не мы), провести именно в таком мире. То есть, существуй угроза для одной лишь красотки Гвин, я бы, возможно, ещё подумал. Но этот колокол зазвонил и по мне. Так что приходится идти на риск.

В чём заключается моя гипотеза, объяснять недолго, и я даже не уверен, что нужно: вы наверняка уже и сами разобрались в обстановке. Однако чтобы не оказаться обвинённым в сокрытии доказательств, всё же выскажу своё мнение. Дело в том, что причиной всех этих неожиданных, странных, хотя и вполне легальных вроде бы смертей (легальный – летальный, интересное созвучие, а?) является не что иное, как Сила Слов. Ларчик открывается с элегантной простотой, не правда ли?

Убить человека при помощи Слов несложно для посвящённого; эта истина известна тысячелетия. Но быть известным – одно, а стать признанным – совершенно иное. У нас принято отождествлять её с магией и соответственно к ней относиться. И это обстоятельство, в частности, очень сильно помогает Бревору и другим таким, как он, – если они существуют, конечно. В нашей жизни магия в чём-то подобна проститутке: её услугами пользуются очень многие – но в приличном обществе никогда в этом не признаются: это не comme il faut, никоим образом. Но в ином эти профессии и сильно различаются. Относительно проституции существуют какие-то законодательные акты, то есть она хоть как-то регулируется правом. А вот магия не является субъектом права, её в законодательстве просто не существует, а это значит, что её и нет вовсе, она – сказки, миф, не более, суеверие, темнота… прочие синонимы можете найти сами. И это же целиком относится и к Силе Слов.

Но раз магии не существует, то и убить человека с её помощью невозможно. Как микробы не могли принести болезнь и смерть – до тех пор, пока не пришлось признать их реально существующими. Для этого пришлось изобрести микроскоп. Но никакие существующие приборы наблюдения и измерения не помогут разглядеть магию, для этого нужно нечто иное: другое мыслительное измерение. А оно не изобретается, не проектируется и не изготовляется, оно или есть, или его нет. А часто – есть, но человек сам себе в этом не признаётся, поскольку это не принято.

Ну, вот. Магии нет, и Силы Слов нет – значит, причиной смерти она быть не может. Человек называет себя магом или другие именуют его так – да ради бога, сколько угодно, всякий может назвать себя гением, святым, потомком Юлия Цезаря или какого-нибудь боярина… Кто-то поверит в это, потому что на самом деле ему всё равно, кто-то пожалеет, что сам вовремя не догадался заявить о своём происхождении от короля Артура, но ничего наказуемого в этом нет, если только человек не пытается извлечь из этого какую-то выгоду для себя, потому что тогда можно потребовать у него доказательств. Но кто в состоянии потребовать доказательств от мага? Или от адепта Силы Слов? Только такие же специалисты, как он сам.

Представьте, что вы приходите в официальное учреждение и заявляете: «Человека убил имярек такой-то при помощи Силы Слов. Он – убийца, арестуйте его, судите и приговорите!».

Представьте также, что вас не выгнали и даже не стали тестировать на алкоголь или наркотик. К вам отнеслись серьёзно и спросили: «Какие же конкретно средства были применены имяреком для причинения человеку смерти? Вам это известно? Каков механизм магического, как вы сказали, воздействия одного человека на другого? Вы видели что-то подобное? Можете описать? Пожалуйста, убедите нас в том, что ваше заявление – не плод больной фантазии, и мы рассмотрим вопрос об открытии дела. Поймите, криминалистов нигде не обучают раскрытию магических преступлений просто потому, что их, по существующему убеждению, не существует и существовать не может. Вы говорите, что это могут быть определённые заклинания, а также действия, например, с кукольной моделью, волосами, или ногтями, или кровью жертвы, или ещё какие-то средства, вам неизвестные? Хорошо; это ещё туда-сюда. Но чтобы словом?! Можно ли это проверить экспериментально? Вы можете? Ах, ни один из вас не пойдёт на такое, потому что если он это сделает, то… Ясно, ясно. Однако не значит ли это, что ваше заявление даже в принципе не может быть подкреплено никакими конкретными фактами? Мы рады, что вы это понимаете. Но тогда… (лакуна в возможной записи разговора) какого же (лакуна) ты (обширная лакуна) морочишь нам тут головы? Ты что, решил пошутить с нами от нечего делать? Так мы в два счёта найдём для тебя занятие, ты (лакуна), (обширная лакуна), (болевые ощущения в области копчика…)».

То есть Бревор может смело и беспрепятственно появляться где угодно, не изменяя облика, не выдавая себя за кого-то другого, и даже пользоваться почтительным уважением пополам со страхом. Потому что все знают, что он убийца, – и так же хорошо знают, что никто не сможет это доказать. А если кто-нибудь и попытается, то… Нашёлся один такой три с лишним года тому назад. Силан Прост, владелец футбольной «Солиды», человек очень крутой. Ему кто-то внушил, что именно из-за магического воздействия его ребята проиграли в финале с позорным счётом 4:0. И назвали Бревора. Я бы на месте Проста этому не поверил. Хотя бы потому, что Бревор веников не вяжет и на мелочи не разменивается. Как однажды он сам заявил в узком кругу, он – властелин жизни и смерти, никак не менее. Но Прост о Бреворе мало что знал, просто имя на слуху, и решил разобраться с обидчиком по-серьёзному. Но не успел: ссыпался с трёхтысячной высоты на своём «Стриже»; он очень любил летать, в молодости был военным лётчиком. Собирали его совком, но медики всё же как-то исхитрились установить: пресловутая внезапная остановка сердца, упал он уже в холодном виде. Вот почему ни один серьёзный человек и не подумает предпринимать против Бревора какие-то действия. Схватить за руку, обличить, доказать и тому подобное.

Я тоже достаточно далёк от легкомыслия – во всяком случае, когда речь заходит о моей шкуре. И – слушайте внимательно! – не собираюсь ни обличать Бревора в чём бы то ни было, ни доказывать его вину хотя бы в одном из семи десятков убийств. Потому что это, во-первых, опасно, а во-вторых – безнадёжно. А к тому же я не карательный орган, не служитель правосудия, и государство не обращалось ко мне с предложением заниматься такими проблемами. Да и работа, на которую я подрядился, заключается не в уничтожении любым способом Бревора, а совсем в другом: в защите моей новой клиентки, Лиги Гвин.

Вот этим я намерен заняться всерьёз. Не нападать на Бревора, отнюдь нет. Но помешать ему в выполнении совершенно конкретного замысла. Помешать! Предотвратить! Сделать его действия бесполезными, не достигающими цели! А сам он – да пусть живёт хоть сто двадцать лет, я не кровожаден.

На такую работу у меня (с недавнего времени я чувствую это) хватит и решимости и, главное, умения и возможностей. Потому что я тоже не первый встречный. Я – Сим Сорог, и чёрт бы побрал всю магию!

7.

Вот такой не самый короткий в мире монолог произносил Сим Сорог перед воображаемым зеркалом; любовался собой, может быть? Не исключено. Однако в то же самое время он ещё и занимался делом; не только прокламировал свою позицию, но и, так сказать, обживал её, как исходный рубеж для предстоящей атаки, и делал это в соответствии с теми методами, какие выработал сам для себя и которые должны были привести его к успеху в предстоящей кампании.

Если верить его словам (а у нас нет оснований сомневаться в его искренности), дин Сорог намерен был выступить не против личности Бревора, но лишь нейтрализовать его действия и предотвратить их результаты – сейчас в деле защиты Лиги Гвин, а если это удастся – в дальнейшем и всех других его покушений, какие, несомненно, будут Бревором предприниматься хотя бы для поддержания его неофициальной, но весьма прочной репутации.

На первый взгляд может показаться, что Сорог поставил перед собой задачу совершенно невыполнимую. И в самом деле: если убийца обходится не только без каких-то прямых контактов с намеченной жертвой, не только не намерен приближаться к ней хотя бы на расстояние выстрела, но и не собирается использовать в своей работе никаких средств связи, не прибегать к содействию каких-то третьих лиц (потому что всё это в конечном итоге оставляет следы), то каким же образом можно его уличить хоть в чём-то, кроме разве того, что он действительно существует в одном и том же времени с предполагаемыми жертвами. До сих пор ни в одном из преступлений, какие приписывались (и скорее всего – справедливо) Бревору, не было найдено ну совершенно ничего, что могло бы указать на методику осуществления убийства; в справедливости диагнозов не приходилось сомневаться, всё выглядело совершенно естественно. Никто не нанимал медсестёр, чтобы сделать отравляющий укол или подсыпать что-нибудь во что-нибудь, никоим образом не загонял обречённого в какой-то дикий стресс, в котором отказывала и физика, и психика; во всяком случае, никаких даже намёков на такое ни в одном случае установлено не было. Да и не могло, потому что Бревору всё это не было нужно.

Сорог знал, как действует Бревор. Точнее – предполагал с большой долей уверенности. Но перед тем, как что-то предпринимать, надо было окончательно убедиться в том, что здесь действительно работала Сила Слов. Потому что против Бревора может быть успешной, скорее всего, лишь одна атака. И она требует тщательной разработки и подготовки. Если же окажется, что Сила Слов тут ни при чём, что пушка выстрелит даже не по воробьям, а в пустоту, атакованный не потеряет ничего, атакующий же может лишиться всего, что составляет смысл его жизни.

И для того чтобы совершенно в этом убедиться, Сорог собрал, пусть и не без определённых трудов и затрат, в своей базе данных копии всех расследований, проводившихся по поводу необъяснимых смертей и не давших никакого результата. К счастью, в этих документах всё было запечатлено исключительно полно, со всеми деталями – как бы в оправдание того, что протоколы оказались единственным практическим результатом предпринятых следственных действий. Был простор для анализа, сопоставлений, догадок и выводов. По минутам, чуть ли не по секундам были, в результате кропотливой работы дознавателей, зафиксированы действия, встречи, передвижения, сеансы связи, завтраки, обеды и ужины (меню со всеми подробностями) каждого из почивших. Сорог искал какие-то совпадения, похожести, параллельные действия, которые позволили бы ухватиться хотя бы за кончик ниточки. Искал всерьёз, как бы заранее убедив себя в том, что ниточка эта существует, просто она так тщательно укрыта от постороннего взгляда, как рисунок в загадочной картинке; искал не то что невооружённым глазом, но вогнал в пот всю свою кваркотронику (пот у этой техники проявляется в виде глюков). Без её помощи такой сравнительной анатомией событий пришлось бы заниматься не менее полугода. Но результатом было лишь отсутствие хоть чего-либо, что можно было бы всерьёз назвать результатом. Полный ноль. Потому что каждая смерть была не похожа на другие, оставалась единственной и неповторимой во всём, кроме конечного исхода: смерти человека точно в назначенное время – может быть, точность была не до минуты и секунды, но уж объявленный час соблюдался всегда и везде.

Впрочем, какие-то результаты всё же были. В частности:

1) Бревор во время своего нападения никогда не находился вблизи жертвы, он обеспечивал себе алиби. Но не был и далее полукилометра. Это говорило о том, что если тут использована Сила Слов, то Бревор обладал лишь начальной возможностью. Настоящий адепт преодолеет любое расстояние.

2) Вариантов смертей, если так можно выразиться, было всего пять. И это тоже говорило об ограниченности его арсенала.

Для Сорога это были доказательства. Но только для него.

Ничего удивительного, подумал Сим Сорог, когда в анализах была поставлена последняя точка, – что Бревор не боится предсказывать смерти совершенно открыто и даже с улыбкой на губах. Предсказания не наказуемы. Они не являются попытками. А его причастность к смертям оставалась ничем не подтверждённым предположением: уже после второго случая, когда прорицание подтвердилось, Бревора за две недели до объявленного срока начинали пасти и совершенно неприкрыто, и параллельно – самыми скрытыми способами, он же лишь усмехался, продолжая вести всё тот же публичный образ жизни; все его перемещения, контакты, разговоры, действия – всё было зафиксировано и не раз просматривалось не менее внимательно, чем только что сделал это Сим Сорог. И с тем же результатом.

Хотя нет; результат, пожалуй, был иным. Потому что все те, кто пытался разобраться во всех этих материалах до Сорога, надеялись всё-таки найти хоть что-нибудь, подтверждающее причастность Бревора не только к пророчествам, но и к их исполнению. Не нашли – и это было их поражением. Сорог же заранее предполагал и даже надеялся ничего не обнаружить, у него в голове уже сформировалось предположение, в котором для ожидаемых находок не было места, и если бы они всё-таки случились, это стало бы лишь доказательством того, что Сорог заблуждался. Нет, он действительно искал с таким тщанием, как если бы целью его было – найти; потому что если и ловить себя на ошибке, то это нужно было делать сейчас, пока поиск не ушёл слишком далеко в направлении, которое оказалось бы ложным. Дорогу эту надо было преодолеть как можно быстрее. Потому что время предстоящей смерти Лиги Гвин было объявлено открыто и определённо, и до предсказанного горестного события оставались считаные дни. Не более двух.

Сим Сорог рассчитывал успеть.

Со вздохом облегчения он собрал с таким трудом полученные кристаллы с записями материалов пусть и не всех, но всё же шестидесяти пяти расследований, высыпал их в коробочку и засунул её на самую дальнюю полку. Они больше не были нужны. Работа теперь предстояла совсем другая.

8.

Работать помешал вызов.

Услышав сигнал, Сорог досадливо поморщился: не ко времени, совершенно не ко времени, кто бы ни захотел сейчас говорить с ним. И сердито спросил:

– Ты что, забыла, что я отменил соединения? Что там за пожар?

– Абонент представился как коллега, – с готовностью отрапортовал компьютер.

– Соедини.

Это уже другой голос, понял Сорог. Мужской. И незнакомый. Нажать «идентиф». Что-о? Ничего себе сюрпризец. Хотя… этого следовало ожидать уже несколько часов назад. Но – без лишних эмоций.

– Уважаемый дин, – сказал Сорог сухо, – я не разговариваю с анонимами, а вы даже не позаботились представиться. Так что – желаю здравствовать.

– Аноним? Ни в коем случае. Моё имя – Бревор. Уверен, что вам приходилось его слышать.

Бревор.

– Хорошо, в чём дело? Я не располагаю временем для долгих бесед.

(Вот так его! – чтобы не думал, что я так уж заинтригован его персоной.).

– Дин Сорог, приношу извинения за беспокойство в неурочное время – мне просто неизвестен ваш регламент… Тем более что нет никакого серьёзного повода, всего лишь хотелось узнать, как обстоят дела у нашей общей знакомой – я имею в виду Лигу, конечно. Вы ведь, по-моему, приняли в её делах какое-то участие, не так ли? Я пытался услышать это от неё самой, но, к сожалению, не могу разыскать её нигде – ни один её канал не отвечает. Может быть, вы в курсе? Как с её безопасностью, а если у вас такой информации нет, то хотя бы где можно её разыскать?

Вопросы по-детски наивные, невольно усмехнулся Сим. Но это вовсе не значит, что он считает меня дурачком. Скорее, ему хочется, чтобы я принял за глупца его самого. Что это может означать? Только одно: он знает, что я вошёл в это дело, но настолько уверен в своих возможностях, что счёл уместным формально объявить мне войну. Этот разговор и есть – «Иду на вы». Ему ведь прекрасно известно, что я и так знаю, что он стоит по другую сторону – барьера, сетки или шахматной доски, а точнее, может быть – линии фронта. Так что новой информации в этом его заявлении – ноль, зато я начинаю ощущать – так он считает – психическое давление на меня. Хотя бы в смысле: «Не думай о чужой безопасности, маэстро, тебе впору очень серьёзно заняться проблемой самозащиты – если ты действительно угадываешь или хотя бы ощущаешь мою силу…».

– К сожалению, дин Бревор, даже не догадываюсь, где мадам Гвин может находиться сейчас: после известного вам визита она ко мне более не обращалась, и у меня тоже не возникало надобности искать её…

(Чистая правда, усмехнулся Сим: мне незачем догадываться о местопребывании Лиги, поскольку оно мне известно совершенно точно. Верно и то, что она ко мне более не обращалась: я ей это запретил строго-настрого.).

…Поэтому не имею возможности помочь вам хоть как-то.

– Мне очень жаль, дин Сорог. В таком случае, когда я найду её, то смогу сообщить вам её новый адрес. Если он вас интересует, разумеется.

(Это надо понимать вот как: «Не трепыхайся, противничек, я всё время буду в курсе твоих дел, передвижений, встреч, разговоров…»).

– Очарован вашей любезностью, дин Бревор. Буду очень благодарен – разумеется, если это не слишком затруднит вас. Я никуда не собираюсь отлучаться, так что меня вы всегда найдёте без малейшего труда.

– Очень рад слышать это, дин Сорог. Поверьте, наш разговор доставил мне истинное удовольствие. Теперь разрешите откланяться – до следующей связи, а может быть, даже и личной встречи?

Прямая угроза – оценил Сорог. Ладно, получай ответ.

– О, я вовсе не исключаю такой возможности – вот только немного разберусь с делами, это не отнимет много времени, поскольку среди них нет никаких особо сложных. Рутина, знаете ли.

То есть этакое высокомерно-пренебрежительное: «Не думай, что поймать тебя составляет для меня серьёзную проблему; я решу её походя!» Он в это, конечно, не поверит, но разозлится и, быть может, уступит желанию – не откладывая, доказать мне, что я его недооцениваю. И следующая атака с его стороны будет уже не просто сотрясением воздуха.

– Рад слышать это, дин Сорог. Итак – до.

– До, дин Бревор.

9.

Вот сейчас у меня действительно не осталось времени для болтовни. Потому что дело после этого разговора завертится по-настоящему, будет раскручиваться всё быстрее, и нельзя терять ни минуты: на самом деле до решения задачи ещё далеко, очень далеко. Но Бревору этого знать не следует: пусть думает, что я уже дышу ему в затылок, пусть и он поторопится: поспешность – мать ошибок.

Теперь Бревор вынужден осложнить свою задачу. И не вдвое, как может показаться с точки зрения арифметики. А самое малое – втрое. Вместо одной намеченной жертвы оказалось две – сейчас я уже наверняка в его списке, раз уж он заподозрил – да нет, точно узнал, что я решил выступить против него. Но эта вторая из намеченных жертв в состоянии как-то обороняться – во всяком случае, сама она так считает, да и Бревор тоже, раз уж ему известно, что я владею Силой Слов. А что это значит? То, что эта вторая жертва должна идти номером первым: если сначала выполнить заказ по Лиге Гвин, оставляя самозванного защитника на закуску, то он, чего доброго, может всё же ухватить какой-то кончик ниточки, затем обратится в крота – уйдёт под землю и оттуда начнёт копать. Не очень, но всё же опасно – так примерно должен сейчас рассуждать Бревор. Иметь на плечах противника – это всегда большое неудобство. Вывод: поменять их местами, сначала избавиться от преследователя, а потом уже спокойно выполнить взятое на себя обязательство. Тем более что эту новую цель искать не приходится: вот он, сидит у себя дома, и пока ещё не испугался всерьёз, там и надо его играть. Скорее всего, Бревор именно так и подумает: играть. Привык к тому, что для него это всего лишь игра – и беспроигрышная.

И логика, и интуиция тут согласны: первый удар будет нанесён по мне. Значит, сейчас главное – организовать собственную защиту. Для этого у меня есть всё. Ну, не совсем так, скажем скромнее: почти всё.

– Скажи-ка, – задал Сим самому себе непростой вопрос, – а не захотел ли ты разозлить Бревора именно затем, чтобы он первой целью сделал именно тебя? Пожалуй, таким и был настоящий мотив. Подставить себя – чтобы на себе и поймать его. Самый простой путь, хотя и самый опасный. А чего ради ты это сделал? Ради спасения этой дамы? Ну-ка, ответь честно. Нет, не ради неё. Потому что если ты тут проиграешь, она и подавно не спасётся. Одолело честолюбие? Не без того, но и не это дало толчок. Что же в таком случае? Кажется, две вещи. Первое: тебе захотелось схватки лицом к лицу. Поединка, а не охоты из засады. С рогатиной на медведя, а не с двустволкой против вепря. Второе: единственная рогатина, которой ты в состоянии воспользоваться, это – твои гипотезы. Только с их помощью ты можешь использовать его оружие против него самого. И главное тут вовсе не личное, но забота об учении. Оно не призывает к убийствам, наоборот, категорически против. Однако его можно использовать и таким образом; так вот – подобного нельзя допускать, и если кто-то позволяет себе использовать учение таким образом – его надо остановить чем скорее, тем лучше. Только как?

Характер Бревора более или менее ясен, он психически весьма устойчив, и если чем-то и можно поколебать его, то лишь неординарностью ходов. Столкновение с его собственным оружием окажется для него такой неожиданностью, которая сможет пошатнуть его – во всяком случае, сейчас вряд ли удастся придумать что-то более пригодное. А другого времени и не будет, потому что он не станет медлить: время назначенного убийства Лиги известно, а меня надо устранить до этого. Когда? Да сегодня. Может быть, уже сейчас. Каким будет преступление? Это у нас, к счастью, есть: смерть намеченной жертвы – моя смерть – наступит в результате какого-то очень быстро протекающего патологического процесса, инициированного извне.

Смерть наступила. Произведено вскрытие. Диагноз…

Да. Каким будет скорее всего диагноз, если вскрывать будут меня? Каковы мои – моего организма – слабые стороны? Такие, о которых можно узнать, получив доступ к врачебной документации, я ведь в своё время обращался к врачам, и всё это сохраняется; или даже – такие, о которых опытный диагност может догадаться уже по сумме внешних признаков, ничего не говорящих профанам, но легко читаемых профессионалом?

Что у тебя, дорогой я, считать самым слабым, уязвимым, где твоя пятка, Ахилл Сорог?

Господи, да у меня их – как у сороконожки. Нельзя прожить столько времени, сохраняя всё в идеальном порядке: для этого нужна идеальная жизнь – а такой не бывает. И не было никогда. Так что противник может выбирать: нервная система, сердечно-сосудистая, лимфатическая вроде бы не волнует, но всё же… Секреция, печень, почки…

Да. Но тогда, когда я ещё верил врачам, у меня всё было в лучшем виде. Так что медицинские архивы тех времён никому ничего не дадут, а современных просто нет. Однако у Бревора, судя по всем предыдущим случаям, должна быть конкретная цель, и, возможно, в зависимости от неё подыскивается и способ воздействия. Один из пяти возможных для него.

Так что…

10.

Так что…

Постой, постой. Что со мной, собственно…

Голова! Сейчас она развалится на куски, как спелый, брошенный наземь арбуз. Это невозможно терпеть. Это не… это… это…

А что это такое – голова? У меня нет… Нет головы, нет меня, нет ничего, вообще ничего на свете не существует. И это очень хорошо, потому что мне нужен покой, я жажду покоя, требую покоя, приказываю, повелеваю: дайте мне покой! Или я уничтожу себя, а потом и всех вас!

Кто-то бьёт по голове изо всех сил. Изнутри, не снаружи. Кто-то забрался в меня и разрушает меня изнутри. Откалывает по куску и превращает эти куски в ничто. Так что я их больше не вижу. Но я вообще ничего больше не вижу, мои глаза закрыты очень крепко, я не могу их открыть, и это очень хорошо, потому что их ни в коем случае нельзя открывать, чтобы не увидеть то ужасное ничто, окружающее меня, в которое превратился весь мир.

Но надо терпеть. Потому что осталось уже очень немного времени до покоя. До полного, желанного, сладостного покоя. Почему я раньше не понимал, как он прекрасен, почему старался бороться с ним, отдалить его, удержать на расстоянии? Почему не произносил, обращаясь к своему мозгу, а вернее – к моим тонким телам, тех немногих слов, которые и будут приглашением Покоя, разрешением Покою прийти и забрать меня к себе, вобрать в себя… Я знаю эти слова. Знаю все слова, которые нужны для того, чтобы разговаривать с собой, с каждой частью моего организма, с каждым из помещающихся в нём тонких тел, я знаю, надо только сейчас вспомнить их, наперекор боли, наперекор отсутствию головы, напере… перере… кор, рок, орк… орк – естр, рок-ада, кор-пус… пуск… пуск скуп… скупка зол… золушка… Не те слова, не те, я не могу найти их, слова, где вы? Да уже и не нужно искать их – конец уже рядом, можно было бы прикоснуться к нему рукой – если бы у меня ещё были руки, руки, ноги, всё остальное – забыл, что ещё у меня было, но это неважно, а главное – …

Постой. Кажется, она ещё здесь? Голова…

Очень больная голова. Но она, похоже, ещё может…

Странно: однако я по-прежнему дома, пустоты нет, покой отступил – только на шаг, но это уже…

И вдруг в багровом, кровавом тумане, каким была боль, нужные слова возникли. Давно, всю жизнь известные мне слова, с которых всегда и нужно начинать действие, обращённое на кого угодно, в первую очередь – на самого себя. И как я мог забыть их хотя бы на долю секунды?

Произнеси мысленно: «**** ****!».

И наступает отлив. Багровый океан, в котором я только что тонул, отступает не быстро, но несомненно. Вот моя бедная голова уже вынырнула из него и вновь обретает способность контролировать… Где мои тела? Здесь, здесь все они, от грубого эфира до тончайшего, божественного атмана. И ужас плещется уже где-то у самых ног. Отступает. Отступает!

Охх! Вот это была атака! Такого переживать мне ещё не приходилось. Идиот Сим Сорог! Ты ожидал чего-то в будущем, но твой противник решил куда правильнее: никаких отсрочек, немедленный штурм, пока осаждённый (это я, по его разумению) ещё не успел как следует подготовиться. И в то время, когда ты предавался всяким необязательным рассуждениям, он нанёс удар. Бревор был, несомненно, готов к этому удару ещё до того, как вызвал тебя на разговор, нужный ему скорее всего лишь для того, чтобы убедиться в том, что ты – на месте и к немедленной обороне не готов. Ай-ай-ай, Сим! Что это с тобой: возрастное поглупение? Или что-нибудь ещё похуже?

Ладно, с этим разберёмся потом. Сейчас надо понять главное. Почему я ещё жив? Это ведь была не попытка устрашения, но огонь на поражение. Судя по количеству направленной им энергии, дело обстояло именно так. Почему же?.. Что заставило его отступить?

Одно из двух. Или он решил, что со мною уже покончено, – или – у него просто не хватило сил на большее. Он атаковал меня всеми своими ресурсами. Честно сделал всё, на что был способен. Но этого оказалось слишком мало. Я – сильнее, вот что это значит. И ему пришлось волей-неволей перевести дыхание, взять паузу, чтобы хоть немного восстановить затраченные силы. Это нужно и мне. Но я-то был, сам того не сознавая, в обороне – а оборона всегда требует меньших затрат энергии, да и не только её.

Я уже перед распахнутым окном, раскинулся в глубоком кресле в нужной позе, и чувствую, как энергия извне льётся, льётся, льётся в меня. Наверное, похоже на ощущение автомобиля, на последних каплях добравшегося до заправки. Но моя заправочная станция всегда рядом со мной, она там, где нахожусь я, потому что я – как и любой другой человек – нахожусь внутри неё, и надо только подхватить заправочный штуцер, вставить и нажать. А ещё лучше – ускорить процесс, мысленно произнеся то, что нужно.

Вот теперь, пока идёт заправка, можно и подумать.

Почему стала возможной эта атака, к которой я в те мгновения оказался совершенно не подготовленным? Я ведь и до того понимал и даже был уверен в том, что он ударит. И перебирал в уме множество вариантов; но среди них не было того единственного, какой был им применён и который уже многократно использовался им при совершении убийств. Почему эта возможность не пришла мне в голову?

Но это сейчас не самое важное.

Куда важнее итоги случившегося. И они – в мою пользу. Потому что не надо больше сомневаться в способе, каким Бревор осуществляет заказанные ему убийства: да, это – Слово. Я только что сам испытал его воздействие. Это – раз. Второе: Бревор обладает меньшим, по сравнению со мною, объёмом запасаемой энергии, да и его способ доставки хуже того, каким могу воспользоваться я. А значит – в ближайшее, пусть и не очень большое время и я, и тем более – Лига можем считать себя в безопасности: я – условно, женщина же – наверняка, потому что Бревор пока не знает, где она находится, и теперь уже вряд ли узнает. Хотя ещё попробует – в том случае, если он полагает, что ему всё-таки удалось уничтожить меня, – просканировать мой мозг и выудить оттуда разную полезную информацию, в том числе и нынешний адрес Лиги Гвин. Да, вот это он попытается сделать уже в самые ближайшие минуты, не дожидаясь полного восстановления своей энергетики: сканируя труп, не нужно преодолевать его сопротивления. Ну-ну.

То есть первый раунд схватки с ним я могу считать выигранным. Потому что я жив.

11.

Но в дальнейшем мне придётся труднее.

Потому что на самом деле это не такой поединок, каким он представлялся мне ещё несколько часов тому назад. Поединок – это когда бойцы находятся в равных условиях. А у нас этого нет. У Бревора – большая фора. Очень. И только сейчас я отдал себе в этом полный отчёт.

Разница в том, что он не только хочет убить меня, но и может.

А я – я, откровенно говоря, тоже хочу уничтожить его – ради учения, а также и тех людей, которых он ещё не убил, но, оставшись в живых, несомненно будет убивать и впредь. Я хочу. Но, в отличие от него, не могу. Не могу, как бы ни мечталось об этом.

Так что, по сути, я могу лишь обороняться, сдерживать его, может быть – препятствовать его планам, но не более того. Откровенно говоря – проигрышная позиция.

Но всё же – пока есть хоть одна попытка, ты не проиграл. Так что потерпи с отходной самому себе, думай над тем, чего надо ожидать сейчас. А где-нибудь в подсознании верти эту твою главную проблему. Может быть, и найдётся выход? Хочу верить.

Итак, что сейчас? Он попробует пробраться в моё сознание и подсознание – вернее, туда, где они (как принято думать) обитали при моей жизни. Это будет не сильное, скорее мягкое, вкрадчивое проникновение. До этого остаются, по моим расчётам, ещё минуты. Чтобы они не ушли зря, попробую использовать их для решения частной, но очень интересующей меня задачи. А именно: где, когда и каким образом Бревор, не будучи адептом, смог позаимствовать даже и эти несколько Слов? Бревор их узнал не сегодня: его киллерская карьера продолжается уже шесть с лишним лет: чуть ли не каждый месяц он выполняет очередной заказ. Как же смог он прийти к тем же результатам, что и я? Мне потребовалось более десяти лет, чтобы, во-первых, понять роль Слова в нашем существовании, постичь вербальные возможности управления сперва собственным, а потом и любым другим организмом; разобраться во всей этой системе, а не просто узнать два-три слова и пустить их в ход, как это делает он. Для этого потребовалось овладеть закрытой философией, погрузиться в глубину древних учений – не по-написанному, авторы даже и серьёзных наставлений всегда показывают лишь верхушку айсберга, они не заинтересованы в том, чтобы поднимать кого попало до своего уровня. Я прошёл сквозь годы нелёгкого ученичества, а затем и самостоятельного углублённого постижения, ради этого пришлось изменить не только образ жизни, но и прежде всего восприятие и понимание – в меру человеческих возможностей – самого Творца; лишь после этого, и то не сразу, мне начали открываться конкретные Слова и действия. То, что я веду такую же, на первый взгляд, жизнь, как и большинство людей моего уровня – всего лишь чистое притворство, маска, спектакль, люди видят то, что на сцене, и никто не может заглянуть за кулисы, потому я и одинок и всегда останусь таким: вот наименьшая плата за те знания, какими я обладаю и какие дают мне возможность помогать людям. Это мой путь.

Но почему не предположить, что и Бревор на самом деле прошёл всеми теми же тропами, какие довелось преодолеть мне, и обрёл те же знания, какие были получены мною? А свои ресурсы ограничивает лишь потому, что большего тут и не требуется? И что его образ жизни, видимый всем, – тоже только маска, а на самом деле он совершенно другой?

Нет, этого не может быть. Почему я так уверен в этом? Потому, что любое существо, наделённое теми же возможностями, что даны мне, я почувствовал бы даже на очень большом расстоянии. Я и чувствую их, хотя географически они находятся далеко, каждый – в тысячах километров, более высокая плотность привела бы к наложению наших полей и помехам в работе. Но Бревора среди них нет; я совершенно не ощущаю его как носителя Слов. Нет, он не равен нам – немногим.

А значит – его сила просто-напросто украдена.

У кого же? Во всяком случае – не у меня. Потому что тогда, когда он впервые применил Силу Слова для убийства, сам я этой методикой ещё не владел, я постиг её годом позже. Кроме меня, в обширной округе – в тысячи километров радиусом – других знающих нет. Так что почерпнул это (господи, до чего деликатно я выражаюсь даже в мыслях!) Бревор где-то в другом месте. Да?

Или же…

Я тогда действительно ещё не обладал полным знанием. А почему? Да по той причине, что здесь один знающий уже был. И только после его смерти…

Кстати, что стало её причиной? Возраст? Катастрофа? Или же… Погоди. Это у меня должно где-то быть. Конечно, должно: я ведь отлично знал, кто этот человек. Который, по сути дела, стоял у меня на дороге. Так что будь его смерть какой-то – странной, скажем так, – у меня были все шансы попасть в подозреваемые. Не у следственных органов, конечно, поскольку они не имели и сейчас не имеют ни малейшего представления о том, кем был он и кем сейчас являюсь я. Этой стороны бытия для них вообще не существует. Но подозреваемым для тех, кто выше нас… Но этого не произошло – потому, что для них вообще не существует категории подозреваемых: они всегда знают, и относительно меня знали, что я тут ни при чём. А кто-то вообще при чём? Или же просто несчастный случай, или неизлечимое заболевание? Во всяком случае, я сохранил всё, что можно было тогда получить по поводу этой смерти; не газетные некрологи и медицинские заключения – их не было, поскольку человек никакой официальной известностью не пользовался и свои благие дела совершал так, как и полагается: без колокольного звона, какой обожают самозванцы. Помнится, тогда у меня не возникло по этому поводу никаких сомнений: умер, как все умирают. Но вот сейчас я в этом уже не так уверен, даже больше: совершенно не уверен… Но возникла убеждённость в том, что когда я эти записи найду, то официально зафиксированной причиной смерти будет инфаркт, инсульт или ещё что-нибудь из этого репертуара.

Интересно, были ли у покойного контакты с Бревором? И не мог ли он оказаться тем источником, из которого будущему убийце удалось если и не напиться, то во всяком случае добыть на один-два глоточка Знания? Которым тут же не замедлил воспользоваться. И продолжает по сей день.

И сейчас сидит где-то не очень далеко отсюда и накапливает энергию для новой атаки. Если он уже понял, что ему не удалось не только уничтожить меня, но даже сколько-нибудь вывести из строя, то сообразил и то, что я не просто опасный, но смертельно опасный враг.

Хотя на самом деле это не совсем так. Но сейчас это не самое важное.

12.

Интересно вот что. Если он не владеет серьёзными Словами, то он и не знает, в каком я сейчас состоянии. Не может знать. Может гадать, предполагать, но ему этого мало, ему нужна уверенность, что я не помешаю ему сделать то, за что ему заплатили. Потому что если ему это не удастся… Нет, дело, конечно, не в том, что полученное придётся вернуть; это он переживёт. Дело в том, что его заказчики заподозрят его в том, что кто-то перекупил его. У каждого из его заказчиков имеется энное количество врагов, и нет ничего странного в предположении, что кто-то из них – или все они, объединившись, – перекупили Бревора, запретили ему ликвидировать Лигу Гвин, поскольку их деловые интересы могут строиться именно на том, что возглавлять фирму будет именно она, а не её супруг, и поручили вместо этого разобраться с кем-то из тех, кто хотел использовать его сейчас. Бревор это понимает – так же ясно, как и то, что он – не единственный киллер в стране и городе, и что его-то самого можно убрать и без соблюдения серьёзных мер предосторожности – он не относится к китам экономики или политики, и в том, кто отправит его к праотцам, никто всерьёз разбираться не станет. То есть сейчас для него вопрос стоит так: или он как можно скорее уничтожит Лигу, или уничтожат его. Он готов работать – но не знает, где она, а без этого он не может, естественно, сделать с нею совершенно ничего. И, следовательно, сейчас, придя в себя после моего отпора (о, я ощущаю явственно: это ему уже почти удалось, оказывается, он умеет восстанавливаться достаточно быстро), он начнёт искать её. Каким образом? Кратчайшим путём. А где пролегает этот путь? Да через меня, именно так. Через живого или мёртвого. Потому что если меня больше нет, то информация скорее всего не исчезнет вместе со мною: её нынешний адрес может оказаться в памяти компьютера или в системе связи, поскольку мы же должны были поддерживать какую-то связь, если и не я, то она не могла утерпеть, чтобы не позвонить – иначе она не была бы женщиной… Вот здесь он и начнёт искать. И вот здесь…

Нет, не надо понимать всё слишком уж примитивно. Он не станет вламываться в моё жильё, чтобы собственноручно обшарить всё, где только могла зацепиться информация о ней. Потому что понимает, что мои апартаменты защищены достаточно хорошо, весьма хитроумно, не в один слой, а в три, четыре, а то и больше, и идти сюда так же безопасно, как бросаться грудью даже не на пулемётную амбразуру, но на дуло орудия главного калибра. Но это, собственно, ему и не нужно. К чему взламывать дверь, если можно, оставаясь на вполне безопасном расстоянии, взломать тот же компьютер или аппаратуру связи? Для этого не требуется никакого высокого Знания, не нужно владеть Силой Слова, хватит хакерского опыта. А этим может обладать и он сам, а если нет – подрядить специалиста куда легче, чем нанять убийцу, и дешевле, кстати. И поэтому сейчас он попытается прежде всего разобраться в моей проблеме, убедиться в том, что я более не опасен, а уверившись в этом – обратиться к моей информационной технике и выудить из неё золотую рыбку. Остальное будет делом той техники, в которой он – отдадим ему должное – преуспел.

Так он поступит – и это будет означать для него конец…

Господи, как же хочется сказать: «конец его жизни»!

Но сказать это я не могу. И тем более – сделать. Можно, конечно, на миг поддаться сильнейшему чувству, уничтожить его любым из тех способов, которые применял и он сам и которых мне известно куда больше. Но это приведёт лишь к тому, что в тот же миг, когда я совершу такую попытку…

Но лучше не надо о грустном.

У меня сейчас один враг. Но кроме него есть более трёх десятков людей, тяжело, порой смертельно (по принятым меркам) больных, которым я Силой Слова приношу облегчение, здоровье, порою же и возвращаю жизнь, которую признанные методики лечения сохранить им не могут. Возвратить жизнь могу, отнять – нет. Что же, получается, что ему ничто не грозит?

Сам Бревор, правда, об этом не знает. Вряд ли он может представить, что человек, имеющий возможность убить врага, не воспользуется ею. Но, оставшись в живых, быстро поймёт, что к чему. И тогда уж его будет не удержать. Потому что кроме меня никто не в состоянии сделать это. Разве что кто-то закажет его; об этом я уже думал. Но до тех пор, пока он будет исправно выполнять заказы, его будут защищать от всех обычных способов устранения, защищать профессионально, умело и с применением самых крутых мер.

Перед весёлой дилеммой я стою: во имя тех людей, которых я спасаю и ещё смогу спасти, – пожертвовать другими людьми, теми, кого ему закажут и кого он убьёт всё тем же способом, не оставляющим видимых следов. Если решать вопрос арифметически, то излеченных мною всегда будет больше, чем уничтоженных им. Но далеко не для всех проблем правильное решение выражается в числах.

Явственно ощущаю: до возобновления его активности остались считаные минуты. И за этот малый срок я должен принять решение. Или – или.

Хотя…

Может быть, это и не дилемма вовсе? Не «или – или», но «или – или – или»? И существует третий вариант?

13.

Теоретически найти его возможно. А вот практически… каким это третье решение может быть? Где оно лежит? Отнять у Бревора не жизнь, но лишь его способность причинять зло тем способом, которым он пользуется сейчас? Вырвать ядовитые клыки? Предположим, мне удастся найти такой способ. Что последует за этим? Он перестанет убивать? Перестанет? Ох, вряд ли. Ведь его репутация и связанное с нею благосостояние основаны именно на этих его действиях. Прекратить убивать для него будет означать – лишиться признания сильными мира сего, лишиться поддержки и защиты, остаться без того, что составляет и форму, и содержание его жизни, оказаться обезоруженным перед лицом многих врагов, какие у него наверняка есть, не могут не быть. Он никак не сможет смириться с этим. И будет убивать – любыми другими способами, пусть более примитивными, пусть оставляющими следы, намного более рискованными – но приводящими к тому же результату. А для гибнущих – велика ли разница в том, убивают их изощрённым способом или самым примитивным? Нет. Так что они вряд ли поблагодарят меня…

А что, если…

Но додумать не удалось. Потому что одновременно ожили и компьютер, и система связи. Я вовремя успел установить их на автономную работу и не стал вмешиваться, но внимательно слушал.

«Дин Сорог… Ответьте, дин Сорог, очень срочно. Важное сообщение для мадам Гвин, очень важное, она должна непременно ответить, немедленно. Попросите её к связи, пожалуйста…».

Чего-то в этом роде я и ожидал. И подготовил соответственную программу. Она исправно включилась:

«Названный вами субъект отсутствует. Можете сообщить текст для передачи ему при первой возможности».

После почти неуловимой паузы:

«Передайте мадам Гвин: ей грозит смертельная опасность. Буквально сейчас. Источник – некий дин Бревор. Защитить её не сможет никто, кроме меня. Но я смогу помочь ей лишь при условии непосредственной связи, никому другому я не имею права доверить способ… даже вам, дин Сорог».

Молодец, Бревор. Совершенно пришёл в норму, и, как обычно, бесконечно уверен в себе. Похоже, недавняя наука не пошла ему впрок. А сейчас он получит и благоприятный ответ. Вот он:

«Дин Сорог не в состоянии участвовать в разговоре».

Иными словами: я уже либо покойник, либо очень близок к этому. Давай дальше, система, припудри ему мозги!

«Ваше сообщение (продолжает программа) может быть переслано непосредственно адресату. В ином случае ничем не могу помочь».

Теперь пауза куда более протяжённая. И означает она, что Бревор клюнул. Сейчас он скажет: «Дайте её координаты!».

«Повторяю: нужна непосредственная связь. Угроза жизни!».

Тут никакая пауза не нужна: электронике не полагается сомневаться, она сразу говорит «да» или «нет».

«Сообщаю координаты…».

И программа диктует нужные номера и пароли. В этом есть, конечно, определённый риск. Но я уверен, что мой расчёт точнее. То, что сейчас получает Бревор, – это мобильные координаты. По ним можно без труда определить место, где сейчас находится Лига Гвин. Или, вернее, не сама она, а её средства связи. Она передала их мне не без колебаний: по сути дела, я лишал её всякой возможности пообщаться с кем бы то ни было. И всё же она мне доверилась; впрочем, что ещё ей оставалось? Сдаться на милость убийцы? Но эти два понятия несовместимы. И её аппаратура находится сейчас совсем в другом месте – в моей Келье уединения, месте для медитаций; она не очень далеко от моей резиденции, а если точнее – очень близко. Чтобы мне не пришлось добираться туда долго – когда это потребуется. То есть – уже через несколько минут. Однако, пока я ещё здесь, всякий сигнал, отправленный на координаты Лиги, придёт сюда – но отправитель этого не узнает, эта моя линия защищена от постороннего контроля. Так что сейчас я услышу…

Мы услышим. Потому что я уже нажал клавишу внутренней связи, и Лига уже откликнулась.

– Лига! Поднимитесь ко мне. Побыстрее!

14.

Она появилась в дверях вовремя: за секунду до того, как по её каналу пришёл вызов. Как и было уговорено заранее, она откликнулась сразу же – как будто давно уже ждала этого звонка. И ответила тоже по-условленному:

– Сим? Наконец-то. Почему так долго?..

Похоже, что Бревор был готов к такому повороту: ну конечно, если Лига находится в другом месте, то откуда ей было знать, что Сим Сорог уже не может ей ни ответить, ни помочь каким угодно способом. И примерно ясно, что он ответит:

«Это не Сорог. Я говорю по его поручению, он сам, к сожалению, пострадал. Он просит вас срочно приехать…».

Она не дала ему договорить:

– Он запретил мне покидать это место без его сопровождения.

«Но я же сказал: он не в состоянии…».

– Всё равно. Я не стану нарушать его указаний.

«Вы губите себя! Вам грозит…».

– Я знаю, что мне грозит. Но не сдвинусь с места. Разве что… если за мной приедут, имея на руках доказательство того, что это действительно его желание.

Она покосилась на меня, я одобрительно кивнул ей и улыбнулся.

«Ну и упрямы же вы! Хорошо, пусть будет по-вашему».

На самом деле это его вполне устраивает: Лига должна умереть там, куда поместил её я; пусть подозревают меня, уже покойного.

«Назовите адрес: я же не знаю, где вы!».

Врёт, конечно; но это – наименьший из его грехов.

Лига назвала адрес, который возник перед нею на мониторе. Бревор может быть доволен: сказанное совпадает с тем, что установил и он сам.

«Ждите. Буду через десять минут».

– Хорошо. Больше не звоните, я отключаю связь.

«Пожалуйста, не делайте этого: может быть, мне понадобится ещё связаться с вами – уточнить, как к вам подъехать, или же как-то изменится обстановка…».

– Ну, я подумаю. Может быть…

«Ещё раз прошу: не отключайте! Я спешу к вам».

Конец связи. Лига глубоко вздохнула, вопросительно глянула на меня.

– Мне вернуться туда, вниз?

– Там не очень приятно, правда?

– Нет, ничего… но уж как-то очень тоскливо.

– Тогда побудьте здесь, мне тоже будет приятно. Сейчас тут уже безопасно, если он и станет предпринимать что-то на расстоянии, то слова пойдут по вашей связи – а я уже отключил её отсюда, там же никого, как вы понимаете, не будет, так что никто не понесёт ущерба. Но, возможно, он захочет действовать наверняка, то есть разить с минимального расстояния. Такое ему раньше не удавалось – или почти не удавалось, в двух случаях, кажется, он был на прямой видимости, и всё прошло – лучше не надо. Для него, конечно. А может быть, он попробует действовать по связи – но потом всё-таки явится, чтобы убедиться в полном успехе – или завершить дело, если успех окажется лишь частичным.

– Сим, мне очень не хотелось бы ожидать его там. Если откровенно, то я боюсь.

– А вам там и нечего делать. Туда пойду я – сейчас же. А вы здесь останетесь в недосягаемости: все средства связи я отключаю, а физически сюда не сможет вломиться даже усиленный отряд рейнджеров. Расслабьтесь, поставьте кристалл с хорошей музыкой – только не в центр, его я тоже отключаю для верности, а в плейер: вот в этот. Но не ставьте что-нибудь длинное, я вернусь скоро. Да, вот ещё что: наговорите-ка мне несколько слов. Вот сюда.

– Что сказать?

– Громко крикните: «Поднимитесь ко мне! Открыто!».

Она крикнула.

– Нет, не так. Это должен быть не крик отчаяния, а достаточно сухое приглашение. Как если бы вы до последнего мгновения сомневались: ехать ли с ним или нет, и жаждете увидеть какую-то мою вещицу, что ли, как подтверждение… Поняли?

Она кивнула. Я включил запись. Кивнул. Переключил и послушал. Мне понравилось. Лига сказала:

– Не думала, что у меня такой противный голос.

– Очень приятный голос, Лига. Но вы волнуетесь, даже боитесь, так что вполне естественно.

– Вы мастер успокаивать. С вами рядом стыдно бояться, но… Сим… Вы уверены, что справитесь с ним?

– Лига, вы что – стали сомневаться во мне?!

– Нет, конечно же нет…

Я позавидовал ей, потому что у меня самого такой уверенности вовсе не было. Но было очень большое желание. И, разумеется, надежда – не та, которая умирает последней, а та, что не умирает никогда и остаётся и после нас. Такой нет, вы думаете? Есть. Хотя и не у каждого.

15.

Не знаю, пытался ли Бревор передать слова на расстоянии. Скорее всего да, но вряд ли на полную мощность: основную надежду он возлагает, конечно, на личный контакт. Контакт будет; но только не с Лигой. Потому что разговор предстоит чисто мужской. Я ещё точно не знаю, как он сложится. Но, кажется, решение уже найдено. Рискованное. Очень. Но, кажется, единственно возможное. Решение номер три.

…Он приехал на несколько минут позже, чем я ожидал. Наверное, принимал какие-то дополнительные меры предосторожности – возможно, опасался засады на подходе или в подъезде, вызывал свою казённую охрану, да и (как я предполагал) какое-то время ушло у него на то, чтобы изменить внешность: никакой случайный прохожий, сосед или наблюдающая камера не должны были увидеть его, чтобы впоследствии дать показания. Впрочем, как раз это меня не очень интересовало: я в первую очередь воспринимал не внешний облик, это входило в круг моих способностей. И он ещё только, расставив охрану по местам, приближался к подъезду, а я уже знал, что это – он и не кто другой, не какое-то подставное лицо, посланное на разведку. Впрочем, я и не ожидал ничего такого: у Бревора никогда не было соучастников, потому он и ходил до сих пор на свободе. Соучастник в перспективе всегда – свидетель обвинения. Охрана не в счёт: она никогда ничего не видит.

Он вышел на связь, уже оказавшись в подъезде:

– Мадам Гвин, я внизу. Спускайтесь, жду.

И услышал в ответ заготовленное: «Поднимитесь ко мне! Открыто!».

Конечно, это могло в какой-то мере смутить его, как и любое другое отступление от уговора. Но я надеялся, что, находясь на расстоянии одного – последнего – шага от выполнения замысла, он уговорит себя рискнуть – соответственно приготовившись, конечно, к возможным неожиданностям. Однако их тут было больше, чем он мог себе представить; во всяком случае, так я полагал. Хотя возникали они далеко не сразу. И он смог без приключений подняться на второй этаж, убедиться в том, что никто его не подстерегает (второй этаж был и последним, а дверь – единственной), а также и в том, что дверь приотворена. Он вошёл медленно и бесшумно; в руках его не было оружия – видимо, в случае осложнений Бревор полагался на свои боевые умения, и я не сомневался в том, что он владеет не самой маленькой суммой нужных приёмов.

Я слышал, как он прошагал по коридору, стараясь ступать как можно тише, однако пол был оборудован множеством датчиков, акустических и контактных. Остановился перед дверью, что вела в комнату, то есть – ко мне; мгновенная нерешительность – и дверь распахнулась. Он шагнул внутрь, успев изобразить улыбку, самую доброжелательную из всех, на какие был способен. И увидел меня, сидящего в кресле и не менее ласково улыбающегося ему.

Бревор, что называется, встал на тормоза. Одновременно дверь за его спиной затворилась, лязгнул один автоматический запор, за ним – другой. Они могли бы сработать и совершенно бесшумно, однако лязг металла был одним из способов давления на психику.

Я слегка удивился, увидев, что он выглядит таким, каким я видел его на снимках: никакой маски, ни следа грима, Бревор au naturel. И подумал, что он уверен в своём оружии даже больше, чем я предполагал. Ничего странного в этом, впрочем, не было: кроме меня – и не только в этом городе – не было ни одного, кто мог бы прибегнуть к серьёзной защите. А меня ведь уже не было, он заставил себя поверить в это, в неотразимость своих действий – иначе ему следовало сразу бежать из этих мест куда глаза глядят.

Но я был здесь, живой и здоровый. Смотрел на него и улыбался, стараясь, чтобы эта улыбка не показалась очень уж обидной. Никакого ехидства. Одно лишь гостеприимство. Таким же было и приглашение:

– Присаживайтесь, Бревор. Нам есть о чём поговорить.

Он, однако, не был расположен к беседе. И доказал это сразу же, не теряя ни минуты лишней. Вместо ответа произнёс – достаточно правильно, с соблюдением нужных акцентов, пауз и чёткости произношения:

– ** *** ******…

Это была самая сильная из доступных ему формул, трёхчленное вступление перед главным посылом. Но я успел выставить защиту ещё раньше, чем возникли слова. И произнесенное им гасло тут же, не успев даже как следует прозвучать. По законам подобных схваток я должен был тут же достаточно сильно ответить, чтобы, фигурально выражаясь, послать его в нокдаун. Но к этой минуте я уже окончательно понял, какие действия предприму. Хотя, конечно, риск продолжал существовать, и не такой уж маленький.

Так что сейчас я не стал наносить удар, но лишь, что называется, обозначил его, сделав своего рода предупреждение. Бревор оказался достаточно умным, чтобы верно оценить мой аргумент. Он быстро огляделся, чтобы убедиться, что нас тут по-прежнему двое, шагнул и уселся (не в то кресло, на которое я указал было, но на противоположное, дав понять этим, что продолжает считать себя если и не хозяином положения, то во всяком случае равной переговаривающейся стороной). И сказал спокойно, как бы даже равнодушно, словно говорил о вчерашней погоде:

– Сорог, всё равно я вас убью – и именно сегодня, вот тут, раз уж вы предоставили мне такую возможность. А затем и её. Зачем вы только ввязались в это дело? Жили бы и дальше – тихо, незаметно, спокойно, зато долго. Что, вам славы захотелось? Её не будет, я ведь не дракон, о котором все всё знают и убить которого считается подвигом; обо мне подлинном знают очень немногие, для большинства я всего лишь удачливый прорицатель, и это меня вполне устраивает. За моё убийство вам никто и не подумал бы заплатить, так что для вас не было бы никакой выгоды. Кстати, славы вы никак не заслуживаете – потому что, обладая немалыми возможностями – они есть, я признаю, – так и не научились использовать их с толком. Они же вам по сути дела не нужны, Сорог…

Я с удовольствием наблюдал, как он развёртывал атаку – по всем правилам, какие были ему доступны. И одновременно действовал и сам – не атаковал, но вёл достаточно глубокую разведку в его подсознании. Мне нужно было найти там одну, только одну точку, чтобы затем…

Нашёл. Вовремя. И надавил как раз в тот миг, когда он решил, что мои возможности мне ни к чему.

Я таким способом заставил его увидеть некую картинку. Она потрясла, именно потрясла его настолько, что он даже умолк на несколько секунд, созерцая её. У меня не было сомнений в том, что показанное более чем заинтересует его, потому что то был общий вид тех самых моих возможностей, о которых он только что говорил, но представление о которых было у него – теперь он понял это – даже не бедным, но просто нищенским. И у него перехватило дыхание при мысли, что…

16.

– Сорог! – наконец, выговорил он хрипло. – Сорог… Знаете что, Сорог?..

– Хотите сказать ещё что-то? – поинтересовался я как можно безмятежнее.

Бревору потребовалось немалое усилие, чтобы прийти к какому-то равновесию, пусть и чисто внешнему. Голос его зазвучал почти нормально, когда он смог продолжить:

– Я хочу, – сказал он, – сделать вам предложение. От которого вам вряд ли захочется отказаться, потому что оно выгодно для вас не менее, чем для меня.

– Бревор, – сказал я, – а вы не думаете, что и я могу уничтожить вас в любую секунду, когда вы вот так сидите передо мной? Вы только что увидели, на что я способен, разве не так?

Он усмехнулся, отвечая:

– Я увидел вас насквозь, Сорог; и там было, кроме всего прочего, и одно очень важное: вы не можете уничтожить меня, потому что у вас на это наложен запрет. Не можете никаким способом. А у меня запретов нет, и вы настолько мешаете мне, что я готов пойти даже на серьёзный риск и убить вас самым банальным способом: просто взять и свернуть вам шею, без единого Слова. Вы верите, что я могу?

Про себя я в этом сильно сомневался, потому что был обучен куда лучше; но внешне он действительно выглядел куда выигрышнее для рукопашной: рослый, мускулистый, с точными движениями, и так далее. Я решил не разочаровывать его, и предпочёл ответить уклончиво:

– Вы так говорите. Ходят, конечно, о вас всякие слухи. Но мне этого мало. Нужны доказательства.

– Хотите, я убью вас, чтобы доказать?

– Но тогда я не смогу оценить их убедительности. Не меня; кого-нибудь другого.

– Интересно. У меня, как вы знаете, есть заказ…

– Это не мой заказ. А вы выполните мой.

– Интересно. Кто же это вам так насолил? Я? Но я не сторонник суицида.

– Речь не о вас. Ликвидируйте Лимера, да-да – мужа мадам Гвин. Он сейчас у себя дома и совершенно не защищён от таких воздействий, каким пользуетесь вы.

– Сорог, это стоит денег! И очень немалых. Вам такие и не снились.

– Согласен. Но это не значит, что у меня нечем заплатить вам. Вы сами только что видели…

– Пожалуй, именно так. Знаете, я никогда не работаю при свидетелях. Но в данной обстановке…

– Действуйте, Бревор. Меньше слов!

– Однако даже если он умрёт сейчас, об этом станет известно лишь утром.

– Всем, кроме меня. Вы ведь видели: я в состоянии узнать об этом сразу.

– Чёрт, и верно. Ну, ладно. Только если вы рассчитываете на то, что после этой операции у меня не останется энергии для вас, то ошибаетесь: тот паренёк почти не потребует усилий, потому что его печень и так тянет еле-еле. Алкоголь, знаете ли, яд. Слышали, конечно?

– Безусловно. Бревор, время идёт.

– Я уже работаю.

17.

Я внимательно наблюдал; он и в самом деле работал без обмана – пролог и один пакет малых Слов. Как я и думал, этим его арсенал действительно ограничивался; очень хорошо.

– Вот с ним и всё, – сказал Бревор, переведя дыхание. – Ну что, убедились?

– Мир праху его. Теперь верю, что у вас нет никаких запретов на убийство.

– Вот именно. Пришла пора вам платить. И не только за ваш заказ. Кроме него я предлагаю вам – можно даже сказать, возвращаю вам – вашу жизнь. Не стану пытаться уничтожить вас – при соблюдении вами двух условий. Первое, хотя на самом деле оно второе: вы исчезнете отсюда – из города, из страны, чтобы вами здесь более и не пахло. И второе, а по сути первое и главное: вы передаёте мне все, слышите – все ваши умения и способности! И не когда-нибудь, а сейчас и здесь, немедленно. Я знаю, я увидел, что сделать это возможно, а вы знаете, как это совершить. Таковы мои условия. Если откажетесь – ваши способности всё равно у вас не останутся, потому что вы потеряете их вместе с жизнью. Решайтесь, и быстро – у меня этой ночью ещё много дел.

Я сделал вид, что напряжённо думаю, хотя всё было продумано заранее и теперь развёртывалось так, как я и предполагал. Риск ещё сохранялся, он даже увеличился, но развитие шло в общем в нужном направлении.

– Гм… – проговорил я наконец, когда ощутил, что его напряжение дошло уже, как говорится, до красной черты и котёл вот-вот взорвётся. – Но вы не сказали ни слова о жизни Лиги Гвин. Если вы согласны не убивать её… Тогда я, пожалуй…

– Сорог! – перебил он меня. – Слушайте, да ваша жизнь куда дороже, чем существование даже и десятка таких вот дамочек! К чему вам заботиться о…

– Честь, Бревор, – не промедлил с ответом я. – Честь дороже!

Вопросы чести явно были для него закрытой областью, и он лишь пожал плечами:

– Не понимаю, клянусь успехом. Неужели…

– Таково моё условие, Бревор.

Он подумал с полминуты:

– Да чёрт с вами и с нею! Что она – так уж взбаламутила ваши шарики? Да таких полно, хоть ставь на кости до самого океана! Но – ладно, ладно. Не хочу оскорблять ваши нежные чувства. Пусть живёт – но только вы её забираете с собой. А тут уж я смогу всё подать нужным образом. Итак, я согласен на ваши условия. Договорились?

– Не вижу другого выхода, – вздохнул я. Вздох, кстати, был совершенно естественным, потому что наступала минута большого риска. Очень большого.

– Тогда приступаем, – скомандовал он. – И без фокусов, да? Я ведь не отключусь, пока вы будете осуществлять передачу, и если только замечу…

– Да не волнуйтесь, – сказал я. – Обман – не моя стихия. Хорошо. Это займёт примерно четверть часа, настройтесь на это и не толкайте меня под руку. Сейчас расслабьтесь… так… хорошо. Начали!

И я начал.

Странное ощущение возникло у меня при этом. Подобное, наверное, чувствуют игроки в русскую рулетку – только у меня в барабане револьвера был не один патрон, а самое малое три. Может быть, я шёл на самоубийство. Или же – на полное и окончательное избавление мира от Бревора. Сейчас результат зависел даже не от всех тех способностей, какие я, наделённый правом передачи, отдавал ему, тем самым отнимая их у себя; но от одного единственного обстоятельства – удалось ли мне, показывая ему картинки, хорошо скрыть то единственное, чего ему знать не следовало? Потому что…

– Всё, – сказал я Бревору. – Передача завершена. Что вы чувствуете?

– Силу, – сказал он, наслаждаясь, похоже, самим звучанием этого слова. – Я велик. По-настоящему велик. Теперь я могу всё!

– Могли бы и поблагодарить, – предположил я.

– Разумеется, Сорог. Непременно. И не на словах. Отблагодарю вас делом.

– Тогда поспешите – пока я ещё не ушёл.

Он широко оскалил рот вместо улыбки:

– Сорог, забудем прежнее, согласны?

– В том числе и ваши обещания сохранить жизни мне и Лиге?

– В первую очередь именно это. Потому что я вам, собственно, ничего не обещал. Обещал человек, которым я тогда был, – но этого человека больше нет, Сорог, есть новый я, гигант возможностей! А этот новый «я» не обещал вам ничего, кроме разве что благодарности за переданные свойства. И сейчас вы её ощутите в полной мере.

– Жду с нетерпением. В чём она проявится?

Он ухмыльнулся вновь:

– В том, что я сначала покончу с дамой. Женщину, как говорят, следует всегда пропускать вперёд. А вам я дарю те несколько минут, которые мне нужны, чтобы погрузить её в вечный покой. Кстати, не подскажете ли, какие места в её организме наиболее уязвимы? О, вижу, вижу: вы этого не сделаете. Честь, не так ли? Или просто желание отыграть несколько лишних минут? Не думаю, что вы попытаетесь как-то помешать мне: теперь ведь у вас не осталось никаких возможностей для этого, я это ясно вижу, Сорог, и как же это прекрасно – видеть всё то, что от вас хотят скрыть. Вот она, красавица, в соседнем доме, с нетерпением ждёт приятной весточки от вас. Не хотите полюбезничать с нею перед смертью? Нет? И правильно: я бы вам всё равно не позволил…

Часы в углу начали бить – низким, гулким звоном.

18.

– Ого, Сорог, уже три часа? Самое подходящее время, не находите? А теперь, пожалуйста, сидите тихо и без телодвижений. Не мешайте дяде работать. – Он коротко вздохнул, и я понял его: такими средствами ему ещё не приходилось пользоваться, а всякая новизна волнует. – Ну, начнём…

Он повернулся в нужную сторону и начал. Я внимательно следил и слушал, а во мне, в моем сознании и в душе, была буря. Похоже, я проиграл. Он не сделал ни единой ошибки, все слова были правильными и употреблёнными вовремя. Сейчас он убьёт Лигу, а затем и меня. И я, надо признать, это заслужил: своими руками вооружил его, теперь его уже ничто в мире не остановит…

Пять минут прошло. Всё идёт к финалу. Сейчас он приступит к произнесению последнего Слова – Слова исполнения.

Похоже, решение номер три оказалось неверным. Ты ошибся, Сорог.

Зазвучали первые звуки. В слове исполнения их двенадцать, два полуслова: семь звуков и пять. Оно даже не произносится, оно поётся – протяжно, чётко, а мне остаётся только считать звуки. Один, второй… пятый, шестой, седьмой…

Ко второму полуслову Бревор не успел перейти.

Он круто повернулся, взглядом нашёл мои глаза. В его глазах была обида. Глубокая, как смерть. Рот распахнулся в гримасе боли. Ничего, просто тромб.

– Сорог…

Жизни его хватило только на моё имя.

Нет, третье решение было всё же самым правильным. Передать ему всё, утаив только Большое Правило: «Если обладатель Знания применяет Слова Смерти к человеку, их действие обращается лишь на него самого. Это закон».

И другое пришлось очень кстати, тоже утаённое от него: мало передать свойства, их надо ещё закрепить в новом обладателе – иначе они уже через час возвращаются к прежнему носителю. Закрепления я не сделал. Но теперь надо ждать не менее получаса, пока всё не вернётся ко мне.

Полчаса оказалось для Лиги слишком большим сроком. Она потребовала связи, хотя я запретил ей делать это. Но я слишком устал, чтобы сделать ей выговор.

– Сим, прости, но я не могу не сказать тебе: я не утерпела и позвонила домой…

– Он умер, да? Лимер?

– Откуда ты знаешь?

– Бревор сознался. Переживаешь?

– Ты шутник. А что ещё он сказал?

– К сожалению, больше ничего не успел. Увы. Я предполагаю, то был тромб. Придётся позвонить в инстанции – хотя бы в полицию, медикам… Умер, что называется, своею смертью. Никакого криминала.

– Сим… Спасибо.

– Только-то?

Но Лига умеет быстро приходить в себя.

– Остальное – при личном свидании. Но если ты через десять минут не появишься здесь – я уеду. Уже вызвала машину. У меня полно дел. Фирма…

Она дала мне десять минут. Втрое больше, чем нужно, чтобы вернуться в моё жилище.

– …Но если не успеешь – знаешь, приезжай вечером – ко мне. Адрес дать?

– Да узнал уже – так, на всякий случай.

– Сим, ты нахал!

А кто-то смеет ещё говорить, что женщинам чужда благодарность!

День после соловьёв, год седьмой.

Мелодия, красивая, как бабочка, шелестела и звенела, как бабочка, влетевшая невзначай в комнату – как бабочка, что ищет путь назад, на волю, и телом заставляет стекло звенеть.

Мелодия заставила проснуться. Легко, без обычного усилия. Без песка под веками. Без ощущения скрипящих суставов и гнилостного вкуса невыспанности. Без тяжести прожитых пятидесяти лет за плечами.

Проснуться и протяжно зевнуть, вызывая странный звук, в котором протянулись все гласные, переходившие один в другой, как цвета в радуге.

Зевнуть, выдыхая остатки сна. Освобождая лёгкие для первого осознанного вдоха, с которым новые силы наполнят тело.

Зевнуть и насторожиться. Прислушаться, чтобы вовремя уловить тихие шаги первой неприятности.

Он вслушивался, отделив затылок от подушки, глушащей звуки. Но извне не доносилось ничего.

День начинался не с неприятностей? Это было загадкой и счастьем.

Мелодия всё звучала. Выходило, что не сон породил её; она жила и на самом деле, была существом, чьё бытие не зависит от стороннего восприятия.

Тогда он нерешительно улыбнулся, по очереди поднимая уголки рта.

Он – Герван Степул Кантир, муж, отец, а следовательно – гражданин, плавным движением спустил ноги с постели и сел, чуть покачивая головой в такт музыке.

Эта мелодия звучала в доме – в этом самом доме – и двадцать один год тому назад. Всё оставалось по-прежнему. Неизменность была достоинством жизни.

Качая головой, как глиняный болванчик, Герван Кантир глядел на пальцы спущенных на пол ног – желтоватые, с ребристыми ногтями, чуть скошенными от неладной обуви, стеснённые, почти сросшиеся, сверху вниз треугольные. Очень редко по утрам выпадало ему время, чтобы посмотреть на свои пальцы. А это плохо: человек должен знать себя. Но сегодня уж такой день выдался, с самого пробуждения удачный. Герван даже позволил себе пошевелить пальцами ног. Это почти развратное действие принесло ему ощущение странной свободы.

– Экузинаст! – сказал Кантир вслух.

Слово не обладало общепринятым смыслом. Герван сам придумал его много лет назад для внутреннего языка, для разговоров с самим собой. В его лексиконе было много таких слов. Сказанное выражало полное довольство.

– Экузинаст, – повторил он, с иной уже интонацией, как бы сомневаясь.

Он медленно стянул одеяло с колен. Колени были круглыми и тоже желтоватыми. Раньше круглизна их не столь замечалась: бёдра были помясистее, икры – потолще. Но это ушло с годами.

Герван ещё ниже опустил голову. В эти летние ночи он спал нагишом, так что сейчас ничто не препятствовало ему перенести взгляд. Конечно, раньше и остальное выглядело внушительней. Однако уж никак нельзя было сказать, что от него ничего не осталось. Хотя постных дней, если говорить честно, каждый год прибавлялось. Ну что же, кому как, а ему выпала вот такая именно жизнь.

Разумный не ропщет.

Герван Кантир смело перебросил взгляд правее. И не удержался, чтобы не воскликнуть и в третий раз:

– Экузинаст!

И в самом деле, это уж подлинно сказкой было: на ночном столике, рядом со стаканом, куда он наливал воду на ночь, не шесть сигарет лежало, дневная доза, – а целых… Сколько же? Он сосчитал, для верности отмечая каждый счёт взмахом пальца: да, двенадцать! Ровно вдвое! Воистину невероятно – и всё-таки непреложно. Считай хоть с одного конца, хоть с другого, хоть с середины – всё равно, дюжина остаётся дюжиной. Вот как!

Событие это прямо-таки толкало на проступок: взять и закурить первую прямо сейчас, в постели, а не после завтрака, как полагалось. Если Марголиза уж такое себе – и ему – позволила, то, наверное, и нарушение порядка сойдёт ему с рук!

Герван почти решительно протянул руку. И тут же отдёрнул: послышались шаги. Но он упрекнул себя в малодушии, крепко уцепил сигарету, хотя и не слишком сжимая, чтобы не повредить; обнял конец её губами, как бы сливаясь в поцелуе. Не глядя, безошибочно нашёл спички. Опять чудо! Их оставалось с вечера пять в коробке, а сейчас пальцы ухватили свежий, совершенно новый, с прекрасно шершавыми боками. Он осторожно выдвинул спички, уже по тугости движения понимая, что их внутри полно. Герван даже покачал головой в одобрительном изумлении.

Шаги были уже за дверью. Он чиркнул спичкой, сам дивясь собственной отваге; поднёс огонь, сигарета сладостно совокупилась с пламенем, а весь дым достался ему, Гервану. Он даже прищурился плутовски при этом неожиданном сравнении, лёгкая игривость пузырилась в голове.

Тут дверь стала отворяться, но Герван Степул Кантир уже твёрдо решил ничего не пугаться. Хотя вошла, конечно, Марголиза. Да никто другой и не мог бы войти.

Дива не иссякали, и Марголиза вовсе не такой предстала ему, как в иные дни. Хотя и умытая и причёсанная уже, она, вопреки обычаю, вошла в одном лишь лёгком халатике и пушистых пантуфлях. Да и халатик одевал её как-то нерешительно, словно готовый в любой миг, от самого лёгкого намёка, слететь с плеч, открывая то, что и так сквозь условность его ткани было доступно взгляду: медовозагорелые плечи и полушарие живота с полюсом пупка, и всё ещё задиристые груди, и готический взлёт ног, гармонично слитый с романской округлостью бёдер, меж которыми укрывалась пещера сокровищ… Вся эта прелесть на грани свежести и зрелости часто гасилась выражением лица, требовательно-хмурого; но сегодня оно улыбалось, а когда причудливо изогнутые губы Марголизы разомкнулись, голос почудился продолжением всё той же старой мелодии. Двух шагов достало женщине, чтобы встать рядом с коечкой Гервана, – места тут было мало, что верно, то верно, странно, что двадцать один год тому назад дом этот казался даже просторным (правда, тогда ни Элаты, конечно, не было, ни Синогера; каморка эта прежде служила кладовой, но что поделаешь: дети растут, а дом – нет). Когда она оказалась вплотную рядом, его сердце стало заикаться от волнения. А Марголиза задержалась лишь на мгновение, чтобы повернуться и с новым шагом сесть рядом с Герваном, так что коечка тихо и сбивчиво, как бы захлёбываясь чувством, заворковала, и звук этот прозвучал как заключительный аккорд увертюры, после которого распахивается занавес и начинается действие.

– Курилка несуразный! – молвила она низким, со множеством обертонов голосом. – Ну, кури, кури, – она даже не стала выговаривать по поводу дыма, уже заслоившегося в комнатке. – Я подожду…

Но не в её обычае было – ждать бесцельно, и Герван сразу же ощутил это. Пальцы её были мягки, не натружены работой, но, пожалуй, стоило двадцать один год трудиться за всех ради того, чтобы такими вот пальчиками прикасались к тебе, а не шершавыми, как сосновая кора. Легко засновали они, как дружелюбные зверьки, забегали по его угловатому телу, потом как-то незаметно вынули из его рта сигарету и воткнули в пепельницу – но Герван даже и не подумал обидеться, хотя там оставалось ещё на верных три затяжки. Тугое тепло тела Марголизы придвинулось вплотную, и Герван с готовностью лёг и включился в игру; хотя и совершенно не мягкие, его пальцы тоже умели быть нежными, а иногда и причинять сладкую боль, и находить всё новые пути в никогда до конца не исследованной стране. Койка ворковала всё громче. Потом две массы слились, и начался медленный взрыв. Постель даже умолкла, исчерпав, наверное, свои способности, и только сигаретный дым метался по комнатке, словно налетел ураган.

Герван, честное слово, не ожидал, что ещё способен на такое. Вот что значит – выспаться всласть… А вообще-то рядом с Марголизой и фараонова мумия не улежала бы спокойно. Вот каким достоянием он, Герван, обладает – и будет, надо надеяться, владеть ещё не один год и не пять…

– Старичок! – сказала Марголиза тихим голосом, отдыхая. – А ты молодец. Скажи теперь это твоё словечко.

– Экузинаст… – протяжно выдохнул он. – Ты только не спеши уходить…

– Нет, – успокоила она. – Я знаю, ты не устал. Вот выпей.

Она протянула Гервану стакан – тот самый, его ночной, с маленькой щербинкой от неудачного падения когда-то. Герван принял стакан и, даже ещё не пригубив, откинул в восторге голову:

– О-о! Не вода! Что же тут?

– А ты уже и забыл? Восьмигранное!

– Неужели «Адмирал Барн»?

– Ага! Вспомнил!

– Что же у нас за праздник сегодня? – не выдержал он, отпив из стакана и сладко переводя дух.

– Праздник… – проговорила она, но дальше объяснять не стала – пальцы её снова коснулись струны, натягивая её постепенно до тугого, высокого звона, и вскоре койка опять заволновалась. И лишь когда Герван допил всё до конца и повторил свой вопрос, Марголиза ответила – но совершенно иным уже, строгим и даже горьковатым голосом:

– День после соловьёв. Такой вот праздник.

– Ну и что?

– Какой год на дворе – наш год – помнишь?

– А как же. Двадцать первый. А…

Тут только он вдруг сообразил:

– Год, кратный семи. День после соловьёв…

– Да.

– Марголиза! Но ведь ты не…

– Да, – повторила она снова. Жёстко.

– И ты можешь…

– Пустые слова, Кантир. Я собрала твоё. Одевайся. До полудня не так уж много осталось.

– Постой, постой… Не может быть, что соловьи… Ведь не объявляли ещё!

– Сегодня на рассвете объявили. Вот я и решила тебя не будить. Побаловать под конец. И не смотри на меня. Я так решила. Жить хочу. Не на двести сорок в месяц.

– Значит, на пособие польстилась… Или у тебя ещё и страхование?

– А хоть бы и так. Но разве я сама уже ничего не могу? А?

– Мы, мужчины – дураки… – пробормотал он. Потом воспрянул:

– А дети! – сказал он без малого угрожающе. – Дети тебе позволят?

– Они знают, – кивнула она. – Я всё сделала как полагается.

– Марлиза! Столько лет вместе!

– Ровно столько, сколько можно было. Вставай. Что мне, соседей звать?

– И дети – согласились? – вдруг он перестал ей верить.

– Жалеют, конечно. Но жить и они хотят. А на тебя надежды мало.

Герван залпом допил те капли, что ещё оставались в стакане. Взял сигарету – не новую, а тот окурок из пепельницы, в котором оставалось ещё на три затяжки.

– Ну и будь ты проклята, – сказал он. – А только ещё вчера соловей пел. Я сам слышал.

– Позавчера, – сказала она и даже вздохнула. – Не беспокойся, Герван, всё точно, всё правильно. Соловьи уже сутки как смолкли, и день объявлен для всех, кто замужем семь лет, или четырнадцать, или двадцать один…

– Или двадцать восемь, – подхватил он в тон ей, – или тридцать пять…

– Не паясничай, – сказала Марголиза. – Знаешь ведь: я в своём праве.

– Уже и триста лет назад было ясно: от женовластия никакого добра не жди, – убеждённо высказался Герван и затянулся в последний раз.

· · ·

Герван Степул Кантир одевался медленно и тщательно. Как бы ни было горько то, что произошло с ним, – терять лицо не следовало, и сегодня, когда все – и знакомые, и совершенно чужие люди – будут встречать и провожать его внимательными взглядами, и мужчины, и женщины (пусть и с неодинаковыми чувствами), он должен был показать, что вовсе не потерянным человеком идёт к крутому повороту судьбы, но владеет собой, и вообще – человек в полной силе, и вовсе не вся его жизнь закончилась, но лишь какая-то её часть – и может быть, далеко не самая лучшая.

Застёгивая воротничок и повязывая галстук, так и этак поворачиваясь перед зеркалом, Герван вспоминал множество случаев, когда то, что сперва представлялось крушением, на деле оказывалось лишь разбегом к прекрасному будущему. О таких случаях постоянно возникали разговоры в мужских компаниях – на бульваре, на рыбалке, в пивной – везде, где можно было чувствовать себя в безопасности от женских глаз и ушей. Да, каждый знал множество примеров и с удовольствием запоминал всё новые и новые, и щедро делился своими. Это всегда находило отклик. Потому что никто не имел никакой гарантии, и тем больше волновался, чем ближе подходил его очередной год, кратный семи, а когда срок, наконец, наступал – с внутренним, всё нарастающим беспокойством следил за ускользающими неделями, а потом уже и днями, стараясь, впрочем, внешне никак не проявлять завладевшей им неуверенности, какая могла проявиться в несколько утрированной, может быть, внимательности к жене, неожиданных подарках, мало ли в чём… То, чего боялся каждый мужчина, – первый день после соловьёв – не был каким-то определённым числом, потому что соловьям не прикажешь, и нельзя заранее сказать, когда самый неудачливый и потому последний из них отпоёт свою последнюю в этом году песню; иногда это бывало чуть ли не на две недели раньше обычного, а порою и неделей позже, за этим следила специальная служба муниципалитета; надо было, чтобы прошли день и ночь – ночь, в которую никто и нигде не услышит более ни переливов, ни бульканий, ни трелей, – и тогда наутро объявляли – по радио и телевидению, а также тремя традиционными выстрелами старинной крепостной сигнальной пушки, – что наступил день после соловьёв, то есть в полдень начнутся, а в восемь вечера кончатся часы расторгнутых браков. Те часы, когда каждая жена, чей год подошёл, имела законное право отказаться от мужа, вывести его из дома, не объясняя даже причин, – и остаться полной хозяйкой всего, что было вместе нажито, и даже того, что ещё до неё было нажито им самим. Если как следует подумать, то несправедливым был этот закон и даже неразумным, но седая древность как бы освящала его и делала неоспоримым и неуязвимым. Конечно, бороться с ним пробовали всячески, но тщетно; об этом тоже ходили легенды, ещё о древних парламентских временах – как и о не раз вспыхивавших «соловьиных бунтах», когда работающая, но ущемлённая в правах половина рода человеческого, освирепев, бросалась вдруг истреблять сереньких крылатых певцов, вовсе не повинных, если разобраться, в мужских бедах. Правда, беспокойство умов с течением времени привело к тому, что жёнам запретили выгонять мужей на улицу просто так; теперь остающиеся хозяйками обязаны были вывести изгоев на ратушную площадь, на каменную площадку в её центре, окружённую ярким газоном с клумбами; когда-то на этой площадке бродячие актёры устраивали публичные представления, а ещё до того – стоял эшафот, рубили головы, а в промежутках между зрелищами сюда раз в неделю, по вторникам, сходились искавшие места работники и подмастерья, а также те, кто в их услугах нуждался, – для выбора и найма. Вот эта последняя традиция – во что же она впоследствии выродилась: жёны приводили сюда мужей и обязаны были ждать до восьми часов вечера, не найдётся ли охотницы на то, от чего сами они рады были освободиться. Если находились – начинался торг, чаще всего символический, однако не всегда: дело в том заключалось, что если женщины слаживались, то мужчина отказаться никак не мог; и с купившей его считался столь же законно соединённым, как и с предыдущей. Если же до восьми сбыть его никак не удавалось, тут уже он мог либо вернуться домой (но на это редкие решались, заранее зная, каким адом тогда обернётся жизнь), либо же оставаться свободным человеком – и это был единственный способ жить одиночкой, ибо закон предписывал каждому обзавестись семьёй не позже двадцатичетырехлетнего возраста, и каждой – не позже шестнадцатилетнего; очень разумный закон – если учитывать, что не обременённая заботами молодёжь, как убедительно повествовала история, весьма часто становилась источником серьёзных и вредных для общества беспорядков.

Закон этот, как и любой другой закон, использовался, конечно, и в самых разных спекулятивных целях. На своём муже можно было очень неплохо заработать – если становилось известно, что какая-то женщина сильно в нём заинтересована; тут уж торг шёл всерьёз, и чаще всего – заблаговременно, когда ещё и снег не сходил. Бывало, что ритуал этот лишь закреплял то, что уже существовало на деле. Случалось также, что муж сам провоцировал вывод его на торг, наметив себе иную судьбу; иногда супруги сговаривались полюбовно. И всё же чаще всего муж не хотел этого и надеялся, что такая судьба его обойдёт, а когда рок всё же настигал его – горевал от души и чувствовал себя убитым и потерянным, не говоря уже о нанесенной ему обиде.

· · ·

Он в последний раз провёл щёткой по пиджаку, переступил с ноги на ногу. Марголиза придирчиво оглядела его, набрала на палец густого крема из баночки и затёрла какую-то очень уж неприглядную морщину на его щеке.

– Потечёт, – сказал Герван. – День жаркий.

– Я там подновлю, – пообещала она, пряча крем в сумочку.

Он снова переступил с ноги на ногу. Дети вышли из кухни в прихожую и остановились.

– Ну, присядем, – сказала Марголиза.

Все сели кто куда – на табурет, на ящик с обувью, на подзеркальник. Синогер просто опустился на корточки. Герван досчитал про себя до пяти.

– С богом, – сказал он и встал.

– Далеко не уходите, дети, – сказала Марголиза, глядя в зеркало и поправляя шляпку.

– Ведите себя хорошо, дети, – сказал Герван. – Я буду вас навещать.

Элата всхлипнула.

– Папа, если не возьмут – приходи назад, – сказала она. – Я тебя люблю. А мама злая.

– Увидим, дочка, – сказал Герван. – Я тебя тоже люблю.

– А что думаешь, мне слабо? – вызывающе сказала Элата матери. – Вот погоди…

– Пап, на в запас, – сказал Синогер и сунул Гервану целую пачку сигарет. – Я тебе буду подбрасывать время от времени. Ты только дай знать, где окажешься.

– Это ещё откуда? – возмутилась мать.

– Не на твои! – ответил сын.

– Откуда же у тебя свои взялись?

– Под деревом нашёл. Третье дерево сверху в четвёртом переулке справа налево.

– Твои дети! – сказала Марголиза своему благобывшему. – Такие жестокие, такие… Как будто мне не тяжело, словно бы я с лёгкой душой…

– Тебе лучше знать, – сказал Герван. – Так мы идём? Или я лягу, ещё посплю.

– Я тебе лягу! – крикнула она.

– Всего, ребятки! – сказал отец. – Ещё поживём.

На улице было тепло, зелено, чисто. Празднично. У домов стояли люди, и когда Герван с Марголизой вышли, множество глаз обратилось на них.

– Ещё одна сбесилась! – сказала громогласно старуха Пет-Камар, бывшая старшина космодесантного полка, думая, что говорит тихо. – Двадцать один год он её кормил и драл, теперь весь вышел. Кого же она впредь доить будет?

– Найдётся кто-нибудь, – сказал Семипол, оператор Сопространса.

– Может, как раз ты и найдёшься, – предположил Сигор Лап из дома напротив, актёр ковитаграфа.

– Нет, – сказал оператор. – Я однолюб.

– Одно, значит, любишь: это самое дело, – сказал Ерус Перус, служивший в Управлении туннельной связи. – Говорят, даже и на Антаресе этим занимался с вашей капитаншей.

– На Антаресе нельзя, – сказал Семипол. – Плотность мала. Провалишься к центру звезды.

– Лизка это тоже любит, – сказала старуха Пет-Камар. – Сойдутся. Снюхаются, это как направо равняйсь.

– Ему жена нюхалку расквасит, – предрёк Сигор Лап. – Как в прошлом году, когда он прилетел, а у него пломба сорвана.

– Ну, – сказала старуха, – есть сорок способов, как блудить и чтобы пломба в порядке. Пускай ко мне зайдёт, научу.

– Быдло! – процедила Марголиза, проходя сквозь строй и презрительно глядя перед собой.

– Не тушуйся, Герван! – крикнул сверху, из окна, Менит Плош, старший мастер компзащиты. – Меня два раза выводили – ничего, живу, как видишь. Да ещё передохнул от закона о семейственности…

– Да не спи ты, – и Марголиза потянула Гервана за рукав.

Дальше по улице их знали меньше, идти стало спокойнее.

– Герван, – сказала Марголиза. – Я тебе на первые расходы семьдесят тайгеров дам. Вот они, видишь? Ты уж только веди себя достойно. Я ведь знаю, ты не из тех дураков, что могут прервать торг. И позор, и смысла никакого ни тебе, ни мне… И назад приходить не думай. Света белого не взвидишь. Ты ведь знаешь: я могу!

– Верно, – согласился он. – Это ты можешь. А только если она мне ну никак не подойдёт?

– Смотри, чтобы ты подошёл, – сказала Марголиза.

Герван промолчал.

– Гляди, – сказала она спустя время. – Стипа Хан твоего дружка тоже ведёт. И с венком, ну помереть!

– А мой венок где? – спросил Герван.

– Купим у ратуши. Там дешевле.

– Красивый венок у тебя, Савер, – сказал Герван, когда они поравнялись. – Привет.

– Привет. У меня и фляжка есть, – откликнулся Савер Хан и хлопнул себя по карману.

– Разбаловала ты его, Стипа, – сказала Марголиза сзади. – И чемодан – прямо не чемодан, а сундук. Как на курорт едет.

– На свою голову распустила, – пожаловалась Стипа. – Теперь вот тащись с ним. Да ещё возьмёт ли кто?

– Женщины всякие бывают, – сказала Марголиза. – Дурочка какая-нибудь клюнет. На усы. Или такая, что с выводком, да без петуха.

– Был бы помоложе – в казну сдала бы его. В эскадру, – вздохнула Стипа. – Да годы уже вышли. Отвоевал.

– Что мне с тобой воевать, – сказал Савер. – Тебя я давно покорил вдоль и поперёк. Пришёл час новых завоеваний.

– Пику-то наперевес удержишь? – съязвила Марголиза.

– Отойдём в кусты, – предложил Савер. – Увидишь.

– Очки дома забыла, – отбрила она. – Как же я увижу?

– Ты с нею не заводись, – посоветовал Герван. – У неё язык такой – им детей можно делать, если бы ядом не брызгала.

– Двадцать один год, – сказала Марголиза. – Двадцать один год ежедневных оскорблений и обид, и шестьдесят тайгеров в неделю. Это жизнь?

– Да ты у нас страстотерпица, – сказала Стипа. – Мне вот и четырнадцати хватило. Выше головы.

– Эй, венки вон продают, – сказал Герван. – Давай деньги, я сбегаю, куплю.

– Нет уж, я сама, – возразила она. – Ты стой тут, жди. Чемодан свой не проспи. А то останешься голым.

– Ладно, там ещё увидимся, мы спешим место занять, – проговорила Стипа Хан.

– Эй, Стипа, ты и нам займи, ладно? А то ведь мой пока доковыляет…

– Передержала ты его, Мализа, право же. Ладно, постараюсь.

Герван помахал им и закурил сигарету. Целую пачку сын отвалил. Надо же!

Он докурил до половины, когда вернулась Марголиза с венком.

– Двадцать пять! – сказала она. – Ну цены! Прямо конец света. А ты бы и все тридцать отдал.

– Тоже мне венок! – фыркнул он. – Одни ромашки.

– Тебе и одуванчиков хватило бы. Бросай курить, пошли.

– Фиг тебе, – сказал Герван, – так я и бросил. На ходу докурю.

Марголиза, как ни странно, промолчала, и до площади они дошли в мирном безмолвии. Венок Герван надел перед самым торгом. Часы на ратушной башне как раз начали отбивать полдень.

· · ·

Толпа шумела, колыхалась, вихрилась, пестрела одеждами, смеялась, ругалась, пахла вином, духами и потом, уплотнялась и разрежалась, обтекая, однако, каменную приподнятую платформу, на которой и выставлялись благобывшие. За соблюдением порядка тут приглядывали мунигарды, мордастые ребята, скорые на руку, ими распоряжались инспектрисы порядка – все коротко стриженные, в просторных юбках до щиколоток, в кожаных куртках. Следили, чтобы никто не насмехался ни над благобывшими, ни над выведшими их женщинами. А также – чтобы на площадку без дела никто не залезал, не создавал бы толчеи и неудобства. Там и так в этом году было тесно, как и в толпе, а вот год назад половина мест оставалась свободной, год на год не приходится, в этом году радиация сильнее была, вот и бесились бабы. Место Гервану досталось едва ли не последнее, тем же, кто пришёл ещё позже, оставалось теперь ждать, пока не решится чья-то судьба и место не очистится. Рядом с каждым выведенным стояла бывшая его жена, большинство женщин смущалось необычной ролью. И выглядело оттого напряжённо и воинственно; статистика уверяла, что лишь каждая пятнадцатая решалась через семь или четырнадцать лет вновь воспользоваться своим правом – видно, и им нелегко тут приходилось, бедняжкам, под взглядами толпы зевак, готовых чуть что охмурить, задурить голову и утащить в кусты тут же по соседству, в городском парке.

Утвердившись на свободном месте, Герван облегчённо вздохнул и чуть было не закурил снова, но вовремя спохватился: этак ему всех запасов не хватило бы и до вечера. Когда подошла Марголиза – она задержалась, выполняя формальности и уплачивая пошлину, – он предложил:

– Давай, я за стулом сбегаю – вон в кафе под зонтами есть.

Она глянула с подозрением:

– Что это ты вдруг?

– Устанешь ведь.

Он, конечно, и пожалел её, но был тут и другой расчёт: обычно многие зеваки не отказывались угостить сегодняшнюю жертву сигаретой, а то и банкой пива: все ведь под богом ходили и под законом, а матриархат есть матриархат. Марголизе, однако, всё это было известно не хуже, чем ему самому.

– Ничего. Потерплю как нибудь.

– Дело твоё, – и Герван отвернулся и стал глазеть на женщин на площади. Сначала они были как бы равномерно рассеяны в толпе, но постепенно вроде бы нечаянно стягивались всё ближе и ближе к площадке с таким видом, словно лишь чистое любопытство влекло их. Проходило немного времени – и вот первая из них, словно бы против воли, оказывалась на площадке, удивлённо или даже негодующе оглядываясь и пожимая плечами: кто же это её сюда вытолкнул, когда она просто проходила мимо?.. Затем выражение на её лице менялось: что же, раз вы меня сюда загнали, так и быть, сделаю шаг-другой, осмотрюсь… Исполнив таким образом установленный ритуал, искательница приступала к делу, а на площадке уже появлялись и другие, более не опасавшиеся реплик из толпы вроде: «Ты смотри, как у неё свербит – первой прыгнула!» – и других в таком же духе. Герван, прежде не раз бывавший в числе любителей дармового зрелища, знал порядки прекрасно, мог с первого взгляда отличить тех, кто через минуту или две окажется на площадке, – их-то он и разглядывал сейчас, прикидывая: кому он хотел бы приглянуться, а кому – не дай бог. Вторые были в перевесе, но и первых попадалось не так уж и мало. Но, видимо, особой ценности для соискательниц он не представлял – подходить к нему не спешили.

А по соседству торг уже шёл. Там был выведен молодой, крепкий и красивый парень, и хотя на его ознакомительном листе (на витрине рядом) всего и написано было три строчки, на парня клюнуло уже две соискательницы, и цена молодца росла на глазах. Отказчица, то есть бывшая жена, тоже молодая и красивая, подогревала торг; по взглядам, какими она перебрасывалась с благобывшим, и по заметной её полноте в талии Герван без труда разгадал их игру: всё было затеяно потому, что срочно понадобились деньги, а потом они рассчитывали как-нибудь воссоединиться – пусть и в другом городе. Но замыслы такие чаще всего кончались ничем: соискательницы – обе более чем средних лет – не выглядели ни наивными, ни бедными, да и в искусстве любви наверняка знали, чем можно возместить ушедшую молодость. «Слабый народ мы, мужики, – подумал Герван. – Вот посадит она его за штурвал дельта-супера с баром, ванной и салоном, с правом дозаправки в атмосфере и за атмосферой – и что ему тогда девочка с её животиком? Тем более что всё по закону. А я бы справился с дельта-супером?».

Он ещё подумал о том, что для этой девочки сейчас самым разумным было бы – продав своего, тут же задёшево взять его, Гервана, он, пока жив, лелеял бы её молодость и младенца любил бы. Но ведь не поймёт… Он даже усмехнулся этакой мысленной прыти. А ведь в глубине души отлично знал, что если ему и хочется с кем-то играть в ночные игры, то только с Марголизой, чёрт бы её побрал; за столько лет она ему не приелась. А вот он ей…

Но тут мысли прервались, потому что и перед ним остановилась женщина и стала, не стесняясь, его разглядывать – сканировать глазами. Все посторонние соображения враз вылетели у Гервана из головы, он распрямился, расправил плечи, втянул живот (стояние за прилавком в течение многих лет как-то не прибавляет атлетизма) и попытался в свою очередь окинуть интересанку взглядом, излучающим честность, доброту, трудолюбие, прекрасное здоровье, а также отсутствие вредных привычек – всё разом.

Женщина, похоже, таких стараний заслуживала. Хотя и постарше Марголизы, была она, однако, подтянутой, ухоженной, даже, пожалуй, красивой, а главное – рыжеволосой; рыжие были для Гервана почему-то лучшими из женщин, хотя Марголиза волосы имела очень светлые, почти белые; но зато у неё были другие достоинства. Правда, и этой, похоже, их не занимать; и Герван ещё более выкатил грудь, даже дышать перестал.

Но всё же что-то в нём – а может, и вообще всё – даме не пришлось по нраву, и она, слова даже не сказав, качнула головой и проследовала дальше. Герван опустил живот, глубоко вздохнул, переступил с ноги на ногу и снова принялся глядеть на толпу. Марголиза рядом тоже шумно перевела дыхание и проворчала, кажется, «сука» – или «шлюха», может быть. Герван не расслышал точно.

Потом часа два к ним вообще никто не подходил. Марголиза развернула бутерброды, и они без помех поели. Только тут он позволил себе закурить ещё одну сигарету, пришёл в хорошее настроение и даже пошутил:

– Смотри – придётся тебе на обед тратиться.

– Тебе похудеть полезно.

– Пошли-ка мы лучше домой, а? Там и похудеем ещё разок, а?

Она усмехнулась:

– Если бы из-за тебя тут дрались – ещё подумала бы. А так… что я – хуже всех?

– А ты бы раньше спохватилась, – сказал он. – Лет на семь.

– Дети ещё малыми были, – объяснила она.

– Врёшь, не потому! Ну и страдай теперь.

– И пострадаю, – согласилась она и отошла в сторону, к урне, выбросить салфетки.

И сразу же кто-то тронул его за рукав. Он повернулся. Женщина. Она уже раза два проходила мимо, и на него вроде бы и не глядела. Однако заприметила, видно. Была она не старой, скорее даже молодой, но не очень свежей, и одетой хотя и не без яркости, но дёшево. Уж в этом Герван знал толк.

– Слушай, – сказала она быстро, полушёпотом, пока Марголиза ещё не успела вернуться. – У тебя под кожей есть? Тогда беру сразу. С ручательством – до тех соловьёв. Ну? Имеешь?

Но у него никаких подкожных не было – то есть какого-то скрытого имущества или денег, утаенных от жены и властей. И он лишь моргнул и слегка развёл руками. Тут подоспела Марголиза.

– Ну вот, наконец-то и вы подошли, – запела она. – Я как знала, словно специально привела того, кто вам нужен. Человек прекрасный, работник, добытчик, детям отец, да и в постели, скажу вам, с ним не уснёте. Прошу недорого, потому что вижу – дама вы порядочная и ласковая…

– А сами-то чего же? – спросила женщина, чуть похрипывая.

– Трёх полных соловьёв прожили в счастье… Но встретила я другого и так полюбила, так полюбила – ничего с собой не могу поделать. Рыдаю, а не могу, – Марголиза и на самом деле всхлипнула.

«Ну врёт! – подумал Герван. – Интересно, а мне она много врала? Да уж наверное, на мне она, видно, и упражнялась, тут одного таланта мало…».

– Ну что же, – сказала соискательница, как бы колеблясь. – Пожалуй, помогу вам. За символ.

– Это как, простите?

– За один тайгер. Ну, символическая плата. Раз у вас горит…

– Ну, это уж вы, знаете ли…

– А вы сколько же просите?

– Пятьсот тэ. И это даром!

Женщина усмехнулась:

– Даром не беру. Оставь себе и будь счастлива.

И отошла, покачивая бёдрами. Герван покосился ей вслед, прикидывая, как обошёлся бы с этими бёдрами в постели. Но из памяти лезло другое: как получалось это с Марголизой. Да ну её в самом деле! – разозлился и на неё, и на себя. Свет не клином, вон их тут сколько… Он вздохнул.

– Не горюй, – сказала Марголиза. – Дерьма такого. Дешёвка. И пьёт, несёт от неё. И наверняка с полдюжины детишек неизвестно от кого. Ищет, кто будет им сопли вытирать. Какая уж тут семья. Нет, я не зря тебя не отдала. Или, может, ты уже жалеешь? Готов сменять меня на такую?

– Мализа, – сказал Герван. – Пошли в кусты, я тебя трахну.

– Ох ты, – сказала она. – Откуда прыть? Да и мусорно там.

– Давай здесь, – предложил он. – Сразу стану котироваться.

– Болтаешь неизвестно что… Мадам, одну секунду! Вот человек, который вам нужен!

Холостой выстрел, потому что призыв обращён был к той самой молодой и беременной, что отдала наконец своего благобывшего и сейчас прошла мимо них, невольно вслипывая, пряча в сумочку деньги и доставая оттуда же платочек.

Тень ратуши уже почти накрыла площадку, когда к Гервану снова проявили интерес. То была дама слегка за семьдесят, явно после подтяжки, и не первой. Массивная, от неё тяжело пахло едким потом и пудрой.

Марголиза на этот раз смолчала – совесть в ней проснулась, что ли? Но дама, похоже, и без рекламы понимала, какой товар чего стоит.

– Триста, – заявила она, не дожидаясь запроса. – Материал неплохой, но запущен. Нет-нет, я сама разбираюсь, не надо. Вижу, где мужчина, а где брюки. И всё о нём прочитала. Меня устраивает, – теперь она обратилась прямо к нему. – Имею магазин. У вас – опыт. Других наследников не будет. Хотя предупреждаю: на здоровье не жалуюсь. И я требовательна. Зато бедствовать не будете. Что касается интимных проблем, то ручаюсь – вы ещё и не знаете, что такое опытная женщина. За хорошее поведение, кстати, буду разрешать измены – если вас на них хватит, – она снова повернулась к Марголизе. – Вашу цену я слышала. Полноте. Пятьсот тайгеров – это сказка, миф, сон в летнюю ночь. Такие деньги просят за престижность, за породу. Если бы у него был титул. Титула нет. Всё своё носит с собой, – она перевела взгляд на скромный чемоданчик. – Нет, триста – это я перехватила. Двести пятьдесят.

– Четыреста пятьдесят, – решительно возразила Марголиза.

– Двести пятьдесят, и ни тэ больше. Хорошо, оплачу бумаги.

– Четыреста, – уступила Марголиза. – Герван, ну подтверди же, что ты стоишь больше четырехсот.

– Молодой человек знает отлично, – сказала дама, – что не стоит и двухсот. Сейчас. Чем вы его кормили? Простоквашей и перловой кашей? Вы заморили его голодом, мадам. Двести пятьдесят – исключительно из жалости к нему.

– Герван! – дрожащим голосом воззвала Марголиза. – Меня оскорбляют, а ты молчишь! Ну Герван!

Герван вздохнул. Может, он и не стал бы вмешиваться, покорился судьбе, но изо рта дамы пахло, как из мусорного контейнера. Это пугало.

– Мадам! – сказал Герван. – Пользуясь своим правом, на основании пункта седьмого Закона, я прекращаю торг.

– То есть? – она, кажется, не поверила. – Вы серьёзно? А последствия вам известны? Вы в своём уме?

– Знаю, – сказал Герван. – И в своём.

– Герван… – тихо проговорила Марголиза.

– Ты попросила, – сказал он. – Я сделал.

– Инспектриса! – зычно воззвала дама. – Тут заявлено о прекращении торга!

Герван расправил плечи.

– Ноги твоей не будет в нашем городе! – крикнула старуха.

Он и без неё знал: прекращение торга мужем карается изгнанием, семья считается сохранённой.

– Так уж получилось, – сказал он Марголизе и усмехнулся, словно извиняясь.

– На какую же мель ты меня посадил! – всхлипнула она.

Мунигарды приближались. Часы на ратуше начали бить и смолкли после восьмого удара. Герван подхватил чемоданчик.

– Пошли, герой, – сказал мунигард, тронув Гервана за плечо. – Что-то много вас нынче. На одной тележке и не увезёшь.

Позади заплакала Марголиза.

· · ·

Мужиков-отказчиков высадили в сотне километров от города. Оба агракара бесшумно исчезли во мгле. Люди оказались на обширной поляне. Было свежо, пахло водой и ночными цветами.

– Готов спорить, тут река рядом, – сказал Савер Хан. Он положил ладонь на плечо Гервана. – Рад, что и ты не продался. Хочешь глотнуть?

– Давай, – согласился Герван.

– Не повезло нашим супругам, – сказал кто-то рядом. – И без нас, и без денег…

– Вот пускай и подумают, – откликнулся ещё один.

– Да, три года покукуют, – сказал Савер Хан. – А у меня так было заранее задумано. Три года на свободе – это ого-го!

– Ну ладно, а пожрать есть у кого-нибудь? – спросили рядом.

– Есть, да поберечь надо, – сказал Савер Хан. – Сперва хорошо бы разобраться, где мы и что.

– Похоже, близ старой Кровской усадьбы, – сказал один.

– Бывали здесь?

– Да нет. Просто они всегда вывозят к этой усадьбе.

– Ничего, – сказал Савер Хан. – Мужики крепкие, не пропадём. А пока – отдохнуть, что ли? Целый день на ногах, по жаре…

Они разлеглись в траве.

– Звёзды-то! – сказал кто-то. – Я и забыл, какие они.

– Тихо! – сказал Савер Хан. – Слышите? Тсс!..

Они вслушались.

– Соловей! – не веря ушам, сказал Герван. – Бляха-муха! Соловей!

– Я же говорю – река рядом, – сказал Савер. – Часа через три рассветёт – пойдём по течению, куда-нибудь выйдем. Наймёмся в сезонные мужья.

– Да иди ты с рекой! Соловей ещё поёт! Сукины дочки! Значит, нельзя было день назначать! Всё неправильно. Жульё бабы!

– А наплевать, – сказал Савер. – Сегодня хоть дождя не было. Да и кому докажешь?

– Это верно, – сказал кто-то рядом.

– Я и говорю: звёзды, – сказал другой.

– Давай спать, ребята, – сказал Савер Хан. – Только близко не ложиться, не люблю, когда сопят рядом.

– Я тоже, – откликнулся кто-то поодаль.

Всё стихло, кроме соловья. Пахло рекой, и Гервану стало грустно. Свобода – это право быть одному. Свобода всегда приносит печаль.

Хождение сквозь эры.

1. Архей.

Я родился весной 1929 года. В советской истории этот год получил название «года великого перелома». Для меня он действительно стал таким: всё время меня не было, а тут вдруг оказался.

Шёл двенадцатый год революции. В то время, говоря «Революция», подразумевали Октябрьскую. В отличие от всяких там буржуазных она была социалистической и потому – единственно правильной. Шёл её двенадцатый год, и жизнь казалась людям более фантастической, чем любая литература. Мы жили в ощущении непрерывного развития. И были уверены в великолепии будущего.

Таков был воздух моего детства. Потому что я родился в очень партийной семье. Мои родители воевали на фронтах Гражданской. Интересы страны тесно сплетались с нашими семейными. Все мы верили, что это – наша страна, а не царство Политбюро.

Ко времени моего рождения отец работал председателем Сокольнического райисполкома Москвы, но вскоре был переброшен, как тогда говорилось, на производство (до исполкома он работал директором завода «Красный Богатырь», где начинал рабочим у каландра); вернув на производство, его послали на стажировку в США. Затем в Германию. Через два года, вернувшись, он возглавил строительство Ярославского резино-асбестового комбината (так это предприятие тогда называлось), одной из крупнейших строек того времени. Вскоре публично поспорил со Сталиным, и это сильно повлияло на его дальнейшую карьеру. Правда, строить он продолжал – до поры до времени. Преданный партии, Сталина он очень не любил, прежде всего за то, что тот, по сути, отстранил партию от какого-либо реального участия в жизни страны. Отец помнил времена, когда вопросы решались в партийных низах, и Политбюро считалось с ними.

Мать же работала именно в партийном аппарате – была завсектором в отделе пропаганды и агитации МК партии – Московского обкома, которому тогда подчинялась и Московская городская партийная организация. Последовательно выполняя линию партии, оба они оказались арестованными в 1938 году. Мать всё подписала, уже на первом допросе лишившись зубов, получила пятнадцать лет с последующим вечным поселением, срок отбыла и два года ссылки в Красноярском крае, а уже перед «поздним реабилитансом» вернулась в Москву и в своё время была по всем статьям реабилитирована. Отец же, человек железной воли и мужества, не признал и не подписал ничего и по известному приказу Берии был отпущен, просидев под следствием год. Больной и изуродованный, он смог прожить ещё пять с лишним лет, прошедших в работе, как говорится, на расплав подшипников, размещал эвакуированные авиазаводы в Новосибирске и Бердске, а затем – восстанавливал два завода, самолётный и моторный, в Воронеже, и в 1944-м умер от туберкулёза.

Я пишу тут об этом потому, что не исключаю: именно осознанное со временем расхождение между обещанным, верившимся – и тем, что получилось на самом деле, подтолкнуло меня к фантастике. Дух надежд и мечтаний, возможно, подсознательно заставлял думать о том, чего не было на самом деле. Думать, а затем и писать.

Я решил стать писателем, когда мне было семь лет.

До сих пор чётко помню, как это случилось. Я куда-то шёл – просто гулял, наверное – по родному Большому Балканскому переулку (он есть и сейчас; вот Малый Балканский исчез), и вдруг эта простая мысль пришла мне в голову. Она показалась такой естественной, что я сразу в неё поверил. До того я считал, что должен стать моряком, хотя море впервые увидел только через два года после этого события. Это первое желание пришло из книг, которых я к тому времени уже прочитал довольно много: читать начал, когда мне было три с небольшим. У читателя с писателем – прямая связь, а с морем очень извилистая. Наверное, поэтому моряком я так и не стал – и до сих пор жалею. Что же касается писательства, то я настолько в такую судьбу уверовал, что к осуществлению её шёл долго, неторопливо и вовсе не по прямой.

Правда, первый свой роман – фантастический – я начал писать лет, наверное, в девять, сразу же после того, как прочел книгу Григория Адамова «Победители недр». Написал, помнится, странички четыре в обычной школьной тетрадке. В один присест. На этом начался и почти закончился первый этап моей литературной карьеры.

«Почти» – потому, что один законченный короткий рассказ я вскоре всё-таки написал, на сей раз подражая уже не Гр. Адамову, но Александру Грину. Написал, как сейчас помню, в блокноте. Мои приятели-сверстники серьёзно обсудили рассказ и сделали замечания. То была первая встреча с критикой. На замечания я не обиделся, как не обижаюсь на них и сейчас. Правда, тогда мне ещё не было известно изречение великого остроумца: «Критик – это человек, который объясняет мне, как бы он написал мой роман, если бы умел писать романы».

Романы у критиков – и не только у Белинского – получаются, как правило, скверными…

После этого я по-прежнему охотно читал всё подряд, что было в нашей семейной библиотеке (вовсе не плохой: возможность приобретения книг у родителей, как и доступ ко многому другому, определялся их служебным положением), в том числе фантастику (то немногое, что тогда у нас издавалось): Жюля Верна, Беляевых – Александра и Владимира, уже названного выше Адамова; но о том, чтобы постараться сотворить что-то в том жанре, больше не думал.

Дальше всё шло по шаблону. Я, как и полагается, начал писать стихи. Хотя можно сказать, что продолжил. Первые свои две строки, которые можно условно считать стихотворными, были написаны первого (хотя, наверное, всё-таки второго) декабря 1934 года и звучали так: «Жил в ленинградской земле вождь Ленинграда Киров…». Замах был явно на поэму, однако пятилетний автор с задачей не справился, и никакого продолжения не последовало.

Услышав об убийстве Кирова, мать сказала отцу: «Митя, какая голова упала…» Отец ответил невесело: «Аринушка, а сколько голов теперь полетит!» Зная Сталина, он уже тогда не сомневался в дальнейшем развитии событий.

После ареста родителей дети – мы с братом – продолжали жить в той же самой квартире; мать, вероятно, считалась врагом народа не столь крупным, чтобы и детей упрятать в специальный детдом, отец же был арестован несколько позже, не в Москве, а в Краснодаре, где тогда руководил стройкой завода ЗИП. Так что он лишился только краснодарского жилья: чёткости в работе ежовской гвардии и тогда не хватало. А возможно, сыграло роль и то, что мне тогда было девять лет, брату – шесть, и с нами вместе жили дед и бабушка, ни к какой политике никогда не имевшие отношения. У нас только отобрали одну комнату (из трёх), куда поселили какую-то машинистку из НКВД с сестрой. В Краснодаре же сыновья арестованного начальника строительства никого не интересовали, поскольку нас там и не было. И в школе мы продолжали учиться нормально – в 283-й, в Безбожном (тогда) переулке. И доучились до самой войны.

Военные годы почти все прошли в эвакуации. Сначала школа вывезла нас, в числе прочих, в Тумский район Рязанской области: оказались мы в селе Константинове, на родине Есенина, которого там хорошо помнили – после его смерти прошло всего одиннадцать лет. Отец, уже выпущенный, строил в то время завод в Муроме и к концу лета перевёз нас к себе. Вскоре его послали в Новосибирск, о чём уже говорилось. И вот там произошла новая моя встреча с фантастикой; при этом не только с литературной.

Мы оказались в Новосибирске в самом начале 1942 года. Я сразу побежал устраивать в школу – в 50-ю – нас обоих. Устроил: себя – в пятый класс, брата – во второй.

Город был переполнен эвакуированными. В нашем классе было больше пятидесяти учеников – это при том, что школа работала в три смены, и наша – третья – кончала уроки где-то за полночь. В классе, вместе с сибиряками, были москвичи, ленинградцы, одесситы, киевляне… Вот там-то и произошла эта встреча.

Напомню: шло начало 1942 года. Немцы, отброшенные только что от Москвы, продолжали оставаться страшной опасностью. До будущих военных успехов надо было ещё жить и жить. А жилось достаточно голодно. Одним словом, должно было бы быть не до фантастических замыслов. Не до жиру, быть бы живу.

Но двенадцатилетние мальчишки редко подчиняются житейской логике. И вот четверо из пятидесяти вдруг заболели тем, что тогда называлось «межпланетными путешествиями», а теперь носит название «космонавтика».

Надо учесть, что в те годы возможность выхода в космос казалась людям почти невероятной. Сомневались не только люди несведущие; в реальность осуществления этой идеи не верили и многие учёные. Хотя работы Циолковского были написаны уже достаточно давно. О ракетах знали мало. Писали, что некогда китайцы использовали их как оружие, но невозможность точного прицела делала их бесперспективными в военном отношении. В то время уже существовали «катюши», но я не помню, успели ли мы услышать о них.

Так или иначе, космосом мы заболели. Читали всё, что только можно было найти по этому поводу: и фантастику (её было по-прежнему мало), и всё, что отыскивалось нами в подшивках журналов и в библиотеке. Циолковского, например. Кроме него – «патриарха звездоплавания», мы знали и о «корифеях» (к таким причислялись Годдард в Америке и Оберт в Германии), слышали о Цандере, Рынине, о ГИРДе… Имени Королёва мы тогда не знали. Как и Вернера фон Брауна.

Мы спорили – сможет ли ракета развить первую космическую скорость, чтобы выйти на орбиту вокруг Земли. Какой такая ракета должна быть. Чертили проекты. Гадали – какое топливо будет использоваться: водород, или что-то другое. Считали, что перед выходом в космос будут построены ракетопланы – ракетные стратопланы.

Нас было, как я сказал, четверо. Марк Альтшулер из Ленинграда, Лурье (в имени его боюсь ошибиться), Коля Ченцов и я. Лурье хорошо рисовал, у Коли Ченцова были прекрасные математические способности – помнится, уже тогда, в пятом классе, он разделался со школьным курсом математических дисциплин и внедрился в вузовскую программу. Через двадцать лет, давая имена героям своей первой повести, одному из них я присвоил слегка изменённую фамилию Николая.

Кружок наш просуществовал до лета. В шестом классе я учился уже в другой школе; в те времена родители часто переезжали туда, куда их посылали, дети, естественно, следовали за ними. Мой отец в конце 1943 года был направлен в Воронеж, я поехал с ним. Жить ему оставалось несколько месяцев.

О дальнейшей судьбе ребят почти ничего не знаю; голос Марика Альтшулера, повзрослевший, но очень узнаваемый, я однажды услышал по «Голосу Америки» – он оказался уже в Штатах, преподавал русскую литературу то ли в Колумбийском университете, то ли в каком-то другом – память не сохранила. До отъезда он, как оказалось, работал в Пушкинском доме АН, в Питере. О других мне ничего не известно.

Но космическая тема застряла во мне ещё с того времени. Правда, тогда я не думал, что она найдёт окольный выход – что я снова приобщусь к ней через литературную работу. Тогда вообще не время было задумываться ни над чем другим, кроме войны с её успехами и провалами. Остальное отходило на второй план; и стихи в том числе.

Однако вот же сохранился этот эпизод в памяти; значит, он на самом деле был для меня важнее, чем я думал: неважное для судьбы, пусть и яркое, забывается скорее.

Стихи же снова начали писаться лишь после того, как мне стукнуло шестнадцать. С тех пор писались они долго, но очень небольшими дозами. Смешно, но именно от стихов идёт исчисление моего литературного стажа: от первой публикации, а первой моей литературной публикацией были именно стихи – в мае 1948 года. Я тогда бредил Маяковским, и это стихотворение было посвящено его памяти. Прошли стихи в рижской газете «Советская молодёжь». Помню, что мне было очень стыдно идти за гонораром, хотя величина его превышала мою стипендию и деньги были более чем кстати. Стыдно потому, что поэзию я считал делом высоким, чуждым всего мирского.

Где мои тогдашние девятнадцать лет?..

Как писал Вийон: «Но где же прошлогодний снег?».

В 1945-м я переехал в Латвию и жил, по большей части в Риге. После смерти отца я ещё год прожил в Москве у родственников. Но пришёлся им совершенно не ко двору. А уехал именно в Латвию потому, что там жило множество моих родичей по отцу. Были ещё живы его родители, у меня оказалось с полдюжины дядей и тёток, были и двоюродные братья и сёстры, со временем их ещё прибавилось. Русские старообрядцы – а именно к ним моя родня принадлежит – ушли из России в Латгалию (тогда это была Польша, потом она стала частью России, а после революции вошла в состав Латвии) ещё во времена Алексея Михайловича – от никонианской реформы, и жили там поколение за поколением, храня чистоту веры и многие архаичные черты языка. На некоторое время они меня приютили, но сами жили достаточно бедно, так что выкручиваться дальше пришлось самому. Этим я и занялся.

Что же до литературы, то первой публикации оказалось достаточно, чтобы я вообразил себя поэтом, – к счастью, очень ненадолго. Где-то через год с небольшим я пришёл к выводу, что и Пушкин (которого я тогда не любил, потому что все настойчиво уверяли, что я просто обязан любить его), и Багрицкий, которого я любил по собственной инициативе, могли спать, а здравствовавшие тогда великие Пастернак и Твардовский – жить спокойно: конкуренция с моей стороны им никак не угрожала. Не скажу, что я бросил стихи, – но во всяком случае никаких литературных надежд на них более не возлагал. И правильно делал.

Несостоявшиеся поэты (а порой и очень состоявшиеся), потерпев поражение, обращаются к прозе. Естественно, эта мысль не обошла и меня: я ведь помнил, что должен стать писателем. Уверенность моя в этом оказалась настолько незыблемой, что я вовсе не спешил броситься к письменному столу (которого, кстати, у меня и тогда, и ещё много лет потом не было). Писать было некогда, надо было выживать, потому что вследствие и уже упомянутых, и других, здесь не затронутых обстоятельств, я с шестнадцати лет оказался на собственном иждивении. Писать можно было и завтра, а вот есть что-нибудь хотелось каждый день. Да и потом, в мире было великое множество интересных дел, и мне хотелось испробовать себя и тут, и там. Почувствовать вкус жизни.

И следующие годы – около десятка – я не занимался ничем, что имело бы хоть какое-то отношение к литературе – если не считать, конечно, чтения. Читал я и тогда с великой жадностью всё, что попадало под руку. Думаю, что впоследствии это мне во многом помогло. А в Латвии было что читать: там нам, приехавшим, стали доступны многие книги, издававшиеся одним из рижских издательств на протяжении двадцати лет, и переводы, и русские оригиналы, о которых мы раньше ничего не слышали. Что же касается остального, то сейчас мне кажется, что в немногие годы с середины сороковых до конца пятидесятых, я прожил не одну, а несколько коротких, но интересных жизней.

Окончив школу, я работал, правда, недолго, помощником мастера по вязальным машинам на Рижской чулочной фабрике. Потом поступил в университет, на юридический факультет. Почему я пошел туда, а не подал заявление на отделение журналистики – до сих пор не совсем понимаю. Наверное, всё-таки потому, что мне всегда хотелось романтики, и я считал, что найду её в профессии сыщика.

Зато помню совершенно точно, почему не попытался поступить в Литературный институт: тогда я полагал, что туда попадают только совершенные и несомненные гении. А на гениальность я не претендовал даже в том возрасте, для которого это является естественным.

Кстати, у людей, более или менее представляющих себе тогдашнюю обстановку, может возникнуть законный вопрос: юридический факультет университета, как и любого другого юридического учебного заведения, готовил специалистов для судов, прокуратуры, милиции и так далее. Для работников этих органов всегда считалась необходимой чистая – без сучка, без задоринки – биография. Я же был тогда, как-никак, сыном врага народа. Каким же образом?..

Очень простым. И в анкете, и в автобиографии я в те годы «забывал» упомянуть это обстоятельство.

Самое, пожалуй, интересное в том, что, поступая так, я не считал, что кого-то обманываю. Вероятно, в подсознании у меня крепко сидело ощущение того, что я просто исправляю допущенную кем-то ошибку.

Ведь таких, как мои родители, были, самое малое, сотни тысяч. Я имею в виду не репрессированных вообще, но людей, которые до того входили в правившую систему. Я знал некоторых из них – товарищей моих родителей по работе, по Красной Армии, был знаком, естественно, и с их детьми. Никто из них – из нас – насколько помню, не перестал тогда верить советской власти. Никто не сомневался в правильности происходившего – до тех пор, пока дело не каснулось наших родителей. Но каждый был свято уверен, что его (её) отец (мать) посажены в результате ошибки. Мы твёрдо знали, что наши-то родители врагами народа не были. Хотя тогдашняя пропаганда, кроме всего прочего, старалась нас в этом убедить. Вот почему, ведя себя так, словно у меня с родителями было всё в порядке, я не сомневался, что всего лишь возвращаю себе права, ошибочно у меня отнятые.

Так или иначе, я был принят. И зачислен, как ни странно, не на русский поток первого курса, а на латышский.

Причиной послужил интерес к языкам, который был у меня тогда и остался по сей день. Оказавшись в Латвии, я с первого дня старался понять и запомнить хоть какие-то слова. Мне казалось противоестественным – жить среди людей и не понимать их языка.

Большинство из нас, мигрировавших в Латвию из, как тогда говорили, старых республик, так не считало и позволяло себе, живя там годы и десятки лет, не усвоить ни словечка из коренного языка этой страны. Сейчас они – те, кто там остался, – пожинают плоды своего тогдашнего высокомерия. Я не пытаюсь как-то оправдать политику нынешних латвийских властей по отношению к иммигрантам и их потомкам; она свидетельствует о полном отсутствии политической культуры у этих властей, да и откуда ей было взяться?..

Одним словом, впервые появившись в деканате, чтобы уточнить что-то относительно приёмных экзаменов, я поздоровался с секретаршей по-латышски – и этим, сам того не зная, решил вопрос о моём принятии. Когда я в следующий раз – дня через два – снова появился в канцелярии, ко мне вышел и со мной заговорил пожилой (по моим тогдашним меркам), хорошо одетый человек, седой и румяный. Он оказался деканом юридического факультета и сказал мне:

– Товарищ Михайлов, у меня есть к вам предложение. Я хочу, чтобы вы переписали своё заявление о приёме.

– Почему? – Помнится, я сразу же подумал о возможных неприятностях: биография!..

– Вы просите принять вас на поток с русским языком обучения. Напишите, что хотите поступить на латышский поток.

И, увидев мою растерянность, пояснил:

– На русском потоке двадцать пять мест и семьдесят пять кандидатов. На латышском – семьдесят пять мест, а желающих чуть больше двадцати пяти. Я не могу гарантировать, что вы пройдёте на русский поток. А что касается латышского… – и он улыбнулся.

– Профессор, но я не знаю языка!

– Ну, ну. Я сам слышал, как вы разговаривали с секретаршей по-латышски.

– Несколько слов… я наверняка не сдам экзаменов!

– Экзамены у вас примут на русском. И первую сессию тоже будете сдавать по-русски. Ну, а там…

Я согласился, недоумевая, чем вызвано такое благоприятное отношение ко мне.

Впрочем, разобрался в этом довольно быстро. Большую часть поступавших на русский поток составляли фронтовики, среди которых были и бывшие офицеры «Смерша» – военной контрразведки. Все они, понятно, были членами партии. Абитуриенты из русских школ были комсомольцами. На латышском же потоке был один член партии и один кандидат, комсомольцев тоже почти не было. Я должен был оказаться третьим в этой компании: в партию я вступил ещё в десятом классе школы – всё с той же мыслью: исправить допущенную ошибку и как-то возместить партии потерю моей матери. Кстати, в райкоме детали моей биографии стали известны, но они почему-то мне поверили. Впрочем, об ошибке «органов» я там благоразумно не заговаривал.

В общем, я поступил и принялся исправно ходить на лекции, слушать и, ясное дело, ничего не понимать. Однако, как сказано, капля камень точит. Слово за словом – я стал разговаривать, пусть поначалу и коряво. На курсе, похоже, считали, что я заслан туда властями, и относились ко мне спокойно-вежливо. Зимнюю сессию я сдавал по-русски. А уже весеннюю первого курса – просто не помню, на каком языке. Может, и на латышском – через пень-колоду. Чем свободнее я обращался с языком, тем лучше относились ко мне и преподаватели, и сокурсники: когда люди чувствуют серьёзное и уважительное отношение к их языку, они перестают воспринимают тебя как чужого. Большинство из нас этого так и не поняло.

Правда, продержался я на факультете недолго. Но ушёл сам, и по совершенно другим причинам. Тогдашней стипендии в 220 рублей в месяц (и даже стипендии отличника в 250) на жизнь не хватало. Я начал искать работу. Знакомый студент предложил вместе с ним работать помощником истопника в одной школе – через день. В четырёхэтажном старом здании было печное отопление, и надо было вычищать золу, разносить уголь и дрова. Дрова я заносил на этажи при помощи «козы» – деревянной конструкции, похожей на каркас высокого и узкого ящика, но без стенок, зато с двумя параллельно торчавшими вперёд изогнутыми ручками. В каркас закладывались дрова, потом надо было присесть перед козой спиной к ней, подвести плечи под ручки и, распрямляясь, поднять всё это дело и нести, как рюкзак, чуть сгибаясь, чтобы нижний край не бил в подколенки. Дровами топился лишь верхний этаж, остальные – углем, его я носил вёдрами. Работа была вечерняя, а после неё школьные кухарки кормили нас остатками от школьных обедов. Иногда удавалось и в партах найти несъеденные бутерброды. Но эта работа была временной – пока настоящий помощник то ли болел, то ли был в отпуске – уж не помню. Он вернулся, и пришлось расстаться с «козой».

Тогда я стал искать регулярную работу, и в конце концов, к концу второго курса, нашёл её – стал техническим секретарём районной прокуратуры. Совмещать её с обязательным посещением лекций было невозможно, и я подал заявление на перевод меня в экстернат.

В то время я уже ходил в литературную консультацию при газете «Советская молодёжь» – со стихами, конечно. О первом опубликованном опусе я уже упоминал. Но это продолжалось недолго, я успел проработать секретарём менее полугода, как меня вызвали в прокуратуру республики и предложили повышение – ехать помощником прокурора в один уезд (тогда в Латвии существовала ещё уездно-волостная структура, которую независимая Латвия унаследовала от царских времён), или народным следователем (так тогда называлась низшая следственная должность) в другой. Следователем, конечно же, следователем! Тем более что уезд этот граничил с Рижским, а центр его – Елгава, прежде – Митава, город, не раз упоминающийся в истории, – находился в сорока километрах, и туда, кроме поезда, можно было добираться и на автобусе. Уехать из Риги было не очень приятно, но ведь я попадал в оперативный состав из технического, и вместо четырехсот десяти рублей в месяц должен был получать уже восемьсот тридцать!

Это, конечно, не было обычной практикой: назначить технического секретаря следователем. Но в прокуратуре, где я работал, вскоре увидели, что я серьёзно интересуюсь делами и внимательно приглядываюсь. Мне стали время от времени поручать выполнение следственных действий, например, проводить допросы – по большей части, конечно, формальные, не имевшие для дела существенного значения. И решили, что я способен работать. Вообще-то назначение моё, по сути дела, было незаконным: занимать должности судебных и прокурорских работников по закону могли люди, начиная с двадцатитрёхлетнего возраста, мне же едва исполнилось двадцать. Но люди были нужны, а прокуратура у нас во все времена не очень считалась с законами, соблюдение которых должна была обеспечивать.

Следователи не пишут ни законов, ни приговоров; лишь обвинительные заключения. И если и возникали сомнения в том, что за попытку украсть буханку хлеба или килограмм масла виновный должен получать пятнадцатилетний срок (по Указу от 04.07.47), то на работу они не должны были влиять. И всё же наибольшее удовлетворение от работы я получил однажды, когда (после длинного, тягомотного доследования дела, возвращённого судом), удалось всё-таки доказать невиновность подследственного и виновность других людей – тех, кто пытался засадить его на двадцать лет, его бывших руководителей. А иногда обвинение было доказано – и тем не менее удовлетворения не возникало: формально человек был виновен, но не был виноват! – бывают и такие парадоксы. Однажды я, закончив дело и написав обвинительное заключение, пошёл к адвокатам – коллегия помещалась в том же двухэтажном домике, что и прокуратура, – и попытался уговорить одну даму взять защиту обвинённой в убийстве своего ребёнка женщины. «Она может хорошо заплатить?» «Нет», – ответил я. Дама сделала гримасу и покачала головой.

Так или иначе, меня хвалило начальство – потому что иногда при расследовании удавалось придумать нестандартные ходы; а в камерах Елгавской тюрьмы обо мне говорили, что я – «справедливый», иными словами – не стараюсь засадить любой ценой, хочу докопаться до правды.

Думаю, что если бы моя следовательская жизнь продолжилась сколько-нибудь значительное время, противоречия во мне – между необходимостью соблюдать закон и нередким сознанием его неадекватности – привели бы не только к душевному разладу, но и к служебным неприятностям; возможно, я заблаговременно ушёл бы в адвокатуру – хотя противоречий и там достаточно, и какие-то из своих чувств и убеждений надо блокировать и тут, и там. Но юридическая карьера моя закончилась достаточно скоро: я не успел проработать и года. И завершилась очень естественным образом: меня призвали в армию. Прокурор, которому моя работа нравилась (затора дел не было, хотя из двух полагавшихся по штату следователей работал я один, второй же, старший следователь, был на годичных курсах повышения квалификации), – вызвался поговорить с военкомом, чтобы меня не призывали. Я отклонил предложение. Уж если мать моя в свое время с винтовкой за плечами шагала в пехоте против Деникина, то мне (полагал я) послужить и сам бог велел.

Правда, литературные мои дела тем самым откладывались еще на годы. Но я был по-прежнему уверен: это от меня не уйдёт, так что спешить некуда.

Теперь, по прошествии многих лет, могу сказать: в этом я был скорее не прав.

Но понял я это даже не тогда, когда начал писать прозу, но лишь подойдя к прозе объёмной. К романам и большим повестям.

До того мне казалось: если книга уже возникла в голове, то осталась чистая техника – сесть и переписать на бумагу. Благо – стучать на машинке я научился ещё в бытность свою техническим секретарём.

И только начав, я понял – какая пропасть пролегает между головой и рукой, которой приходится всё то, что пока существует в виде образов, порой достаточно неясных, преобразовывать в слова.

Это тяжело и до конца неосуществимо даже в принципе: каждое слово – ступенька, как и каждое число – тоже ступенька. Но если между числами существует множество промежуточных ступенечек – десятые, сотые, миллионные, миллиардные доли, так что лестница цифр может быть почти превращена в пандус, где ступенек нет, – то между словами такое перетекание из одного в другое невозможно. Поэтому слова никогда не передадут того, что существует в форме образа, со всей точностью. Но даже чтобы приблизиться к ней, нужно использовать множество слов, а рука этого не хочет. Рука поначалу была бы согласна обойтись лексиконом Эллочки-людоедки. Она от природы ленива. И чтобы она не подсовывала вам, изображая на бумаге, первое попавшееся, плавающее на поверхности слово, её нужно долго дрессировать. Разрабатывать. Расписывать. Рука важна для литератора не меньше, чем для пианиста или скрипача. В идеале она должна быть проводником с нулевым сопротивлением. Иногда она такой и становится – тогда говорят о вдохновении или просто о том, что «текст попёр вдруг». Но для этого её нужно сначала выдрессировать. И, как всякая дрессировка, процесс этот требует времени. Вот почему всем, кто когда-либо спрашивал моего совета, я старался внушить: терять время нельзя. Оно ограничено, его надо использовать по возможности полнее…

Но, как сказано, когда я получил военкоматскую повестку, я об этой стороне литературного ремесла не знал ничего.

В последний вечер перед явкой я – уже остриженный под ноль – зашёл в пивную. И там на меня налетел мужик, которого я узнал не сразу: тот самый, кого я избавил от двадцатилетнего срока. Он был демобилизованным лётчиком в звании капитана. Мне же ещё только предстояло стать рядовым.

С ним я и отметил своё убытие к месту прохождения службы.

До сих пор не могу понять одной вещи.

Всю жизнь любил и продолжаю любить остросюжетную, как её теперь называют, литературу – приключенческую и детективную. Читал и читаю такие книги с удовольствием (хотя не все, конечно). Почему же, имея какой-то опыт следственной работы, хорошо разбираясь и в милицейских делах (вся оперативная работа всегда лежала на милиции, и что бы смог сделать без неё единственный следователь в уезде, а потом – районе?), – почему я ни тогда, по горячим следам, ни когда-либо потом не попробовал даже написать ни одного детективного рассказа, не говоря уже о вещах покрупнее? Другое дело, если бы пытался, но не получилось; могло ведь быть и так. Но даже и не начинал ни разу. Отчего?

Может быть, потому, что мне, как оказалось, куда легче выдумывать, чем пользоваться материалом, почерпнутым в реальной жизни? Иными словами, я сочинитель, а не бытописатель? И романтик, а не реалист? Может быть, да, а может быть, и нет.

Хотя – какая разница? Не всё, что оставляет след в жизни, возникает потом в литературе. Кто-то лучше знает – что нами писать.

2. Протерозой.

Служил я в БВО – Белорусском военном округе, а точнее – в шести километрах от тогдашнего Минска. Тогдашнего – потому что сейчас места эти вроде бы уже вошли в состав города. Дивизия располагалась по обе стороны Московского шоссе и считалась «столичной»: 1 мая и 7 ноября проходила парадом перед руководством республики и округа. По месяцу перед каждым парадом уходило на строевую подготовку, начинали всякий раз с азов – с одиночной подготовки. Вышагивали строевым. Потом маршировали шеренгами, потом – «коробками»: десять шеренг по десять человек в каждой. В эту пору уже выходили на шоссе, на несколько часов перекрывая движение: транспорт пускали в объезд. Год состоял из двух периодов: зимнего, в казармах, и летнего – в лагерях, в палатках. В полку два батальона занимались боевой подготовкой, третий тем временем строил ДОСы – дома офицерского состава.

В армии был порядок. Никакой дедовщиной тогда не пахло; к молодым относились хорошо, понимая, что не может человек (за редкими исключениями) сразу стать солдатом; для этого нужно время и терпение. Немалую часть сержантов тогда составляли фронтовики, умевшие учить настойчиво и не грубо, понимавшие службу в такой степени, в какой её вообще можно понять, потому что в ней всегда было и будет что-то иррациональное, что постигается не рассудком, а подсознанием. А каковы сержанты, такова и вся армия.

Основная часть моей службы прошла в пулемётной роте. Сперва меня сделали там писарем: грамотеи в пехоте всегда ценились. Я, правда, по инерции предпринял попытку использовать свою небольшую юридическую квалификацию: секретарь дивизионной прокуратуры должен был демобилизоваться, ему сказали, что отпустят тогда, когда он найдёт себе замену. Узнав, что на гражданке я работал следователем, он обрадовался. Но не тут-то было: особый отдел в два счёта докопался до недостатков моей биографии и сказал своё веское «нет». А на «нет», как известно, и суда нет, а есть Особое совещание, как бы оно ни называлось.

Писарская моя карьера закончилась достаточно нестандартно. Принято считать, что писарь – «придурок» – никакими солдатскими добродетелями обладать не может, поскольку в то время, как другие занимаются строевой, огневой и тактической, он припухает в ротной канцелярии. И хотя стрелять я умел с ранней юности и всегда любил, в это по инерции никто не верил, результаты мои на стрельбище как-то проходили мимо внимания. Поэтому осенью, во время инспекторской поверки, когда стрелять должно было сто процентов личного состава, командир роты сказал мне:

– Будете стрелять последним, передо мной. Вы упражнения, конечно, не выполните, поэтому я пойду после вас, чтобы сгладить впечатление.

Стреляли из станкового пулемёта первое БОС – упражнение боевых одиночных стрельб. Надо было, ползя по-пластунски и толкая перед собой «тачкой» пулемёт, вдвоём с помощником наводчика выдвинуться на огневую позицию. Имея в ленте шестьдесят патронов, поразить сначала пулемёт противника (грудная мишень и две «головки»), на то, чтобы разглядеть возникающие в траве мишени, навести пулемёт и открыть огонь, давалось, уже точно не помню, кажется, секунд двадцать. Потом следовало перенести огонь на танк с десантом на броне и расстрелять десант, шесть фанерных прямоугольников на макете танка, который двигался под углом, так что виден был не в профиль, а примерно в три четверти. Четыре «квадрата», как их, вопреки геометрии, называли, давали отличную оценку. Но если наводчик не успевал поразить первую цель, ко второй его не допускали.

Если бы от меня ждали хорошего результата, я, наверное, волновался бы куда больше. Но было известно, что промажу, и поэтому я был почти спокоен. Первую цель увидел сразу, дал три коротких очереди, патрона по три – и мишени, крутнувшись, утонули в траве ещё до того, как время истекло: значит, поражены. Где появится из-за песчаного вала танк, было известно. Я навёл с упреждением и пустил по нему длинную очередь. Когда он прошёл, повернул пулемёт и снова выпустил очередь – насколько хватило патронов. Выкрикнул, докладывая: «Сержант Михайлов стрельбу окончил!». Мы вернули «Горюнов» на исходную. По телефону сообщили результат: «Шесть квадратов, восемнадцать пробоин!» Лучшая стрельба в полку.

Ротный вышел на огневой рубеж последним, со старшиной роты в качестве помнаводчика. И не смог поразить первой цели. Вероятно, переволновался. Получил баранку. Меня же все поздравляли: за такой результат на инспекторской законно полагался краткосрочный отпуск – десять суток без дороги.

Отпуска я не получил. Поехал другой. Он был хорошим солдатом, но всё же я отстрелялся лучше! Я решил, что это несправедливо. И что надо что-то сделать, взять какой-то реванш.

Всё сделалось почти без меня: на другой, помнится, день командир полкового хозвзвода, старший лейтенант, подошёл ко мне: «Сержант, ты не хочешь съездить в командировку? Я формирую команду – сопровождать эшелон с демобилизованными. Нужен писарь: составлять меню-раскладки, учитывать продукты и прочее». – «Куда везти?» – «Ребята из Закавказья, эшелон до Баку». Я согласился, не раздумывая.

Через день или два поступило приказание командира дивизии: сформировать команду. Мой ротный получил выписку. Примчался в штаб полка. Я там как раз получал документы, стоял в сторонке, и он меня даже не заметил. Сразу же накинулся на ПНШ по строевой: как это – без его ведома и согласия? ПНШ помолчал, потом спросил: «Вы хотите, товарищ майор, чтобы я попросил командующего отменить приказание? Или что?» Майор поморгал, махнул рукой, повернулся и выбежал.

Путешествие было приятным. Вагоны, понятно, были типа «сорок человек или восемь лошадей» – старые, двадцатитонные; один из них был отведен под склад – там, вместе с крупами, буханками и консервами, ехали и мы вдвоём: кроме меня ещё кладовщик, латыш того же призыва, что и я, из Елгавы. Я ежедневно составлял меню-раскладку, вёл счёт израсходованного: за всё это потом предстояло отчитаться. Кладовщик выдавал, повара исправно варили; но у ребят в теплушках хватало и своего: закавказцев родня всегда обеспечивала посылками, и наше меню успехом не пользовалось. Мы просили их лишь об одном: чтобы казённые миски они не выкидывали по дороге из теплушек – миски были материальной ценностью. Ехали мы не споро, дорога заняла, помнится, около двух недель. Наконец, прибыли на станцию Баладжары, близ Баку, где размещались большие военные склады; там эшелон расформировали, армяне, грузины, азербайджанцы разъехались по домам. Мы – команда – провели в Баку дня два или три; там было тепло в ноябре, мы ходили и любовались, знакомились с девушками. Потом получили проездные литеры и в часть возвратились уже обычным пассажирским поездом, куда быстрее, чем ехали сюда. В Минске было снежно и морозно, предстояла ещё одна зима.

Пока я ездил, рассерженный командир роты назначил нового писаря, из молодняка осеннего призыва. Я доложил, что прибыл из командировки. Мне уже сказали, что я назначен командиром расчёта: как-никак, я был сержантом, и поставить меня таскать пулемёт нельзя было. Ротный не без ехидства спросил меня: «Ну, что вы на это скажете?» Может быть, он ждал, что я, жалея о спокойной жизни в канцелярии, покаюсь и попрошусь на старое место. Но мне канцелярия надоела – не этого же, в конце концов, я ждал от армии. Я отрапортовал: «Постараюсь сделать расчёт лучшим в роте».

Я действительно старался, хотя натаскать в солдатском деле маленьких, слабосильных ребят из таджикской глубинки, не понимающих по-русски, было не так-то просто. Помню, как счастлив был один из этих пареньков, когда усёк, наконец, как надо совмещать мушку с прорезью планки, чтобы прицелиться. Я раньше полагал – по книгам и фильмам, – что все среднеазиаты – прирождённые воины; оказалось, что не все. Но служба понемногу и их обтёсывала. Хотя пешие переходы в глубоком снегу выматывали их до предела.

Скучать не приходилось. Нас гоняли пешком, возили на машинах, забрасывали на транспортных самолётах и планерах. Приходилось по нескольку суток не слезать с машины под непрерывным проливным дождём (то были обычные грузовики «ГАЗ-51», не «БМП»); нас научили спать в крепкий мороз: наломав веток, мы ложились по двое, нас завёртывали в наши же шинели и поверх них – в плащ-палатки, и мы мгновенно засыпали, набегавшись и наползавшись за день. Так – неделю, вторую, третью…

К счастью, в те годы в мире было относительно спокойно. Тревоги, по которым нас поднимали, по большей части оказывались учебными. Исключений было, помнится, два: одно – когда началась корейская война. Дивизию подняли по тревоге, полки вывели в район сосредоточения, вскрыли цинки и раздали боевые патроны и гранаты. По солдатскому радио прошёл слух, что нас прямо из леса направят в эшелоны, и мы поедем на Дальний Восток. Слух нас не удивил: в армии случалось и не такое. Однако были такие планы или нет, они не осуществились; через несколько часов сыграли отбой, и роты пошли обедать. Во второй раз картина была такой же самой, но нас из района сосредоточения отвезли в город. Там мы пробыли до утра, но ничего не случилось. Потом выяснилось: подняли нас потому, что был арестован Берия, в Минске располагалась дивизия МВД, и опасались, что она может выступить; мы должны были подавить её. Дивизия не выступила, и мы в конце концов благополучно убыли в расположение.

Ещё до того, до смерти Сталина, мне пришлось столкнуться, хотя и косвенно, с Особым отделом. В то время кликнули клич: солдаты и сержанты срочной службы, имевшие среднее (и выше) образование, могли подать рапорт о зачислении на шестимесячные, помнится, курсы, закончившим которые присваивалось звание младшего лейтенанта («Одна заклёпка», как говорили у нас) и он мог при желании уволиться в запас. Но мог и остаться в кадрах.

Я подал рапорт; командование полка не возражало вроде бы. Нужно было, кроме всего прочего, иметь и партийную характеристику. Мне обещали написать её быстро. В день, когда нужно было уже выезжать на курсы, я оформил все документы, собрал «сидор», снялся с довольствия и получил аттестаты. К вечеру характеристику обещали подписать, и я побежал в штаб полка, в партбюро. Секретарь партбюро находился в отпуске, его замещал начальник штаба, майор. Он знал меня прекрасно: каждый раз во время командно-штабных учений меня прикомандировывали к полковому партбюро, поскольку я умел печатать на машинке. Прибежав и представившись, я попросил характеристику. Он хмуро посмотрел на меня и сказал: «Ещё не подписана». Я заволновался. Он, пряча глаза, крикнул: «Не дам я тебе характеристики. Не дам!» Я не выдержал: «Что же я, по-вашему – враг народа? Шпион?» Он крикнул в ответ (наверное, совесть не позволила ему просто поставить меня по стойке «смирно» и скомандовать: «Кругом! На выход шагом марш!»): «Откуда я знаю? А может, и шпион!» У меня не нашлось, что ещё сказать ему; я повернулся и вышел, не дожидаясь разрешения. Вернулся в роту, бросил вещмешок на койку, отдал аттестаты старшине. Он, похоже, не удивился. На следующий день я направился в «Смерш». Оба его офицера были мне знакомы, как и я им. Я потребовал ответить: в чём они меня подозревают? Мне спокойно сказали: «У нас к вам претензий нет».

После смерти Сталина и низложения Берии обстановка изменилась. Контрразведчиков обвиняли в отрыве от масс, они стали куда улыбчивее и как бы лишились той таинственности, какая до того их окружала. А меня вскоре пригласили в дивизионную газету, в которую я давно пописывал, на должность литсотрудника. Точнее – исполняющим обязанности, поскольку должность была офицерской, я же по-прежнему носил на погонах три лычки. Пригласили – хотя в разговоре я предупредил редактора о моей, так сказать, неполноценности. Его это не испугало.

Меня прикомандировали к редакции, а числиться я продолжал всё в той же второй пулемётной, хотя жил вместе с ребятами из типографии уже не в расположении полка. Редакция имела свою типографию, даже две: стационарную, и походную, смонтированную на грузовике. Состояла редакция из трёх человек: редактор (подполковник), ответственный секретарь (капитан) и я; типографию возглавлял печатник (старшина-сверхсрочник, или, на жаргоне того времени, макаронник) и два наборщика – рядовые. Набор был ручным. Газета представляла собой двухполоску половинного формата («Половина Правды», так назывался тогда такой формат), выходила два, кажется, раза в неделю и носила гриф «Из части не выносить».

Я мотался по полкам и отдельным частям дивизии, писал всё, что нужно было, и организовывал авторские материалы. Работа была подвижной, но скучной: военная цензура знала своё дело, и после её вмешательства описание любого учения, любой операции выглядело примерно так: «Военнослужащий Иванов получил приказание провести сложную боевую операцию. Показав хорошую воинскую выучку и солдатскую сноровку, правильно используя вверенную ему военную технику, Иванов и его боевые товарищи отлично справились с заданием и по возвращении были поощрены старшим начальником». В такой текст превращалась и корреспонденция о рейде разведчиков-мотоциклистов по тылам условного противника во время больших учений, и атака танкового батальона, – да вообще всё, что угодно.

Когда почти четыре года моей службы подошли к концу (вместо положенных трёх; но добавку в полгода всякий, призванный весной, получал как бы автоматически, потому что призывали дважды в год, но увольняли только осенью, а потом пришлось ещё задержаться до прибытия нового литсотрудника), редактор предложил мне остаться в кадрах: «Присвоим тебе звание, и будешь служить».

Это был повод для серьёзных раздумий. Армия – это образ жизни, и к нему, особенно в молодом возрасте, легко привыкаешь. Возникает своя система ценностей; так, на улице большого города генерал – это не бог весть что; а в расположении части лейтенант – это уже много. «Гражданка» уже немного пугала: в армии, при всех возможных тяготах, тебя кормят, и одевают, и обстирывают, и про баню не позволят забыть… Тем более что у меня проявился вкус к газетной работе, который в дальнейшем – я уж не знаю, больше помог ли мне или помешал. И то и другое, наверное. Но я уже понял тогда и то, что военная журналистика даёт намного меньше для профессионального развития, чем гражданская, – тем более на уровне дивизионной газеты. И я решил, что всё-таки рискну – и уволюсь в запас.

В Латвию мы возвращались вдвоём с товарищем, призывавшимся из Риги; в полку он был художником. Купили бутылку водки – и так её и не выпили: почему-то пропало желание. Хотя, будь мы ещё в строю, вряд ли упустили бы такую возможность: запретный плод сладок.

Вернувшись из армии, я, естественно, прежде всего навестил прокуратуру. По закону, человеку, призванному в армию, после его возвращения со службы должны предоставить ту работу, с которой он призывался. Однако на моём месте работал, естественно, другой человек. Прокурору очень хотелось, чтобы я вернулся за свой стол. Однако прокуратура республики решила направить меня в другой район. При этом мне намекнули, что там хорошая перспектива: прокурора собирались заменить, он стал слишком много пить. Я, на всякий случай, сходил в районную газету, показал там полученную в дивизионке характеристику, сказал, что хотел бы работать в редакции. Со мной поговорили доброжелательно, но сказали, что сейчас мест нет, надо подождать. Однако ждать я не мог: на срочной службе чего у солдата и даже сержанта нет – это денег, так что, вернувшись, надо было сразу как-то зарабатывать. Я готов был согласиться с республиканскими кадровиками и ехать в новый район, но прокурор сказал:

– Постой. Пойдём к первому секретарю райкома: он – человек уважаемый, член ЦК, если он согласится поговорить в Риге, то ему пойдут навстречу.

Сказанное меня не удивило: в Латвии не было областного деления (оно возникло было, но лишь на короткое время), так что секретарь райкома партии был последней инстанцией перед ЦК.

Секретарь выслушал нас и сказал мне:

– И чего тебе далась эта прокуратура? Плюнь. Иди работать ко мне.

– А возьмёте?

– Сказал же!.. Иди в орготдел, заполни анкету…

Анкету я заполнил. И на этот раз не стал «забывать» никаких деталей своей биографии. Хитрить больше не хотелось.

Инструктор орготдела прочитал мои бумаги и поджал губы. Но ничего не сказал. А первому секретарю, похоже, не хотелось брать своё обещание назад. Хотя – он всегда был человеком самостоятельным, в войну партизанил и, похоже, не боялся никого на свете.

Я начал работать в райкоме инструктором отдела пропаганды и агитации.

В то время о партийной работе у меня были самые туманные представления. Я не понимал её сути и смысла. Отношение к ней было у меня самым романтическим. Но в первую очередь мною руководил тот же самый мотив: мою мать оторвали от этой работы – я должен занять её место.

Тем более что партию и страну возглавлял тогда Никита Сергеевич Хрущёв, который руководил Московским обкомом, когда мать ещё работала там. И в воздухе пахло оттепелью.

Я очень радовался тому, что так получилось.

Но чем дольше я работал, тем меньше понимал и тем больше сомневался.

Райком был сельским; вскоре его разделили на зоны МТС, и в каждой работала своя группа инструкторов во главе с одним из секретарей райкома. Большую часть времени мы проводили в колхозах. Но почти сразу у меня возникло впечатление, позже перешедшее в уверенность, что мы на селе совершенно не нужны и делать нам там нечего. Председатели колхозов с нами не считались, отлично зная, что от нас ничего не зависит. Они признавали лишь первого секретаря райкома: все рычаги власти в районе были у него, он мог что-то прибавить и что-то убавить, помочь получить какую-то технику и прочее. Но мы продолжали сидеть то в одном колхозе, то в другом – и потому, что так полагалось, и ещё по той причине, что за каждый день получали командировочные. Пусть гроши – но зарплата у нас была обычной для среднего чиновника – я получал на двадцать рублей больше, чем в прокуратуре, так что каждый лишний рубль почитался за благо. Вопреки существующим представлениям, у нас не было никаких пайков, спецмагазинов, дополнительных выплат и так далее. Может быть, в столице это и существовало, но в глубинке мы жили ничуть не лучше, чем вся масса служащих, – тех, кто не был связан с какими-то материальными благами. И считали это совершенно естественным.

Но вот сознание собственной никчемности меня заедало. Вначале я пробовал что-то сделать. Меру моей тогдашней наивности трудно оценить. Помню, как однажды, оказавшись с каким-то поручением в Риге, в ЦК партии, я попросился на приём к секретарю ЦК по идеологии; им был тогда А.Я. Пельше, позже – Первый секретарь ЦК КП Латвии, а ещё позже – член Политбюро ЦК КПСС и председатель Комиссии партийного контроля. Тогда в ЦК было больше демократии, чем стало впоследствии, и я попал к Арвиду Яновичу без малейших помех.

(В Москве, в тридцатые годы, он бывал у нас в гостях; они с моей матерью знали друг друга ещё по Красной армии; в тридцатые годы он преподавал историю партии, кажется, в каком-то техникуме. К его чести – он не стал делать вид, что видит меня впервые, – вспомнил и меня, и моего брата.).

Предложив мне сесть, Пельше пригласил в кабинет и тогдашнего зав. отделом пропаганды ЦК. И я стал изливать перед ними моё возмущение:

– Партийные работники, даже секретари райкома, политически абсолютно неграмотны. Они даже не читают Ленина, они его не знают!..

Заявление это никакой паники не вызвало. Секретарь сказал мне:

– Надо обращать больше внимания на проведение политзанятий в первичных организациях…

После чего я и откланялся, поняв, что эта проблема партию не волнует.

Именно в это время, в конце пятидесятых, я начал писать. Вероятно, потому, что хотелось видеть какие-то результаты работы – а в райкоме их не было и быть не могло. Пользуясь тем, что до Риги был всего час езды, я начал время от времени ездить туда – к тому консультанту, который когда-то напечатал моё стихотворение в газете. Правда, теперь он консультировал уже не в газете, а в Союзе писателей Латвии, в его русской секции. Писать стало можно ещё и потому, что я был назначен помощником секретаря, в то время эта должность стала называться «заведующий общим отделом», и по колхозам ездить перестал.

Назначение это произошло ещё до Двадцатого съезда партии, до доклада Хрущёва о культе личности, до начала реабилитации репрессированных. В Особом секторе ЦК моему назначению не обрадовались. Моего Первого секретаря упрекнули:

– Как же так – назначаете такого человека, даже не посоветовавшись с нами!..

Речь шла о том, что работа эта требовала допуска к секретной документации. Хотя, честно говоря, и сейчас не знаю, какие там могли быть секреты. Но по ритуалу даже протоколы заседаний бюро райкома считались секретными, тут уж ничего не поделать было.

Секретарь, однако, ответил им в духе, что ему, мол, лучше знать, кого куда ставить.

В Особом секторе смирились. Несколько позже, когда мать реабилитировали и она вернулась в Москву, я не отказал себе в удовольствии навестить это подразделение ЦК и сообщить им о таком коррективе в моей биографии. Приятно улыбнувшись, мне ответили:

– А мы уже знаем! Поздравляем вас.

Наверное, им всё-таки не давала покоя мысль, что их секретные пакеты с протоколами бюро ЦК получает и вскрывает в Елгаве сын врага народа. Теперь вопрос закрылся.

Но я всё острее чувствовал, что занимаюсь не своим делом. Стал думать о том, чтобы куда-нибудь уйти. Полного удовлетворения не давало и то, что я снова поступил в университет – на сей раз на филологический факультет. Заочно, разумеется.

В те времена объявили набор в милицию людей с образованием: для улучшения качественного состава. Во мне взыграло юридическое прошлое. И когда в райком пришёл начальник райотдела, с которым я был на дружеской ноге, как и со всеми районными руководителями (помощник секретаря – человек, с которым секретарь нередко советуется: он и самый близкий в аппарате работник, находящийся в курсе всех дел, и в то же время не конкурент), я сказал капитану:

– Поговори с хозяином, чтобы отпустил меня к тебе.

– А ты что – в самом деле пойдешь?

Он не мог поверить, что мне нужна не должность, а работа.

– Пойду.

– Поговорю обязательно.

Я пропустил его к секретарю. Вышел он скоро – красный, как из парной.

– Ну?

Капитан махнул рукой:

– Еле ноги унёс…

Позже досталось и мне. Однако вскоре, когда освободилось место прокурора района, сам же секретарь предложил прокуратуре республики мою кандидатуру. На этот раз не согласилась республика: у них был свой кандидат, да и опыта у меня на самом деле было маловато. Хотя тот прокурор, с которым я работал раньше, на эту должность попал из вторых секретарей райкома.

Уйти по-хорошему никак не выходило.

Итак, выход из душевной неудовлетворённости почудился мне в обращении (наконец-то!) к литературной работе. Было мне тогда уже под тридцать.

То, что я тогда писал, не имело к фантастике никакого отношения. Начал я со вполне реалистических рассказов, для которых воспользовался наблюдениями, почерпнутыми в колхозах. Написал три рассказа, из которых один был сразу же опубликован в районной газете, выходившей на обоих языках, и потом перепечатан в нескольких других районах. Он оказался злободневным, был связан с тем, что в то время начали возвращаться из лагерей люди, участвовавшие в войне по другую сторону фронта – бывшие легионеры СС. Несколько позже этот же рассказ был напечатан в альманахе «Парус». Это издание, принадлежавшее русской секции Союза писателей Латвии, выходило два раза в год ничтожным по тем временам тиражом. Но для меня это было тогда великим событием.

Другой рассказ, тоже на колхозную тему, несколько позже опубликовал рижский журнал «Звайгзне» – издание типа московского «Огонька». Третий нигде не пришёлся ко двору – и слава богу.

Потому что писать реалистические рассказы мне вдруг расхотелось, и я принялся за юмор и сатиру. Мне почудилось, что к этой литературе у меня есть какие-то особые способности.

Будучи идеологически выдержанным, жало своей сатиры я прежде всего обратил против враждебного нам капиталистического строя и его крупнейших представителей. США, в частности.

Незадолго до этого в Риге начал выходить новый журнал под названием «Дадзис» – чертополох, или репейник. Он соответствовал московскому «Крокодилу», то есть был именно юмористическим и сатирическим. Туда я и отвёз свой первый сатирический опус. Там прочитали, одобрили и попросили писать ещё. Я с ходу написал второй рассказ. Он понравился ещё больше. Его опубликовали первым, а первый рассказ – вторым. Я стал получать гонорары. В редакции журнала меня признали. Я начал сотрудничать там регулярно, всё чаще переходя и на внутренние темы.

Редакция журнала была немногочисленной, люди подобрались там очень хорошие, с ними хотелось дружить и работать. В отличие от райкома, где нравы требовали, мягко выражаясь, постоянно наблюдать друг за другом, не прощая и малейших отклонений от принятых норм поведения. Мне хотелось работать так, как работали ребята в журнале: свободно, без формальностей и чинопочитания. И однажды я сказал, как бы между прочим:

– Если у вас когда-нибудь освободится местечко – я бы с радостью…

Я был уверен, что такое вряд ли случится: из таких редакций люди по доброй воле не уходят.

Редактор ответил:

– Ладно, будем иметь в виду.

Время шло, я продолжал работать в райкоме. Ко мне уже относились серьёзно, первый секретарь считал, что мне пора вырасти. Его друг, возглавлявший Лиепайский горком партии, предложил мне подумать – не хочу ли я пойти к нему третьим секретарём. Раньше я согласился бы, не задумываясь: продвигаться на работе мне казалось совершенно естественным. Но теперь я сказал лишь, что подумаю: до поры отчётно-выборных партконференций в районах ещё оставалось время.

И вдруг мне позвонили из журнала:

– Ты говорил, что хочешь к нам.

– Конечно!

– Сейчас как раз есть возможность…

Я бросился к секретарю.

Он пытался меня отговорить. Однако ему было известно, что я пишу, да и почувствовал, что я на этот раз настроен решительно.

– Да зачем тебе в журнал? Обожди немного – я тебя в газету устрою. В «Циню», не куда-нибудь!

«Циня» – «борьба» – было названием республиканской партийной газеты, латышской «Правды». Но идти из партийного комитета в партийную же газету мне вовсе не улыбалось.

Наконец, он сдался. Махнул рукой:

– Ладно. Проводим как следует. Был ты всегда со мной, как топор за поясом…

Проводили. На память вручили папку с серебряной плакеткой, с соответственной надписью.

Так закончилась моя райкомовская жизнь. Продолжалась она пять лет. Чему-то научила, но во многом разочаровала.

Но только ли меня? Мать, вернувшись после семнадцати лет отсутствия, и многие-многие её товарищи – и по партии, и по несчастью – не узнали партии, в которой были восстановлены (с перерывом стажа). В их времена все были на «ты» даже и с первым секретарём. Звали друг друга по имени. Всё было, по словам матери, проще и свободнее. Теперь партийный аппарат сделался первостатейно бюрократическим. Секретаря именовали только по имени-отчеству. Никакого панибратства. Мать не осудила меня за то, что я сошёл с этой линии жизни.

3. Ранний палеозой.

Новая жизнь приняла меня не сразу. Вернее, наоборот: я не смог сразу же принять её. Обе предыдущих – и армейская, и райкомовская – слишком не походили на неё.

В Риге у меня жилья не было, и на работу в редакцию я ездил из Елгавы на электричке. Приезжал – таково было расписание поездов – рано, за полчаса до начала официального рабочего дня. В редакции таким образом появлялся первым. Мне сразу же сказали, что это не обязательно: народ наш собирался не раньше двенадцати дня, так что утром делать мне было почти нечего. Но я ещё долго упрямо продолжал являться рано поутру. Дело в том, что я ещё не мог представить, что если работа начинается в девять, то прийти можно и к двенадцати. В райкоме опоздание на пять минут являлось уже событием. Об армии и не говорю.

Точно так же далеко не сразу стало обычным, что можно спорить с любым журнальным начальством: с ответственным секретарём, заместителем редактора и даже с самим главным. И никогда спор не прерывался классическим: «Я начальник – ты дурак».

И ещё. Я привык, что у человека должна быть зарплата. И он должен находиться на штатном месте. Иначе невозможно. Не хочу сказать, что нам не платили зарплату. Платили, как везде, дважды в месяц, и ещё дважды были гонорарные дни. У каждого из нас что-то обязательно шло в каждом номере, а иногда и не по одному материалу; пришлось срочно обзаводиться псевдонимами. У меня их набралось, уж не помню, пять или шесть. Таким образом, каждую неделю мы, как тогда говорилось, приобщались к государственному бюджету и зарабатывали вовсе не плохо. Понятно, что мне это очень понравилось.

Однако… меня смущало то, что я находился не на своём месте. Меня приняли, когда журнал получил новую штатную единицу, так что вроде бы всё было в порядке. Однако единица называлась «художественный сотрудник», а не «литературный». Иными словами – то было место художника. На самом деле ещё один художник в редакции вовсе не требовался, их было двое штатных и десятка полтора постоянно сотрудничавших внештатников, среди них – хорошо известные мастера, и не только графики. И новую ставку редакция использовала так, как сочла нужным. Но я боялся: вот придёт проверка (какая-нибудь; я привык к тому, что всё и вся время от времени проверяют), меня разоблачат и выгонят на улицу; и что я тогда?

В редакции над моими страхами только посмеивались: какая проверка? Кому какое дело, как и что мы используем? Но к этому ощущению относительной независимости мне удалось привыкнуть не сразу.

И ещё больше времени понадобилось, чтобы я привык к мысли: можно жить и не в штате, и даже неплохо. Если бы мне тогда сказали, что впоследствии я буду многие годы жить именно так, я просто не поверил бы.

Итак, я пустился, что называется, во все тяжкие, в сатиру. Помимо фельетонов, основанных на конкретных материалах, писал сверхкороткие – на полстранички – рассказики, более похожие на анекдоты, только не услышанные где-то, а придуманные опять-таки на основе реальных фактов нашей тогдашней жизни. Рассказы эти пошли неплохо; кроме нашего журнала, их печатал «Крокодил», журналы других республик, переводили и публиковали в подобных же журналах стран соцлагеря, включались в сборники – рижские и московские. Такая судьба была, конечно, не у всех рассказов, но меня и это воодушевляло. Кроме своих материалов, приходилось обрабатывать и авторские, содержавшие интересные факты, но написанные людьми, в литературе не искушёнными. Себя же я считал почти уже готовым специалистом. Изредка меня посылал в командировки «Крокодил» – не по Латвии, конечно, а по стране; я привозил какие-то материалы, и крокодильские зубры учили меня писать – так, как им представлялось нужным. Я с ними не спорил, но у себя дома продолжал работать так, как мне казалось правильным.

Жил я уже почти целиком в мире латышского языка, и проблем с ним у меня оставалось всё меньше, стало казаться даже, что он у меня с детства. Сложнее всего было с произношением: латышская фонетика местами представляет для русскоязычного немалые сложности. Мне говорили, что акцент у меня сохранялся, но какой-то неопределённый, не русский, не немецкий, никакой. Потом, узнав, что корни мои – в Латгалии, стали объяснять его именно этим обстоятельством: в Латгалии, где веками сосуществовали латышский, латгальский, русский, польский, еврейский языки, произношение у разных людей действительно сильно отличалось от нормы. Но грамматически я с самого начала говорил совершенно правильно; некоторые этому удивлялись, потом привыкли. Вскоре я поймал себя на том, что и мысли стали формулироваться на латышском, и даже сны сниться… Но чего я так и не сделал – не стал писать своё по-латышски. Обработку чужих материалов – делал, позже приходилось писать статьи, рецензии, но своё, хотя бы те же рассказики, писал только на русском. Что же касается разговора, то днями, а порой и неделями не приходилось произносить по-русски ни единого слова.

Наше общение в редакции не ограничивалось рабочим временем; закончив работу, мы – пусть не каждый вечер, но чуть ли не каждый второй – отправлялись посидеть в ближайший ресторан, а ещё чаще – в бар. Нас там хорошо знали, и когда в баре появлялось что-то интересное, оттуда специально звонили и приглашали. У нас возникло правило: раз позвонили – пусть в редакции будет только одна живая душа, дежурная (когда все разъезжались по командировкам), то эта самая дежурная душа обязательно пойдёт, закажет и посидит – чтобы не портить репутации коллектива. Мы могли это себе позволить: зарабатывали неплохо.

Интересно: обходясь без родного языка, я никогда не чувствовал себя чем-то обделённым, ущербным. Потому, может быть, что в свободное время не только писал, но и читал по-русски – этого хватало, видимо.

Понемногу я привык к редакционной «свободе нравов». Но всё же продолжал приезжать раньше остальных, и потому меня стали считать трудоголиком (хотя слова такого тогда ещё не знали). И когда в редакции начались перестановки, они коснулись и меня. Я уже говорил, что из этой редакции никто не уходил добровольно; один только литсотрудник, уже тогда – заметный латышский прозаик из поколения, которое тогда только входило в литературу, – ушёл, когда его пригласили на должность консультанта по прозе в Союз писателей. Это было естественным: в Союзе моральная обстановка была, пожалуй, не хуже, чем у нас, а платили больше; тем более что писатель этот юмором и сатирой как раз занимался меньше всего. Но перестановки были связаны не с его уходом, а с событием куда более трагическим: скоропостижно умер наш главный редактор – прекрасный человек, работать с которым было одно удовольствие. Мы горевали, конечно. Но и сразу же стали пытаться решить возникшую проблему. Мы не хотели, чтобы ЦК прислал к нам нового главного: от того, кто сидит в этом кресле, зависит и обстановка в редакции, да и сама работа. Мы послали в ЦК одного из наших ребят, и ему удалось втолковать там, что журнал отлично обойдётся своими силами. Там в конце концов поверили. Мы выдвинули своего кандидата; им оказался не заместитель главного, как можно было ожидать, но ответственный секретарь. Зам главного был тоже прекрасным человеком (а других у нас и не было), но со своими особенностями: был медлительным и не всегда решительным, секретарь же разбирался с возникающими задачами быстро и хорошо. ЦК с нами согласился. Заместителя же, чтобы он не очень переживал, что его обошли, все мы поздравляли с тем, что ему удалось открутиться от этого нелёгкого и хлопотного дела и шумно удивлялись его хитрости, которая помогла ему сохранить спокойную жизнь. Он поверил – или сделал вид, что поверил, что именно так всё и обстояло.

Когда с редакторским постом утряслось, ответственным секретарём назначили меня. Я не стал отказываться. Из большой и светлой общей комнаты пришлось переселиться в тесную каморку, где помещался ответственный секретарь и тут же – машинистка, единственная женщина в нашей конторе. И сразу надо было войти в новый круг обязанностей.

Тут сказалась моя чиновничья подготовка, полученная в райкоме партии. Наши ребята не отличались аккуратностью, материалы номера сдавались техническому редактору с опозданиями. Типография была недовольна. Пришлось прибегнуть к палочной дисциплине: не сдал в свой день и час – материал в этот номер не пойдёт. Наши сперва решили, что это шутки; но быстро поняли, что угроза была обоснованной. Достаточно было раз-другой остаться без ожидаемого гонорара. Материалы стали поступать вовремя, а типография – получать их минута в минуту. На совещаниях в издательстве журнал принялись хвалить.

В этом секретарском кабинетике я и начал вскоре писать первый свой фантастический рассказ. Но об этом – в свой черёд.

Работа в журнале меня удовлетворяла. Хотя иногда мне казалось, что кое-что можно было бы делать иначе. Ставить вопросы более значительные. И критиковать острее. Я понимал, конечно, что возможности сатиры в наших тогдашних условиях были весьма ограниченны. Совсем по Крылову: «Суди, дружок, не выше сапога…» Разносные фельетоны – на уровне управдома, никак не выше. В редакции на эти темы никогда не разговаривали, понимая, что именно таковы условия жизни, – и казалось, что с этим ничего и никогда не поделать. Рамки были установлены не нами, и мы старались в них вмещаться.

Я проработал в этом журнале пять лет. И не помню, чтобы там когда-либо возникали разговоры, которые можно было бы счесть антирусскими или антисоветскими. Но даже мне, со всем моим воспитанием, чем дальше – тем большее было не по вкусу. Не зря же я тогда пристрастился к слушанию «голосов», которые, как их ни глушили, всегда можно было, проявив терпение и находчивость, отыскать в эфире. Не думаю, что и коллегам моим все нравилось. Просто жизнь приучила их к терпеливости – до первой реальной возможности, которую они впоследствии и использовали, отделившись. Их стремления мне понятны; но, откровенно говоря, я не считаю, что перспективы наших прибалтийских соседей радужны. Они перестали быть Западом для России, и стали тем, чем, собственно, всегда и являлись: дальним Востоком для Западной Европы.

Но как бы там ни было, жили мы тогда не грустно. Ежегодно устраивали конференции, посвящённые юмору и сатире; в них участвовали три прибалтийских журнала и белорусский «Вожык». Конференция проводилась по очереди в Латвии, Литве и Эстонии. День уходил на обсуждения, премирование лучших карикатур и прочую «теорию», потом начиналась практика – на целую неделю. Пили и гуляли, каждая редакция, когда приходила её очередь, старалась придумать что-нибудь похлеще. Осталась в памяти одна их таких конференций, в Эстонии. Отработав день в Таллине, погрузились в автобус и поехали в Пярну. Там нас посадили на рыбачьи шаланды и повезли на Кихну – маленький островок, на котором жили рыбаки. Мы должны были выступить перед населением; язык общения был, естественно, русским. Но перед тем было угощение на лоне природы: бочка пива, литров на двести, и здоровенные тазы со свежекопчёными угрями. Мы пили и ели, и жалко было, что на всю жизнь не наешься.

Это, однако, оказалось лишь началом: когда мы направились в Дом культуры, где и надо было выступать, то обнаружили, что попасть туда не так-то просто: дом взяли в кольцо рыбаки, у каждого была бутылка в руке, другие – в оттопыренных карманах, и чтобы пройти за оцепление, надо было всерьёз приложиться к бутылке, симуляция пресекалась. В результате выступавшие оказались в хорошем градусе – но и зрители им не уступали. Так прошла ночь, утром тронулись в обратный путь, и хозяева занялись всеобщей опохмелкой. Так оно бывало везде, только латыши и литовцы устраивали всё на материке по причине отсутствия обитаемых островов. На эти конференции приезжали и москвичи – из тех, кого приглашали, никто не отказывался. Это считалось балтийской экзотикой.

Вообще, прибалты многим отличаются от славян – но только не отношением к ней, проклятой: в выпивке никогда не уступали. Скорее наоборот. Однако на работу это у них влияло как-то меньше, чем мы привыкли.

Между тем начались уже шестидесятые годы, хотя тогда никто не знал, что они впоследствии обособятся в истории как некая эпоха. Я работал по-прежнему в журнале, в отпуск ездил чаще всего в Москву, к маме. Во времена, предшествовавшие Двадцатому съезду, для пересмотра дела нужно было, чтобы кто-нибудь подал просьбу об этом в соответствующие инстанции: реабилитация ещё не стояла на потоке. Я написал такое письмо, и дело пошло. Мать получила в Москве комнату, дали ей и пенсию; как и многие реабилитированные, она рассчитывала на другое: на возвращение к активной жизни и работе. Но уступать вернувшимся места никто не собирался, и вообще они, как бы законсервированные в лагерях, сохранившие (во всяком случае, большинство их) свои взгляды и представления о стране и жизни, столкнулись, по сути дела, совсем с другой жизнью – иными стали не только времена, но и нравы. Они, конечно, переживали это – одни сильнее, другие слабее, сумев где-то пристроиться. Мы с мамой много говорили о жизни, о политике, о партии. Вспоминать о лагерном прошлом она не хотела. Там, в её комнате, я написал многие из своих рассказиков.

В Риге я сделался постоянным посетителем Союза писателей, его русской секции, куда носил свои опусы на обсуждение. Но там не очень хотели этим заниматься: по мнению наших тогдашних мэтров (а мы, всё ещё молодые, считали таковым каждого члена Союза писателей), юмор был всё-таки не совсем литературой или, во всяком случае, не «настоящей» литературой. Я обижался, ссылался на Марка Твена, на О’Генри, на Ильфа и Петрова (Зощенко был ещё не в чести). Мне глубокомысленно отвечали: «Ну, так то Ильф и Петров…» Я чувствовал, что моё желание заниматься сатирой усыхает на глазах.

Тем не менее на Четвёртое Всесоюзное совещание молодых писателей я был приглашён именно как сатирик. Благодарить за это я должен был редакцию «Крокодила». Именно при этом журнале несколько раньше возник Всесоюзный семинар молодых юмористов и сатириков, и я был включён в его состав. Среди участников семинара были люди, чьи имена сейчас хорошо известны: Аркадий Арканов, Григорий Горин, Марк Розовский, тогда, кажется, ещё не помышлявший о режиссёрской карьере. Нас учили (или пытались учить) тогдашние мастера жанра – Виктор Ардов, именовавший себя «Старшиной цеха сатириков», фельетонист Григорий Рыклин, Дыховичный, Слободской, Эмиль Кроткий, написавший на Дыховичного и Слободского очень злободневную в те времена эпиграмму:

Молодость! Ни званий, ни регалий, Смех свободно рвётся из груди… Их ещё ни разу не ругали — Всё, как говорится, впереди!

Под руки, как патриарха, к нам выводили Заславского, короля политического фельетона. Уже можно было говорить о Михаиле Кольцове, расстрелянном в 1937-м. Шли последние годы хрущёвской оттепели, но мы не предчувствовали перемен к худшему. И устраивали овацию, когда Эмиль Кроткий, заключая выступление, читал свою эпиграмму:

Бойтесь кричащих «Сатиру – долой!»: Мусор всегда недоволен метлой.

На это совещание я приехал уже со своей первой книгой. Но это не был сборник моей сатиры и юмора. Хотя по объёму мною было написано уже достаточно, чтобы собрать книжку, я на это так и не решился ни тогда, ни когда-либо потом. И правильно сделал.

(Хотя потом сатирические интонации будут находить в моих книгах. И они там, надо полагать, действительно есть. Но то, как они проявлялись в тогдашних моих рассказах и фельетонах, меня, как я, всерьёз задумавшись, понял, не устраивало.).

4. Поздний палеозой.

Книжка, которую я привёз на совещание в Москву, была фантастической повестью и называлась «Особая необходимость».

История её возникновения кажется мне достаточно забавной. В ней странным образом соединились случайности и закономерности.

(Впоследствии мне не раз приходилось, встречаясь с читателями, слышать вопрос: «Почему вы пишете фантастику, а не что-нибудь другое?» Сперва я старался ответить членораздельно. Потом стал сердиться и отвечать так: «Вы ведь не спрашиваете у поэта, почему он пишет стихи, а не, допустим, очерки?»).

К закономерностям я отношу то, о чём, собственно, уже сказал выше. Любовь к чтению фантастики. Интерес к освоению космоса. И даже романтический склад характера: не будучи романтиком, человек вряд ли станет фантазировать в таких масштабах. Закономерны также возникновение в то время новой волны русской фантастики – «Туманность Андромеды» Ефремова и первые же вещи Стругацких. Немалое впечатление произвел и первый (насколько помню) вышедший у нас в издательстве «Иностранная литература» в 1960 году сборник американских фантастических рассказов в русском переводе. Он помог раскрепощению мысли, переходу от фантастики близкого прицела к мышлению космическому – без ограничений в пространстве и времени (хотя многим авторам моего поколения переход этот дался нелегко, внутренний цензор сидел в нас слишком глубоко, пресекая многие возникавшие у нас мысли, всё ещё по привычке казавшиеся еретическими). Конечно, немалое влияние оказала и сама реальность – начало практического освоения космоса: и первый спутник, и ещё более – полёт Гагарина.

Всё это, вероятно, так или иначе привело бы меня к фантастике. Но, быть может, значительно позже. И вот тут начали срабатывать случайности.

Первая из них, хотя и не решающая, заключалась в том, что в редакции «Дадзиса» был ещё один серьёзный любитель фантастической литературы. Он никогда не пытался писать фантастику, но был страстным читателем и строгим ценителем. Мы с ним постоянно разговаривали о фантастике – как и о современной физике и астрономии. Без этих разговоров я вряд ли набрался бы храбрости, чтобы попробовать свои силы в этой области. Вообще – решусь сказать – латышам в массе не свойственно романтическое мышление, история учила их другому; может быть, именно поэтому в Латвии так и не возникло сколько-нибудь серьёзной национальной фантастики. Но этот мой друг и не был латышом, его звали Исаак Лившиц, в редакции он был Айк. Позже он стал прообразом одного из героев единственного моего нефантастического романа «Один на дороге». Снимаю шляпу перед его памятью.

Второй случайностью оказалось неожиданное обращение ко мне одного из рижских русских писателей, того, на которого была возложена подготовка очередного номера альманаха «Парус». Об этом издании я уже упоминал. Оно, как выражались некогда, влачило жалкое существование. Заполнялось оно произведениями русских авторов, живших в Латвии. Не могу сказать, что там не было заметных имён; упомяну хотя бы Николая Задорнова (в наши дни известность его сына, сатирика, далеко превзошла отцовскую; но во всяком случае он был серьёзным писателем, его исторические романы на дальневосточные темы читались с интересом). Но я, откровенно говоря, не помню, была ли хоть одна его вещь опубликована в «Парусе»: они выходили в столичных журналах, гораздо более оперативных, чем неповоротливый альманах. Жил в Риге и Дмитрий Нагишкин, автор известного тогда романа «Сердце Бонивура». Остальные же авторы были, как говорится, широко известны в весьма узком кругу.

«Парусу» грозило закрытие: читателя он не привлекал, хотя из полугодичного сделался ежеквартальным, похудев вдвое. И вот, в поисках средств сделать его популярным, писатель этот обратился ко мне:

– Володя, ты же любишь фантастику. Почему бы тебе не написать фантастический рассказ? А мы его опубликуем.

Похоже, что это был тот самый толчок, которого мне не хватало для того, чтобы прыгнуть в холодную воду. Быть может, я его даже подсознательно ждал. И, подумав для солидности, согласился.

А вечером, поразмыслив, пожалел о том, что дал согласие. Потому что понял: для того, чтобы написать фантастический рассказ, у меня не было совершенно ничего – кроме разве что желания. Не было чего-либо, похожего на замысел. Не мелькало ни единой фантастической идеи. Словом – всё стояло на абсолютном нуле. Правда, имелось ещё немалое честолюбие. Было и нежелание осрамиться: пообещав, не сделать. И, пожалуй, ещё одно: непонятно откуда взявшаяся подсознательная уверенность, что у меня что-нибудь да получится. А кроме того – азарт. Такой, наверное, возникает у блефующего игрока в покер.

И я принялся писать, поставив своей целью – написать рассказ страничек на тридцать. Замахнуться на большее у меня не было смелости.

Наверное, легко объяснимо то, что я, ещё в пятом классе начавший мечтать о космических полётах, в своём первом фантастическом опусе отправил героев именно в такой полёт. Вероятно, то был путь наименьшего сопротивления. Я утешал себя тем, что в ранних книгах мастеров – и Лема, и Стругацких, в «Астронавтах» и «Стране багровых туч» герои тоже летели к планетам – и тоже в пределах Солнечной системы. Писал я главным образом в своём секретарском закутке, задерживаясь по вечерам. Писал от руки на оборотной стороне больших листов с журнальной вёрсткой.

Работая, я понемногу начал понимать, на что я совершенно не способен: составлять планы, заранее представлять, что именно я хочу написать. Заканчивая очередную страницу, я не знал, что случится на следующей. Содержание возникало как бы само собой. Иногда, написав несколько страниц, я вдруг понимал (как будто кто-то подсказывал в этот миг), что проскочил тот перекрёсток, где нужно было свернуть, чтобы действие продолжалось по нарастающей, а не начинало замедляться, потихоньку спускаясь вниз. Лишние страницы летели в корзину, я возвращался назад и двигался в новом направлении.

Я поначалу считал это своим недостатком, старался всё представить себе заранее, как делало это большинство моих знакомых писателей; упрямо составлял планы – и все они с завидной последовательностью не выполнялись. Пришлось признать, что только так я и могу писать, импровизируя. Возможно, думал я, так и должна возникать фантастика: писатели, о которых я говорил, были реалистами, бытописателями и искренне удивлялись тому, что книгу можно выдумать, сочинить с начала до конца. Их сюжеты приходили из жизни, у них работала в первую очередь наблюдательность, а не фантазия. Однако же, думал я, не зря же в России в былые времена писатель назывался сочинителем…

Так я работаю и по сей день: более или менее точно знаю, что хочу сказать следующей книгой, но представление о том, как я это сделаю, в какие образы и сцены преобразуется эта мысль, остаётся самым туманным, а часто такого представления вовсе и не бывает. Но если написалось начало (пусть оно потом даже окажется лишним), текст начнёт развиваться как бы сам собой, словно программа саморазвития заложена в него изначально, как в семечко – программа дерева. И тут, наверное, основным правилом автора должно быть, как и врача: «Не навреди». Если же пойдёшь за планом, пришедшим от рассудка, а не от подсознательного ощущения, пойдёшь «наперекор стихиям», то младенец родится, чего доброго, с деформированными членами и долго не проживёт.

Теперь уже я не пытаюсь быть умнее природы и подчас с интересом слежу, куда повернёт текст, что выкинут персонажи. Иначе писать просто не умею.

Но вернусь к первой повести. Написав запланированные тридцать страниц, я решил, что, пожалуй, придётся расширить рамки до пятидесяти. Когда написал пятьдесят – понял, что ограничивать себя не нужно. Пусть оно пишется, как хочет, а там видно будет. В общем, вместо задуманного рассказа получилась повесть на девять листов. Но годилось это куда-нибудь или нет, было мне совершенно непонятно. Нужно было постороннее авторитетное мнение.

Я перепечатал текст на старой, со сбитым шрифтом машинке, купленной ещё в райкомовские времена в елгавской комиссионке, – и вручил его Айку. Он прочитал – и передал рукопись своей жене Нине. Это было не просто так: она работала редактором в редакции современной художественной литературы Латгосиздата (впоследствии это издательство стало называться «Лиесма»), и все русские авторы проходили через её руки. Нина была известна строгостью суждений, и её мнения я ожидал со страхом.

Вердикт был таким: у меня, похоже, есть способности. Но лучше бы показать Юре.

Юрий Абызов – литературовед, критик и переводчик – был у нас наибольшим авторитетом по части словесности. Был по праву. Он прочитал. И когда мы после этого встретились в компании, где все мы регулярно бывали, подошёл ко мне, бросил рукопись на стол и заявил:

– Как это написано?! Это же не язык. Это воляпюк какой-то! Примитив!

Прискорбно, но он был прав. Сказалась неразработанность руки, предпочитающей выписывать привычные, знакомые слова, не поспевающей за мгновенно проносящимися мыслями и совершенно не намеренной участвовать в поисках чего-то, не столь заезженного.

Впору было бросить рукопись в корзину и забыть. Но я заупрямился. Тогда я еще не знал, что первые варианты лучше всего не показывать вообще никому, но дать отлежаться и потом прочитать как бы со стороны, «через плечо», как это называется (когда кто-то читает твой текст, а ты заглядываешь туда же над его плечом, текст воспринимается совершенно иначе: видишь его как бы чужими глазами, и все огрехи сразу же начинают просто-таки криком заявлять о себе). Потом переписать, сделать второй вариант, который во многом будет противоположен первому; пишущий всё может извлечь только из самого себя, и учиться ему приходится прежде всего на своих ошибках. Не знал; но подумал, что если я столько написал, то переписать-то как-нибудь сумею. И сразу же взялся за работу.

Переделанный вариант я вручил заказчику, и рукописи альманаха отправились в издательство. К той же Нине Бать.

А вскоре меня пригласил к себе заведующий редакцией. И сказал:

– Положение такое. Если это идёт в «Парусе», тираж будет пятьсот экземпляров. Но если ты заберешь оттуда и подашь заявку, издадим отдельной книжкой, и тираж будет – девяносто тысяч.

Стыдно признаться, но мысли о солидарности с русскими коллегами в тот миг у меня даже не возникло. Я ведь о книжке даже и не мечтал, а тут издательство само предлагает. Конечно, я согласился.

Уже не помню, каким именно словом охарактеризовал мой поступок коллега из русской секции. Кажется, «ренегат», но не уверен. Могу только поручиться, что слово было далеко не похвальным. Я понимал, что заслужил его. Как понимал и другое: если бы такое предложение сделали ему, он тоже не раздумывал бы ни секунды.

Но на этом история с «Особой необходимостью» не завершилась. Вмешательство случайностей продолжалось.

Рукопись находилась в издательстве, а я продолжал работать в редакции, когда у нас там возникли очередные гости из Москвы. К нам москвичи вообще заглядывали часто. Большинство их никак не было связано ни с юмором, ни с сатирой; просто у нашего журнала была добрая слава – многие в Москве знали, что гостей мы принимаем хорошо: напоим, накормим и развлечём по мере возможности. Нам нравилось быть гостеприимными.

На этот раз нас навестили два человека, собиравшиеся в соавторстве написать книжку о работе латвийских таможенников: в Латвии – крупные морские порты – Рига, Лиепая, Вентспилс, а где порт – там и таможня, и контрабанда. Ребята просили посоветовать им – с кем надо разговаривать и куда ехать. Они уже устроились в гостинице без нашей помощи, так что другого содействия им вроде бы и не требовалось. Одного из них звали Володя Зыслин, он работал в журнале «Вокруг Света», а точнее – в начавшем недавно выходить приложении к журналу, называвшемся «Искатель» и существующем и поныне. Тогда это было единственное периодическое издание, публиковавшее фантастику систематически и в немалых (относительно) объёмах. Как звали его спутника, я не помню, от него сохранилось в памяти только, что он горделиво заявлял, что он не кто-нибудь, а вор в законе, хотя и занимается журналистикой. Он тоже оказался парнем компанейским.

Мы поболтали в редакции, а к вечеру всей компанией двинулись в ресторан. Посидели хорошо. Расставаться никому не хотелось, и кто-то из москвичей, когда ресторан стали закрывать, предложил продолжить вечер у них в гостинице.

Так и сделали. Когда темы для разговора вроде бы иссякли, Володин спутник предложил сыграть в очко – для развлечения. У нас в редакции любимой игрой были вообще-то шахматы (из восьми человек двое были кандидатами в мастера, один имел первую категорию, и ещё один играл в такую же силу, хотя официальной аттестации не имел) и «новус», или канадский бильярд, в который играют на квадратном полированном столе не шарами, а шайбами. В карты в журнале не играли. Но уметь – умели и предложение приняли. Наверное, из всех пятерых или шестерых у меня голова оставалась самой ясной – так или иначе, когда игра закончилась, оказалось, что я выиграл у обоих гостей что-то пятьсот с лишним рублей – новых, 1961 года, дорогих. Они сказали, что рассчитаются, хотя и не сразу, и мы пошли по домам.

Назавтра москвичи появились в редакции; лица их были полезного для глаз зелёного цвета. Мы-то успели уже несколько поправиться. Тут же принялись лечить и их. А я, чтобы улучшить их настроение, сказал (мы в редакции уже успели решить, что именно так надо сделать, иначе было бы неудобно):

– Вы, конечно, понимаете, ребята: это всё было в шутку, так что никто никому ничего не должен.

Они воскресли прямо на глазах. И неудивительно: таких денег у них не было, а ведь надо было тут ещё работать. Но Володя, самый проигравшийся, стал искать возможность отблагодарить меня за спасение своей чести.

Не знаю, что он придумал бы, если бы не Айк. Он сказал Зыслину по секрету, что у меня написана фантастическая повесть, но сам я стесняюсь показывать её москвичам. Володя потребовал, чтобы я дал ему экземпляр. Я так и сделал – однако без надежды на успех.

Назавтра он сказал мне, что прочитал и ему понравилось, но тут же предупредил, что окончательное решение принадлежит не ему:

– Что давать, а что – нет, решает у нас Лида Чешкова, у неё вся журнальная проза. А Лиде, – продолжал Володя, – фантастика уже надоела – слишком много рукописей читает. Так что за успех не ручаюсь.

Я, впрочем, и не очень рассчитывал. Но когда через какое-то время Зыслин мне сообщил, что Лиде в общем понравилось и надо приехать, чтобы поработать с редактором, я собирался недолго.

Приехал. Лида оказалась прелестной девушкой, в которую трудно было не влюбиться. Нет, кажется, не в тот раз, а в один из последующих приездов я забыл рукопись в такси, наверное, то был уже «Спутник „Шаг вперёд“. Редактор расправился со мною, как повар с картошкой; я только глядел ему в рот. И повесть пошла. А вскоре её запустили в производство и в Латгосиздате – после того, как была получена внутренняя рецензия. Написал её Аркадий Натанович Стругацкий, а послали рукопись ему по моей просьбе. Рецензия была от руки, занимала полстранички, и вывод был одобрительным.

Вообще, бывая в Москве в те времена, я не стремился познакомиться с известными тогда фантастами: я всегда чисто подсознательно избегал вертеться вокруг людей известных, это свойство сохранилось и посейчас. Но было одно исключение: Аркадий Натанович. Видеть и слушать его для меня каждый раз было радостью, его эрудиция всегда потрясала. А других знакомств в те дни в Москве я не завёл. Однажды А.Н. привёл меня на семинар, который он вёл, и представил встретившемуся по дороге человеку, чуть ли не с ног до головы запелёнутому в бинты, с ногой в гипсе; передвигался он с помощью, если не ошибаюсь, костыля и палки. То был Север Гансовский; сдружились мы с ним значительно позже – к сожалению, уже немного времени оставалось до его смерти. С его сестрой я познакомился раньше, в Риге; она была женой Валентина Пикуля, у которого я изредка бывал. Сейчас я удивляюсь: почему во время таких наездов в Москву у меня не возникало чувства оторванности от центра русской фантастики, желания находиться поближе к нему? Такое чувство было бы для провинциала естественным, но у меня его не обнаруживалось. Вероятно, срабатывал своего рода инстинкт самосохранения. Я уже знал за собой слабость, свойственную, впрочем, не только мне: легко подчиняться влиянию языково-стилистической манеры авторов, которые мне нравились, производили впечатление. Я всячески старался избежать такого подчинения; в частности, собираясь начать какую-то новую вещь, заблаговременно переставал читать книги таких писателей. А будь у меня возможность общаться с ними лично, в том числе и с лучшими из наших фантастов, освободиться от их влияния было бы куда труднее. Не уверен, конечно, что и так это удавалось всегда; но всё же в отдалении от них было намного легче заговорить своим голосом.

…Пока книжка выходила, я, воодушевлённый успехом, принялся за рассказы. Правда, был вынужденный перерыв: пришлось полежать в больнице с инсультом. Но мне и тут повезло: я попал в отделение, где врачом, среди прочих, был мой хороший приятель по компании, в которой я бывал. Впрочем, моих коллег по редакции, вскоре пришедших узнать, как мои дела, доктор не обнадёжил: сказал, что им, похоже, надо скидываться на веночек. Я этого не знал и стал благополучно выздоравливать. Потом он сказал мне, что поначалу заподозрил аневризму сосуда – а это означало, что, не успев зажить, он прорвётся снова (именно так умер мой сосед по палате, восемнадцатилетний грузчик, с виду здоровый, как молодой бычок). В конце концов мы с ним согласились на версии, что то был результат осложнения после гриппа. С той поры я продолжаю работать без такого рода приключений (тьфу, тьфу, тьфу и стучу по дереву).

Эта хвороба меня настигла, когда я сделал очередной шаг в карьере: был назначен в журнале заместителем главного. Ситуация повторилась, с той только приятной разницей, что наш главный, живой и здоровый, был переведен на пост главного редактора журнала «Звайгзне» – того, в котором напечатали один из моих реалистических рассказов. Произошла очередная передвижка: заместитель стал наконец главным, а меня посадили на его место. Было и ещё приятное: пока я лежал в больнице, ребята (во главе с тем же Айком, нашим, кроме прочего, секретарём парторганизации) ходили в ЦК и выбили для меня комнату. Так что отпала надобность ездить ночевать в Елгаву.

Освободившееся время пошло на литературу. Я написал несколько рассказов, из которых со временем составились сборники «Чёрные журавли», «Люди и корабли», «Исток». В республике я стал как бы монополистом на фантастику. А написанную в ту же пору повесть «Спутник „Шаг вперёд“ я предложил „Искателю“, как до того и рассказ „Чёрные журавли“, и эти вещи тоже были там опубликованы. (Позже я эту повесть расширил, и она вышла книжкой под названием „Люди Приземелья“. Эту книжку я не люблю, да и многие говорят, что журнальный вариант был лучше.).

Всё шло как будто бы наилучшим образом. Но я чувствовал всё большую неудовлетворённость.

Началось это вскоре после того, как я стал заместителем главного. То есть почувствовал себя руководителем. Мне стало казаться, что мой шеф слишком уж перестраховывается, не позволяет нам даже того, что казалось мне в тех условиях возможным. Во времена Хрущёва трудно было заранее сказать, к чему может привести тот или иной шаг: к одобрению – или к полному разгрому. Я считал, что нужно рисковать, и ставил в номер материалы поострее. Никто не возражал, но когда приходила вёрстка, я с изумлением видел, что на этом месте стоит совершенно другой текст – безопасный. Замену делал главный – ни слова не говоря мне, наверное, чтобы не ранить моего самолюбия. Но это было полбеды, а вторая половина, большая, заключалась в том, что материалы для замены он брал из своего стола, куда попадали главным образом вещи слабые, над которыми в лучшем случае надо было ещё работать. Раз, другой, третий – и я начал всерьёз думать о том, не пора ли искать новую работу.

Подвернулось неплохое вроде бы предложение. Собкор «Комсомолки» уходил главным редактором в «Советскую молодёжь» и принялся сватать меня на освобождавшееся место. Почему – не знаю: с комсомолом у меня особой дружбы не было. Всё же предложение показалось мне заманчивым. Я поехал в Москву, представляться. Там посомневались – мне было уже почти тридцать четыре года, многовато вроде бы, – но решили попробовать. Договорились, что я, не уходя пока ещё из журнала, начну работать и для них.

Из этого, однако, ничего не получилось.

Шла весна 1963 года. В Москве состоялось Всесоюзное совещание творческой интеллигенции (не помню уже, как оно называлось официально), на котором Никита Сергеевич, мягко выражаясь, не очень разбиравшийся (при всех его достоинствах) в вопросах искусства, с подачи своих советников громил молодое творческое поколение – тех, кого потом стали называть шестидесятниками. Как обычно в таких случаях, последовали «оргвыводы»: сняли с работы многих, в том числе и главных редакторов. В Латвии снимать было вроде бы не за что; однако действия Москвы всегда служили для республиканского начальства примером для подражания, воспринимались, словно команда «Делай, как я!». Поснимали кое-кого и у нас, и, в числе прочих – главного редактора газеты «Литература ун максла»; «максла» по-латышски – искусство. Газета была органом всех творческих союзов республики и представляла собой достаточно скучное, «академического» толка издание со скромным тиражом, приносившее издательству немалые убытки. И вот меня, нежданно-негаданно, вызвали в ЦК и предложили пойти туда главным редактором.

Было над чем подумать. Независимо от качества, газета была «святая святых» латышской интеллигенции. Послать туда русского, и мало того: даже не местного уроженца, а приезжего, было со стороны ЦК оплеухой, и не очень дружеской. Я с самого начала представлял, как меня там встретят: мордой об стол, и сознавал, что для того были все основания. И так уже немало было разговоров о русификации латышской культуры, хотя я и тогда считал, и сейчас продолжаю, что ничего подобного не происходило, да и установки такой не было. Конечно, следили за политической линией, но этого в России было куда больше, в республиках же формула «Искусство национальное по форме, социалистическое по содержанию» оставалась в силе. Так что спокойнее было бы – поблагодарить руководство за доверие и отказаться.

Я поблагодарил – и согласился. Меня охватил азарт: захотелось сделать газету популярной, читаемой не только узким кругом специалистов, и кроме всего прочего – прибыльной. После того как я согласился, Союзу писателей предложили на выбор две кандидатуры, второй кандидат тоже был русским и тоже приезжим. Его в Союзе знали – и не хотели. Что касается меня – знали, что у меня есть книжка и что я пять лет работаю в «Дадзисе» и никаких антилатышских тенденций вроде бы не проявлял. Было это в мае 1963-го.

Я начал там работать. Было нелегко, особенно первый год. Бывшего главного оставили моим заместителем. Затеянных мною перемен не одобрял никто. В ЦК завотделом пропаганды говорил мне: «Не увлекайтесь реформами!» В Союзе писателей упрекали в том, что газета потеряла солидность (я уменьшил её формат вдвое, сделав похожей на выходивший тогда в Москве еженедельник «Неделя», стал менять и содержание – от академического к более живому, актуальному). Редакция меня поддерживала; думаю, не потому, что внутренне соглашалась, но по свойственной латышам привычке п